Текст книги "Сибирь"

Напротив дебаркадера Катя подошла к Насимовичу. Минутой раньше она видела его вместе с человеком в форменной фуражке. Вероятно, это был кто-то из чинов пристани, а может быть, даже и повыше, вроде управляющего пароходством.

– Скажите, пожалуйста, уважаемый господин, – обратилась Катя к Насимовичу своим сочным, певучим голосом, – не известно ли вам что-нибудь о приходе последнего парохода?

«Натуральна! Умеет держаться соответственно», – с удовлетворением подумал о Кате Насимович и, не меняя строгой осанки и серьезности на лице, с известной долей галантности сказал:

– Только что, милая барышня, имел разговор с начальником пристани. Пароход вот-вот появится на нашем плесе. О, да вон, посмотрите! – вдруг воскликнул Насимович и вскинул длинную руку с зонтом. – Видите над лесом клубочки дыма? Это пароход дымит. Еще десять – пятнадцать минут, и он покажется из-за поворота.

– Вижу, вижу. Благодарю вас.

Катя стремительно отошла от Насимовича, стараясь всем своим видом подчеркнуть полную непричастность к этому человеку. Коротая эти нескончаемые, тягучие минуты ожидания, она двинулась по самой кромке прибрежного яра, как бы навстречу пароходу, вновь и вновь вспоминая и обдумывая все свои прошлые встречи с Акимовым.

Крутой изгиб реки долго скрывал пароход. Но дым от его трубы на фоне безоблачного, синеватого неба становился с каждой минутой отчетливее и плотнее. Наконец в лучах солнца появилось поблескивающее контурами темное пятно. Оно увеличивалось, все больше и больше светлело и через четверть часа стало прорисовываться в деталях.

Когда Катя вернулась к мосткам, соединявшим берег с дебаркадером, она увидела суетившуюся толпу людей и длинную, в целую версту, вереницу извозчиков, сдвинувшихся от пакгаузов сюда, к мосткам главного дебаркадера.

Оказавшись в толпе, Катя не стояла на одном месте. Она двигалась по мосткам то выше, то ниже, особо не сопротивляясь тому вращению, которому подвергался каждый, кто оказывался в этом живом месиве. Один раз она столкнулась лицом к лицу с Насимовичем. Портной посмотрел на нее равнодушным взглядом, будто в самом деле не знал ее. Чувство какого-то детского, бездумного озорства на мгновение охватило ее, и она, лукаво прищурив глаз, подмигнула ему. В ответ на ее выходку Насимович крепче сомкнул губы, и Катя поняла, что он не одобряет даже такую малую степень лихачества.

Вскоре пароход, оказавшийся однопалубным, изрядно поношенным и не таким уж белым, каким он представлялся Кате издали, в освещении небесного светила, шумно спуская пары, стукнулся бортом о дебаркадер, загруженный и забитый людьми до отказа.

– Посторонись! Посторонись, любезные! – послышался вдруг звонкий голос, перекрывший гам и шум толпы. Люди расступились, и к месту выхода пассажиров, где сейчас лежал гибкий широкий трап, проследовал наряд полицейских под командой жандармского офицера, который не переставал покрикивать, краснея от натуги: – Посторонись, господа! Посторонись!..

У Кати словно сердце оборвалось. «Значит, Ваня на пароходе. За ним пришли», – подумала она и, расталкивая плечом впереди стоявших, стала пролезать ближе к пролету, через который будут выходить пассажиры. «Пусть Ваня увидит меня. Все-таки ему легче будет оттого, что товарищи не забыли о нем», – проносилось в уме Кати.

Она продиралась сквозь толпу энергично, упорно, невзирая на ругань, которой то и дело награждали ее и мужчины и женщины. Оборвав беличьи манжеты и пуговицы и получив от какой-то сердитой бабы ощутимый удар по шее, Катя протиснулась к самому краю толпы, отжатой нарядом полицейских на три шага от сходней, кинутых на дебаркадер матросами парохода.

– Боже мой! Откуда вы появились, барышня, в столь далеких краях?! – воскликнул человек, оказавшийся напротив Кати. Их разделяла только полоска трапа.

