Текст книги "Сибирь"

Но слезы отчаяния, волнение никак уж не могли помочь Лихачеву. Скорее наоборот. Только спокойствие, безразличие ко всему на белом свете, строжайший режим… Только. Три недели Лихачев не жил, а существовал на земле, как существует какая-нибудь неразумная козявка, травинка в поле. Потом попросил служанку пододвинуть стол с полевыми картами экспедиций. Та поначалу воспротивилась, но врач не стал оспаривать желание больного.

– У профессора сердце сдает, а мозг у него железный. Пусть думает. Не возбраняется, – сказал швед.

Лихачев развертывал листы карт, испещренные его давними пометками, и рассматривал их часами, поражая своей сосредоточенностью и служанку, и сестру милосердия, ходившую за ним.

В его несчастном положении это были счастливые часы! Лихачев забывал о ноющей боли под лопаткой, мысленно переносился в те далекие годы, полные движения, движения и движения, прикидывал в уме что-то важное о своем деле, сопоставлял факты и оценки тех дней с обширными познаниями, сложившимися за десятилетия.

Осиповский не оставил ученого без внимания. Он посещал квартиру Лихачева ежедневно. Врачи долго не допускали его к больному, и он не настаивал, прося лишь об одном: непременно передать Венедикту Петровичу его привет и пожелание быстрейшего выздоровления.

А через месяц Осиповский перешагнул наконец и порог кабинета ученого, превратившегося было одно время в больничную палату.

– Ах, достопочтенный Венедикт Петрович! Чувство вины и теперь еще жжет мне щеки. Как-никак, а произошло это после злополучной встречи с моими друзьями, – застрочил Осиповский. – Как я страдал! И надо же было случиться этому именно в тот вечер! – Ну что вы, Казимир Эмильевич? При чем вы тут! Виновник – мое изношенное сердце, – утешал его Лихачев.

Однажды Осиповский явился к Лихачеву не один. В прихожей ждал позволения войти Гюстав Мопассан. Лихачев, конечно, разрешил.

Француз изысканно поклонился, но к постели подойти не рискнул. Лихачев сам протянул руку, приветствуя его.

Он пригласил гостей присесть.

– Ну, расскажите, господа, что там на белом свете делается? – не скрывая радости от общения с людьми, спросил Лихачев.

Осиповский взглянул с озорством в глазах на француза.

– Может быть, Гюстав, расскажете профессору новый анекдот о кайзере Вильгельме? – сказал по-французски Осиповский.

Гюстав сморщился:

– Простите, я мог бы, но не знаю, как отнесется профессор к непристойностям, без которых анекдот утрачивает соль.

– Валяйте, – выразительно моргнул Лихачев.

И Гюстав выдал свеженький парижский анекдотец о Вильгельме и русской царице-немке.

Тело Лихачева заколыхалось, кровать заскрипела, он уткнулся в махровое полотенце, сдерживая смех.

Вероятно, смех этот был очень целительным! Почувствовал Лихачев с этого дня заметное облегчение. Поворачивался в постели, легко крутил головой, чуть даже приподнимался, опираясь локтем на подушку.

Осиповский и Гюстав посещали Лихачева через два дня на третий. Он ждал их с нетерпением. Они приносили свежие новости, анекдоты, шутки.

Уходя от Лихачева, они оставляли его хотя и несколько утомленным, но, несомненно, поздоровевшим.

Как-то в одно из своих посещений Осиповский и Гюстав после анекдотов и шуток попросили Лихачева рассказать о будущей книге, ради которой он привез с собой все эти тюки с дневниками и картами. Лихачев не любил раньше времени посвящать посторонних в свои научные размышления, но ему очень хотелось, чтобы гости не оставляли его одного, и на этот раз, отступив от правил, он заговорил о своих изысканиях.