В один миг Катя вспомнила этого человека. Она часто встречала его возле Петроградской предварилки, когда доводилось носить Акимову передачи. Несколько раз тогда этот человек, выдавая себя за отца арестованного рабочего, находившегося в этой же тюрьме, пытался заговорить с ней. Но было в нем что-то такое, что не располагало к откровенности. Может быть, лицо с нарочито простецким выражением, с припухшими веками, одутловатостью щек и подбородка и вялые, вроде бы охваченные дымкой полусна, блеклые, под цвет ненастного неба, глаза?.. Как он тут, в Томске, сам-то оказался? Какая его нужда пригнала из столицы сюда, в этакую даль? А может быть, забота о сыне, печаль отца? Вероятно, сын его проследовал по той же дороге, что и Ваня Акимов, – в Нарымскую ссылку. Катя хотела уже сказать этому человеку, что свела их вновь забота о близких людях, как вдруг заметила, что человек усиленно подает глазами кому-то знаки. При этом Катя приметила, что его неброские, сонные глаза приобрели ястребиное выражение, горят огнем, округлились в немом ожесточении. В десятую долю секунды Катя сообразила, что человек, которого она принимала за отца арестованного рабочего, на самом деле обыкновенный полицейский шпик и, может быть, прибыл сюда, чтоб участвовать в поимке Акимова.

– Вы о чем, милейший, говорите? Вы обознались, – твердо сказала Катя, хотя от волнения у нее дрожали ноги.

– Ну уж нет! Голосок у вас, барышня, приметный: раз услышишь – вовек не забудешь, – продолжая бешено вращать глазами, сказал человек и протянул руку, чтоб схватить Катю за плечо.

– Прошкин, смотреть в оба!.. – Грубый окрик звонкоголосого жандарма сбил его руку.

Кате было достаточно и этого замешательства. Все решили секунды. Она скинула шляпку, присела и ловко юркнула в толпу. Когда Катя высунула голову, чтобы убедиться, не спешит ли за ней Прошкин, она увидела его стоявшим на этом же месте. Теми же округлившимися, ястребиными глазами он всматривался в каждого человека, выходившего с парохода. Одутловатое, широкое лицо Прошкина было искажено гримасой отчаяния. Одна добыча явно ускользнула, а вторая пока не торопилась идти в западню.

Катя поняла, что ей надо уходить, и уходить немедленно. Она протиснулась сквозь толпу, запрудившую дебаркадер, на берег и тут, не сдерживая себя, почти рысью кинулась куда глаза глядят. Завернула в один переулок, потом во второй, в третий и вскоре оказалась на безлюдной мостовой, ведущей в гору.

Катя наконец остановилась. Переводя дух, она увидела прямо перед собой озеро, по которому плавали гуси и утки. Берега озера местами были обсажены тополями, кустами акации и черемушника. То там, то здесь белели скамейки, на которых в летнее время коротали свободные часы жившие тут, по так называемому Белозерью, мещане и рабочие. Сейчас на берегу было пусто и сиро. Катя опустилась на скамейку, прикрытую гибкими ветками акации. Отсюда хорошо просматривались все дорожки, сбегавшие в низину, к озеру.

Прежде всего надо было привести себя в порядок. Катя достала из сумочки зеркальце, пудреницу, расческу. Поправив волосы, она заколола их запасными приколками вместо потерянных в толпе на пристани, платочком вытерла вспотевшее лицо, попудрилась, надела шляпу, сдвинув ее широкие поля на лоб больше обычного. Критически взглянув на себя в зеркальце, она осталась довольна. На лице уже не было заметно никаких следов тревоги и напряженного бега. Но вид беличьих манжет на жакете опечалил ее. Левая манжета болталась, почти оторванная напрочь, а из правой торчали клочья. Появиться в таком виде на людной улице просто было немыслимо.

По обыкновению, Катя всегда носила в сумочке, в металлическом патрончике, иголки и нитки. Но, ощупав сумочку снова и снова, она вспомнила, что перед отъездом из Петрограда, разгружаясь от менее нужных предметов, она сунула свой швейный патрончик в чемодан.

Спасли положение булавки. Катя всю жизнь спешила и всегда чуть припаздывала. В таких случаях хорошо выручали булавки. Они могли заменить пуговицу, кнопку, пряжку и даже шов. Катя сунула руку под воротник жакетки. Там оказалась целая сокровищница – три булавки. Четвертой был заколот внутренний карман жакетки. Она и сама не знала, почему пустой карман был тщательно заколот, но четвертая булавка окончательно ее выручила. Две пошли на левый рукав и две на правый. Теперь, искусно скрыв изъяны своей одежды, она могла бы пройти в жакетке даже перед строем модниц, и те ничего бы не заметили. Внешне все выглядело образцово.

Приводя себя в порядок и зорко поглядывая по берегам озера, Катя мысленно была там, на пристани. Приехал ли с пароходом Акимов? Если приехал, то удалось ли ему сойти на берег? Неужели так печально провалился его побег из нарымской ссылки?

Насимович наверняка все знал. Вполне возможно, что Акимов сидит уже в доме портного. Они, может быть, пьют чай с вареньем тети Стаси. А могло быть иначе: Акимова схватили, и он уже мечется в тюремной камере, не ведая того, что она, Катя, все сделала, чтобы выполнить решение комитета о доставке ему заграничного паспорта и денег. Катя вот она, рядом с ним… Рядом, но бессильна чем-нибудь помочь ему… Она сокрушенно вздохнула, намереваясь сейчас же направиться к Насимовичу в Болотный переулок, где ее ждали либо радость, либо новое испытание.

Катя не спеша зашагала по извилистой дорожке от куста к кусту, от дерева к дереву. День уже кончался. Блекло небо, загасала позолота на озере. Сумерки крались из тихих закоулков, с пустырей деревянного города. В церквах ударили в колокола, призывая верующих на вечернюю службу, и звон этот, протяжный и однообразный, навевал тоску.

Вскоре стали встречаться прохожие. В каждом из мужчин Кате мнился Прошкин.

Томск по масштабам едва ли мог сравниться даже с какой-то одной частью Петрограда, но все-таки это был стотысячный город, которого она совершенно не знала. Спрашивать у встречных, где этот самый Болотный переулок, Катя долго не рисковала, шла наобум. В конце концов ей пришлось остановить какую-то старушку, и та с большой готовностью объяснила, как выйти отсюда, с Белозерья, в подгорную часть города. Оказалось, что вместо того, чтобы приближаться к дому Насимовича, Катя уходила от него все дальше и дальше.

Поразмыслив над всем происшедшим, Катя решила не спешить. Будет гораздо лучше, если она появится в Болотном переулке под прикрытием темноты. Правда, мысль о том, что Ваня Акимов с нетерпением ждет ее у Насимовича, подталкивала, но несколько раз она сдерживала свой порыв и сбавляла шаг. Опыта конспиративной жизни Катя еще не накопила, но слова братца Саши, дававшего ей инструктаж, запомнила: «Ни в чем не рискуй, Катюха, прислушивайся к голосу интуиции. Лучше переосторожничать, чем перехрабриться. Смелость и дерзость придут позже. У тебя еще все впереди».

3

Дворники зажгли уже фонари, когда Катя добрела наконец до квартиры Насимовича. В доме было темно, и Катю это насторожило. Но, постояв несколько секунд на тротуаре, она юркнула в калитку.

– Пресвятая дева Мария! Наконец-то!

Тетя Стася широко раскинула руки и порывисто прижала девушку к своему мягкому телу, издававшему сейчас терпковатый запах корицы и кофе. Катя без слов поняла: «Ваня не приехал. Жалеет меня».

– Ах, негодяи, ах, изверги, что они устроили! – взволнованно шагая по комнате, с возмущением в голосе восклицал Насимович.

– А что именно, пан Насимович? – спросила Катя, подумав: «Не схвачен ли Ваня? Уж не поэтому ли Насимович так разъярен?»

Насимович взял Катю за руку и пригласил сесть на стул. Сам опустился рядом.

– Да ты разве, Зося, не с пристани? Я-то ведь тоже только что вошел, – сказал Насимович, справляясь со своим не улегшимся еще возбуждением.