Осиповский слушал не слишком внимательно, разочка два даже зевнул в ладонь, зато Гюстав не спускал с профессора округлившихся глаз. То ли его в самом деле занимала вся эта довольно скучная материя, то ли он артистически разыгрывал особый интерес к рассказу профессора.

Осиповский и Гюстав ушли позднее обычного, поблагодарив Лихачева за столь содержательную беседу. А Лихачев, оставшись один, вздохнул: «Ванька! Вот с кем сейчас мне бы поговорить».

8

Ванька же опять молчал. За все время жизни в Стокгольме Лихачев получил от Акимова одно-разъединое письмо, пересланное через Ксенофонтова. Письмо двигалось «на волах». Три месяца находилось оно в пути. Посланное, вероятно, из Нарыма с оказией, оно только из Петрограда до Стокгольма передвигалось средствами почты.

Но вести от Акимова уже приближались к Лихачеву. Они поступили к нему до необычности странно.

Однажды утром служанка сообщила Лихачеву, что к нему пожаловал врач. Лихачев удивился. На этот день никаких посещений врача не намечалось.

– Ну что же, пусть проходит господин Яринг. Приглашайте, – сказал Лихачев, полагая, что к нему явился врач, лечащий его постоянно.

– Приехал другой врач. Незнакомый, – пояснила служанка.

– Все равно приглашайте, – распорядился Лихачев, с любопытством поглядывая на дверь.

Вошел высокий мужчина с окладистой русой бородкой, синеглазый, в белом халате. Поглядывая сквозь стекла очков на Лихачева, поздоровался на ломаном шведском языке. Когда служанка вышла из комнаты, врач присел возле кровати на стул.

– Будем знакомы, Венедикт Петрович, – заговорил он по-русски. – Прохоров Сергей Егорыч. Товарищ Акимова по работе.

Они обменялись рукопожатием.

– Где он запропастился, негодный? За все время получил от него одно письмо, и то из десяти фраз, – просияв, заговорил Лихачев.

– Прежде всего позвольте представиться до конца, – останавливая нетерпение Лихачева, сказал Прохоров. – Послан к вам группой эсдеков-большевиков, проживающих в Стокгольме в эмиграции. Мы давно знаем о вашем пребывании здесь, но старались не вступать с вами в связи, опасаясь каким-нибудь образом навлечь на вас излишние подозрения.

– Ну-ну, – изумился Лихачев, никак уж не предполагавший встретить и тут, на чужбине, сподвижников Ивана.

– К сожалению, теперь в этом есть крайняя необходимость. Вот вам письмо от Акимова.

Прохоров достал откуда-то из-под халата довольно измятый конверт и подал его Лихачеву. Поспешно водрузив на нос очки в тяжелой роговой оправе, Лихачев прочитал письмо племянника. Иван был жив-здоров. К Нарыму попривык. Несколько раз, пользуясь разрешением пристава, поднимался вверх по Кети. Встретил любопытные промоины, при обследовании одной из них натолкнулся на следы кузницы. По всем данным, кузница тунгусских племен. Загадка прежняя: где тунгусы брали руду? Время в ссылке терять не намерен. Много читает, ведет метеорологические наблюдения, хочет выпроситься у начальства на Тым, пройти его с устья до вершины и сделать хотя бы внешнее описание. Кроме того, занимается двумя языками: во французском преуспел до свободного владения, английский дается труднее. В школе партийных организаторов, созданной здесь из ссыльных товарищей, прочитал несколько лекций на тему «Естественные ресурсы России». Сто рублей, посланные через Ксенофонтова в предварилку, получены до последней копейки и истрачены на самые целесообразные нужды. Премного благодарен и обязан по гроб.

– Молодец Ванька, молодец! Не пал духом, не опустился, – шевелил полными губами Лихачев. Переведя взгляд на Прохорова, сказал со вздохом: – А уж как мне Ванька надобен! Постарел я, господин Прохоров. Сердце сдает, временами вижу хуже, а работы, батенька мой, на десять лет. Живу в одиночестве, как старый дед за печкой. Спасибо хоть навещает господин Осиповский, археолог, весьма милый и приличный человек. Не приходилось знавать?