– Я убежала с пристани давно…

– Хорошо сделала, Зося, иначе попала бы под облаву. Они перекрыли выход с дебаркадера и всю толпу пропускали поодиночке, трясли вещи, ощупывали одежду и обувь, полагая, видно, что человек, который им был нужен, может проскочить с парохода, подобно мышонку, по их собственным ногам. Фактически люди оказались под арестом на целых четыре часа.

– Я ушла, пан Насимович, в тот момент, когда стали выходить по трапу первые пассажиры…

– А минутой позже они перекрыли выход с дебаркадера. Я видел, как они выставили вторую цепь из солдат.

«Вот оно как! Может быть, на меня расставляли ловушку?» – подумала Катя.

– А Гранит не прибыл, Зося, – продолжал Насимович. – И хорошо, что не прибыл. Убежден, что, окажись он на пароходе, ему уйти не удалось бы.

– Где же он все-таки? Что с ним могло случиться? Что думаете, пан Насимович, на этот счет? – спросила Катя почти шепотом.

Густой сумрак в комнате, блеклый свет месяца, падавший в окно, тишина, окутавшая домик с улицы, – все это не располагало к громкому разговору.

– До утра не хочу строить никаких предположений, Зося. Как человек предусмотрительный, Гранит мог покинуть пароход на последней пристани. Следовательно, завтра в полдень или самое позднее к вечеру он может явиться сюда, что называется, пешим порядком.

Насимович, как и Зося, говорил почти шепотом, но едва он произнес эти слова, послышался голос тети Стаси, которая незаметно притулилась возле мужа в уголочке:

– Именно так, Броня! Мое сердце чует: он где-то поблизости от нас.

– Дай бог, Стася, чтоб твое сердце не обманулось. Правда, Зосенька?

– Безумно молюсь об этом, – воскликнула Катя.

– Вы еще вспомните мои слова, – с чуть заметной обидой сказала тетя Стася.

– А что, Стасенька, не пора ли нам запалить лампу и заняться самоваром? – пытаясь как-то сгладить свой неучтивый смешок, ласково сказал Насимович.

– Добрейший мой Броня, ты, как всегда, опоздал. Самовар у меня давно наготове. И кстати, я напекла сдобного печенья. Клянусь, оно не уступит изделиям лучших кондитеров Варшавы и Вены. Зося, а ты любишь свежее печенье?

– О да, конечно, тетя Стася! Очень люблю. Я сразу поняла, что вы стряпали. От вас так чудесно пахнет сдобой.

– Ты слышишь, Броня?! Цени, милый! – засмеялась тетя Стася и удалилась легкими шагами.

Насимович встал, намереваясь проследовать за женой, но Катя остановила его.

– Присядьте на минутку.

Катя не имела права не сообщить Насимовичу обо всем, что произошло на дебаркадере. Встреча с Прошкиным создавала новую ситуацию в ее пребывании в Томске. Она чуть помедлила с рассказом, потому что не хотела говорить об этом при тете Стасе. Во-первых, ей не хотелось волновать эту милую женщину, явно расположенную к ней, во-вторых, Катя не знала, всеми ли подробностями своей подпольной работы делился Насимович с женой. По соображениям конспирации едва ли он вовлекал тетю Стасю во все свои дела.

Тетя Стася зажгла лампу и ушла на кухню. Оттуда доносился звон посуды.

Катя изложила происшествие на дебаркадере последовательно и с абсолютной точностью. Насимович слушал ее, не проронив ни одного слова. Молчание это было безрадостное, тяжелое. Когда она кончила, он протяжно помычал, потом слегка ударил себя ладонью по лбу.

– А я-то все гадал: почему да отчего они облаву на толпу учинили? Тебя им, Зося, нужно было прихватить. Молодец, что ушла. Молодец!

– Как же мне теперь быть-то, пан Насимович? – с искренней растерянностью спросила Катя.

Насимович долго не отвечал. Катя видела, как он нервно теребит пальцами край своего сюртука.

– В городе, Зося, появляться тебе нельзя. Они сейчас все подымут на ноги, чтобы поймать тебя, – сказал Насимович, посматривая через плечо в ту сторону, откуда доносился звон посуды. – Завтра будешь сидеть дома. Что ж, придется потосковать неделю-другую. А я постараюсь узнать кое-что, спросить у верных товарищей, как там все складывается с побегом Гранита…

– Ну, быстро за стол! Зося, Броня, спешите! – сказала тетя Стася, выходя из кухни с блюдом в руках, на котором горой лежали пышные, зарумянившиеся в печи витые булочки.

– Идем, Стасюня, мчимся, – отозвался Насимович и, подхватив Катю, крепко сжал ее руку выше локтя, как бы говоря: «Обо всем, что было там, молчать, молчать».

– О, какая вы прелесть, тетя Стася! Надо же столько напечь! – пропела с неподдельным восторгом Катя и мимолетно пожала Насимовичу руку: «Я все поняла. Все до капельки».

4

Катя безвылазно сидит в комнатке, отведенной ей вчера. Тихо и сумрачно. Сумрачно не только потому, что окна плотно завешены льняными шторками. Сумрачно на улице. Падает дождь вперемешку со снегом. Небо, которое хорошо видно в верхний пролет окна, непроглядно-серое, свинцово-неподвижное, какое-то зловещее.

Утро кажется Кате нескончаемо длинным. Она перебирает сложенные на столике книжки, не спеша листает одну за другой. Ничего интересного. Какие-то обтрепанные романы без начала и без конца. Вероятно, переводы с французского. Катя судит об этом по именам действующих лиц: Пьер, Луиза, Жорж, Виктор, Луи, Ирэн… «Неужели пан Насимович ничего другого не мог припасти для чтения?» – мысленно упрекает Катя портного, но тут же вспоминает, что находится она на подпольной квартире. Пока существует подполье, существует опасность провала. Насимович правильно делает. На столе у него самое невинное чтение. Странно было бы видеть здесь труды Маркса, Плеханова, Ленина или нелегальные партийные газеты и листовки.

Катя все-таки прочитала десять-двадцать страниц из одного романа, потом столько же из второго, потом чуть поменьше из третьего. Но чтение это было поверхностное. События скользили, как тени, не трогая сознания. Главное, к чему приковано ее внимание, – часы. Обыкновенные ходики с гирями. Они стучат довольно монотонно, резко, маятник мотается туда-сюда, но во всем этом есть что-то успокаивающее, может быть, потому, что движение стрелок фиксирует движение времени, ход жизни.

Было восемь часов утра, когда Катя вернулась к себе в комнатку после завтрака и впервые подняла глаза на ходики. За чаем Насимович занялся расчетами. По его словам выходило, что расстояние от Чернильщиковой – последней пристани перед Томском – не превышало сушей двадцати верст. Покрыть такое расстояние Гранит мог за пять-шесть часов. Но передвигаться днем он, разумеется, не стал бы. У него в запасе были вечер и ночь. В город он мог вступить на рассвете, пока явные и тайные полицейские чины сладко почивали. Следовательно, его можно было ожидать здесь, на квартире у Насимовича, буквально с минуты на минуту.

В восемь утра Катя загадала: если к десяти Акимов не придет, значит, все расчеты Насимовича не имеют под собой оснований. Акимов просто не приехал, он отстал от парохода, и что с ним будет дальше, никто не знает.

Но вот ходики отстучали десять ударов. Катя встала с дивана, прошлась по комнате, прислушалась. Вдруг там, во второй половине, стукнула дверь, послышалась суета, движение стульев. «Пришел!» – мелькнуло в голове Кати, и от волнения кровь прихлынула к ее лицу. Она уже хотела выскочить из своего гнезда, чтоб обрадовать Акимова: путь дальше ему открыт, открыт вплоть до Стокгольма. Сделав два-три шага, она замерла. Оттуда, от Насимовичей, донесся женский бойкий говорок. Катя догадалась: у портного сегодня день приема заказов, нагрянули первые модницы.

Катя снова легла на диван, сжалась, глядя на ходики, передвинула контрольное время еще на два часа, рассуждала сама с собой: «Глупо его приход ограничивать десятью утра. Ведь он не на поезде едет. Вероятно, устал. А потом сыро, слякотно, дорога вся в грязи. Тут по городу-то никуда не пройдешь, а уж там, в лесу, тем более».