Прохоров замялся, украдкой взглянул на дверь, понизил голос:

– Вот как раз поручено сказать вам об Осиповском: он не столько археолог, сколько агент главного управления тайной полиции. Его специальность – наблюдение за русскими эмигрантами в Скандинавских странах. Он прибыл в Стокгольм из Копенгагена. Вполне вероятно, что причина этой передвижки – вы.

– Это что же, молодой человек, сведения приблизительные или основаны на каких-то данных? – растерянно глядя на Прохорова, строго спросил Лихачев.

– Сведения, Венедикт Петрович, точнейшие.

– Гм, удивительно. Поистине беспримерно людское коварство, – пробормотал себе в усы Лихачев.

– Хотел бы также кое-что сообщить относительно Гюстава Мопассана, – продолжал тем же ровным голосом Прохоров. – Этот француз хорошо служит англичанам. Сейчас он занят какими-то сделками со шведами по поручению русско-английского банка, а вернее сказать, в интересах компании «Лена – Гольд фильдс». Не чужд оный мусье и научных интересов, в особенности если они связаны с Россией. Стало известно, в частности, что большой интерес проявляет он, и не столько, конечно, он, сколько его хозяева, к вашим трудам о Сибири. Из Лондона поступило указание Гюставу повести с вами торг. Воротилы из Лондона задумали купить у вас ваши труды, так сказать, на корню. Именно потому мы и поспешили предупредить вас, Венедикт Петрович.

Лихачев не верил ушам своим.

– Купить мои труды? Указание из Лондона? – Гнев перехватил ему горло. Он хотел кричать, кричать громко, во всю силу, но голоса не было. Он шептал, и губы его дрожали.

– Да, да, да, – кивал Прохоров.

– Я вышвырну и Осиповского и Гюстава к чертовой матери! Я им покажу такой Лондон, что они навек забудут мою фамилию! – Голос Лихачева становился громче.

– Нет, нет, Венедикт Петрович. Прежде всего успокойтесь. Вам волноваться нельзя. Только крайняя необходимость понудила меня прийти к вам до полного выздоровления.

– Ну что же мне делать? Что делать? Вернуться немедленно в Россию? – Лихачев с тревогой смотрел на Прохорова, сидевшего в спокойной позе на стуле.

– Если угодно выслушать наш совет, то он сводится к следующему: полностью поправиться, Венедикт Петрович. Это во-первых, а во-вторых, ни малейшим образом не показать виду Осиповскому и Гюставу, что вы знаете их подлинное лицо.

– Да ведь противно, молодой человек! Они будут по-прежнему набиваться в друзья! – поблескивая глазами, воскликнул Лихачев.

– А вам-то что? Пусть набиваются! – засмеялся Прохоров и встал. – Ну, позвольте откланяться. Думаю, нет необходимости в моем вмешательстве в ваше здоровье. Я педиатр.

– Увы, из детского возраста вышел, – немного повеселел Лихачев.

Прохоров пожал руку Лихачеву, оглядываясь с улыбкой, вышел из комнаты осторожными, неслышными шагами.

1

Иван Акимов и Федот Федотович уходили все дальше в тайгу. Верст двадцать старик не давал Акимову отдыха. Шел, шел и шел. Поскрипывали лыжи на сугробах, сыпалась с потревоженных веток снежная пороша.

– Терпи, паря. Уйдем подальше от деревень, тогда и отдохнем. Чтоб ни один гад не вздумал догнать нас, – говорил Федот Федотович, поджидая Акимова, отстававшего на подъемах из логов.

Акимов двигался в облаке пара. Дышал шумно, выпуская из дрожавших ноздрей белые клубы, влажной рукавицей вытирал мокрое от пота лицо.