Отсчитывали секунды ходики. Катя закрывала глаза, открывала, опять закрывала, пыталась даже уснуть, но все напрасно. Там, у Насимовичей, снова хлопали двери и слышались хождение, скрип стульев. Но теперь Катя даже головы не поднимала. Верещали томские модницы, гудел басок пана портного. И откуда они только берутся? Катя припомнила все зимние праздники. Ну, конечно, приближается рождество, а там не за горой и Новый год… Новый год – одна тысяча девятьсот семнадцатый! Каким-то он будет? Чем отметит историю?

В двенадцать Акимов не появился. Катя продлила свои ожидания еще на два часа, объяснила это очень просто: Акимов – опытный конспиратор. Прежде чем войти в дом к Насимовичу, он наверняка установит за ним наблюдение. А наблюдение его не обрадует. Женщины идут и идут к портному. Несомненно, Иван поймет, что это за люди. Их, этих чопорных, провинциальных модниц, напомаженных и надушенных до тошноты, можно узнать за версту. Катя вчера уже нагляделась на них, колеся по городу. Естественно, что Иван где-то пережидает. Раньше трех он не появится. Ведь прием заказов Насимович производит до двух. На белой бумажке, приклеенной на вывеске, ниже слов: «Дамские наряды. Изготовление высшего качества», – сказано: «Прием заказов по вторникам, четвергам, субботам с 10 до 2 часов дня. Иногородние заказчики принимаются в любое время».

Припомнив вывеску и это объявление Насимовича, Катя про себя усмехнулась: «Иногородние заказчики!..» Ловко придумал хозяин подпольной квартиры! Какие могут быть в Томске иногородние заказчики? Неужто поедут сюда из Красноярска, Новониколаевска и Омска? Иногородние – это такие, как она, как Иван Акимов… Вероятно, многие уже прошли через квартиру Насимовича по этой графе…

Но и после двух нарымский беглец не появился. В три часа в маленькую комнатку Кати вошел Насимович.

– Как, Зосенька, наскучило в одиночестве? – Он посмотрел на Катю внимательными глазами, изобразив печальную мину на лице, заговорил о другом: – А Гранит, Зосенька, не пришел. Ждать дальше бесполезно. С пароходом почему-то не получилось. Впрочем, почему не получилось, ясно. Гранит в Нарыме, пароход уходил из Колпашевой. За морем телушка – полушка, да за всяк просто ее не уцепишь. Одним словом, пространство, Сибирь.

– А провала у Гранита не могло случиться? Еще там, на месте, или где-нибудь дорогой? – спросила Катя, хотя и знала, что скажет ей в ответ Насимович.

– Все могло быть. Мы умны, мы все примеряем десятки и сотни раз. Но наш враг, Зосенька, тоже не дурак. – Насимович помолчал, кинув взгляд на дверь, снизил голос почти до шепота. – Я не хочу, Зося, чтоб Стася знала о твоей встрече на пристани. Не будем ее волновать. У нее сердце…

– Я согласна, пан Насимович.

– Товарищ Насимович, – чуть усмехнулся портной.

– Да, конечно, товарищ. Но привычка…

– Не осуждаю. Нет, нет. Пан так пан. А лучше все-таки дядя… Пора ведь и пообедать, Зося-Катя. Слышите, вон Стася уже посудой гремит.

В приоткрытую Насимовичем дверь хлынул аппетитный запах свежей еды, только что вынутой из печи.

– После обеда, Зося, часика на два я уйду. Возможно, что-нибудь известно о Граните другим товарищам, – все так же вполголоса произнес Насимович.

– Это превосходно, дядя Броня. Я очень рада! – вскинув руки и хлопнув в ладоши, прошептала Катя и покраснела, сконфузилась, втайне упрекнув себя: «Уж слишком все по-личному у меня. Насимович в самом деле вообразит, что я Ванина невеста или чего более – жена. А ведь ничего-ничего не было, ничего, кроме его куцей записки из предварилки».

– А тебе, Зося, опять скучать придется одной.

– Придется, дядя Броня.

Они вошли в большую комнату в тот самый момент, когда тетя Стася вынесла из маленькой, отгороженной уголком кухоньки белую миску со щами.

– Сегодня у нас, Зосенька, щи со свининой. Бронислав у меня просто обожает это блюдо. А варю я щи по-сибирски: чашка кислой капусты, большой кусок жирной свинины в цельном виде, немножко картофеля и, конечно, лук, две большие головки, – заговорила тетя Стася.

– Моя милейшая Стася, я боюсь, что проглочу собственный язык, не отведав твоих щей, – со смехом сказал Насимович.

– Бедняжка мой! Как он проголодался… Я наливаю тебе, Броня. Садись, наливаю. Ты извини, Зося, что первую порцию получает он. – Тетя Стася, невзирая на свою полноту, проворно сбегала в кухню за хлебом, за поварешкой и принялась разливать щи по тарелкам.

За обедом тетя Стася попросила мужа рассказать о сегодняшних заказчицах. Насимовича посещали женщины самого различного круга, и он умел иногда подметить такое, что тетя Стася, любившая похохотать, хваталась за бока.

– Представь себе, Стасенька, одна из заказчиц сегодня серьезно позавидовала тебе. Она сказала: «Я представляю, какой картинкой содержите вы свою супругу. Она носит, вероятно, самые модные костюмы вашего изготовления».

– Кто эта дурочка, Броня? Молодая или старая? – спросила тетя Стася.

– В годах уже. И, судя по всему, купчиха.

– Ты, Броня, не спросил ее, что бы она стала делать, если б вдруг оказалась царицей? – весело пошутила тетя Стася.

– Ну с какой же стати стал бы я спрашивать об этом? – удивленно повел сухими плечами Насимович.

– А я бы спросила, обязательно спросила бы, и знаю, что ответила бы она.

– Что же? – чуть не в один голос спросили Катя и Насимович, придерживая свои ложки.

– А вот что: сшила бы себе сто тысяч платьев и с утра до ночи перед зеркалом примеряла их.

Катя и Насимович засмеялись, а тетя Стася отодвинула от себя тарелку и, глядя на Катю, сказала с гневом:

– И небось считает себя умной эта особа. Вот, Зосенька, каких земля носит.

– Ну, а еще одна, Стася, – продолжал Насимович, – признала меня. Говорит, что шила у меня английский костюм в Варшаве. Вы, говорит, пан Насимович, душка, вы дамский благодетель, и я помню, что в Варшаве все модницы от вас были без ума.

Насимович и тетя Стася как-то выразительно переглянулись, и выражение их глаз было таким, что Кате подумалось: не является ли вывеска, гласившая, что Бронислав Насимович – первостатейный варшавский мастер, только хитрым прикрытием конспиративной квартиры большевиков? Может быть, ему в Варшаве-то даже не приходилось бывать.

Катя, естественно, не стала говорить свои мысли вслух, лишь про себя сказала: «А если и так, то дай бог, чтобы подольше ни у кого не закрались сомнения в этом и вывеска Бронислава Насимовича помогала бы нам успешно делать свое дело».

5

Сразу после обеда Насимович надел свой модный сюртук, черное пальто, шляпу, взял зонт с длинной ручкой и, натянув калоши, вышел из дому.

Катя и тетя Стася перемыли посуду и принялись за уборку в комнатах. Но вскоре Кате пришлось поспешить в свой закуток: постучали в дверь. Пришла соседка Насимовичей. Дело оказалось пустяковым: не хватило для засолки капусты двух-трех горстей соли.

Тетя Стася охотно выручила соседку, но та не торопилась уходить, без умолку тараторила, перескакивая от одной темы к другой без каких-либо пауз и точек.

Муж соседки занимался извозом. Среди профессий городского люда трудно назвать людей, которые были так подробно и обстоятельно осведомлены о событиях в городе.

За несколько минут жена извозчика, ссылаясь на мужа, сообщила о пожаре в доме архиерея, о самоубийстве проворовавшегося офицера из интендантства, об ограблении ювелирного магазина, об облаве на пристани в момент прихода последнего в эту навигацию парохода.

Тетя Стася, живя много лет с Насимовичем, научилась уже отличать в пестром потоке житейских событий важное от второстепенного. Как только соседка упомянула относительно облавы на пристани, тетя Стася насторожилась. Дав возможность соседке поболтать вволю о том о сем, она постаралась возвратиться к происшествию на пристани.

– Кого ловили-то? – загораясь от любопытства тети Стаси, переспросила соседка. – А ловили, суседушка, персону. Сказывают – из самого Питера предписание: поймать, и все. Если, дескать, не поймаете, не обессудьте – ни наград вам, ни почестей. Ну вот, они и старались изо всех сил.

– И поймали-таки? – Тетя Стася даже дыхание придержала.

– Дело-то, суседушка, сказывают, было так: они пароход-то обложили, ждут-пождут персону на трапе, а ей все нету, не идет она на них, и только. А потом один из энтих лихоимцев-то в еполетах возьми да и зыркни глазищами по толпе. А она, персона-то, стоит себе средь народа и похохатывает. Попробуй, дескать, возьми меня при таком скоплении. Разве люди по нонешним временам дадут беглого человека на съедение? Осточертели они всем, царские слуги, хуже горькой редьки стали. Народ от них бежит как черт от ладана.

– Ну, а дальше-то что там было? – не в силах уже сдерживать свое любопытство, поторопила рассказчицу тетя Стася.

– А что было? А было то – бросили они стеречь пароход и кинулись к выходу с дебаркадера. Каждого встречного-поперечного с ног до головы общупывали. Мой мужик взошел, чтоб седока взять, да и попал в капкан. Думал: ни коня, ни пролетки на месте не окажется. Да сохранил господь бог все в целости. А только персона как в землю канула, испарилась начисто и следу не оставила.

– А персона-то мужчина или женщина? – рискнула спросить тетя Стася.

Рассказчица взмахнула руками, но преодолевать подобные затруднения ей уже приходилось не один раз. Фантазия у нее была неуемная.

– А кто ж ее знает! Персона – и все тут. Видать, она и мужиком и бабой может быть. Как ей, значит, захочется, так она и выглядывает…

Начиналась чистая чертовщина. Интерес тети Стаси к рассказу соседки исчез, и та это быстро поняла. Она поблагодарила тетю Стасю за соль и удалилась.

Как только за соседкой хлопнула дверь, тетя Стася поторопилась в комнату Кати.

– Ты слышала, Зосенька?

– Все слышала, – сказала Катя как могла спокойнее, хотя рассказ соседки Насимовичей сильно взволновал ее. «Ждали Ваню, на него ставили ловушку, а обнаружили меня», – подумала она. Еще вчера, когда Насимович высказал ей это же самое предположение, она про себя в него не поверила. Не поверила по скромности. Уж что она такое великое сделала для революции, чтобы целый отряд полицейских кинулся ловить ее, преградив путь с дебаркадера большой и шумной толпе? Нет, нет, тут какое-то совпадение. Несомненно. Но теперь Катя думала иначе. Действия полицейских казались ей вполне логичными. Акимова на пароходе не оказалось, а ее Прошкин обнаружил чуть ли не в качестве награды за неудачу. Уж коли журавля не удалось поймать в небе, то, естественно, попытались захватить синицу. А впрочем, не такая уж она синица. Три года Катя выполняет поручения подпольного комитета. Поручения, конечно, не самые ответственные, но все же… Передачи в тюрьму она носит, литературу по адресам доставляет, вот послали ее с паспортом и деньгами. Правда, ей ни разу еще не довелось выступать на митингах, но у солдат она бывала, беседу о сложных тонкостях образования прибавочной стоимости подготовила. Братец Саша как-то раз ее утешил: «Тебя, Катюха, как и меня, будут слушать обязательно. Наградили нас с тобой родители певческими голосами, хотя и были людьми отнюдь не церковными».

Но ни о каких своих размышлениях Катя ничего не сказала. Насимович хорошо сделал, что предупредил ее: «У тети Стаси сердце больное».

– Болтушка ваша соседка, тетя Стася. Наговорила всего столько, что ум за разум зайдет.

Катя постаралась сказать это с усмешкой, весело и увидела, что ее беззаботный тон сразу успокоил тетю Стасю. Она ушла к себе в комнату и, судя по скрипу кровати, легла отдохнуть. Надвигались сумерки, город утопал в непроглядном месиве дождя, тумана, дыма. Катя тоже легла, подложив под щеку свою мягкую ладошку.