– Давай, отец, давай. Вытерплю, – облизывая обветренные губы, с хрипотцой от натуги отзывался Акимов.

День стоял ясный, сияло холодное солнце, окрашивая позолотой бело-темные леса. Небо было высоким и голубым-голубым, как в августе. А стужа крепчала: потрескивал лед на болотах, постукивала земля, раздираемая морозом. Дятлы не щадили клювов, рассыпали дробный стук по тайге, торопясь подкормиться, пока древесные червяки намертво не прикипели к коре деревьев.

На ночевку остановились в глубоком логу, на берегу дымившейся речки. Федот Федотович скинул с ног лыжи, снял со спины ружье, добродушно сказал:

– Ну, паря Гаврюха, иди в избушку, отдыхай. Замаял я тебя нонче. Сейчас печку запалю.

Акимов осмотрелся: никакой избушки он не видел. Усталость шатала его, хотелось немедленно лечь, раскинуть руки и ноги, закрыть утомленные снежной белизной глаза.

Федот Федотович заметил недоумение Акимова, засмеялся:

– Эвот где мой дворец… – Старик проворно лыжами разбросал снег, и в береге показалась дверь.

Избушка была крохотная, но все необходимое в ней имелось: печка в углу, нары, столик в две плахи, два чурбака для сидения. Потолок и стены избушки были покрыты изморозью, и застоявшийся холод отдавал плесенью.

– Приляг, паря, приляг. В сей момент печку спроворю. Дрова и лучина с осени у меня тут заготовлены, – присев на корточки, сказал Федот Федотович.

Печка в тот же миг загудела, и через несколько минут избушка стала наполняться теплом.

Акимов сбросил полушубок на нары, снял бродни, лег. Федот Федотович вышел, застучал котелком, жалобно проскрипел под его ногами промерзший снег. И все на этом оборвалось. Но сон Акимова был недолог. Федот Федотович дошел до речки, зачерпнул в котелок воды и вернулся, затратив на все от силы четверть часа. Когда дверь скрипнула, Акимов поднял голову.

– Отдыхай, Гаврюха, пока чай скипит! – сказал старик, но Акимов поднялся освеженный, будто выкупанный в целительной воде.

– Как в яму ухнул, – усмехнулся Акимов, дивясь тому, что произошло с ним.

– Молодому – минута, старому – час на отдых дадены, – понимая, о чем говорит Акимов, сказал Федот Федотович и приладил котелок на круглый проем печки.

Акимов встал с нар, намереваясь помочь старику в приготовлении ужина.

– А давай неси с воли припас. На кляп я мешки подвесил, – сказал Федот Федотович в ответ Акимову.

За время своей жизни в Нарыме Акимов хорошо уже освоился с особенностями местного просторечия. Он вышел за дверь, на волю, и тут на огромном деревянном гвозде-кляпе, вбитом прямо в стены избушки, увидел мешки с продуктами – припасом.

Небо подернулось густой синевой, и в тайге быстро стемнело. Чуточное окошечко в стене над нарами погасло. Федот Федотович достал с полочки банку-жировичок, зажег фитиль. Тьма отступила в углы. Читать при таком свете – глаза надсадишь, а ужинать вполне можно.

Федот Федотович нарезал хлеба, настрогал мороженую осетрину, присыпал ее перчиком, очистил две луковицы, подал одну Акимову.

– Ешь, паря. На место придем – свежей дичины расстараемся, – угощал старик.

– А что, дедушка, далеко мы сейчас от Парабели? – спросил Акимов.

– Не догнать им! – махнул рукой старик и, помолчав, ухмыльнулся: – На всяк случай попервости я их запутал. Вспомни-ка, сколько раз мы дорогу пересекали? А потом в кедровнике пять кругалей сделали. Начнешь такую петлю распутывать – сам запутаешься. Непосильно их сноровке такое! А тут еще снежок с утра след припорошил.

– Ничего не заметил: ни дороги, ни кругалей, – признался Акимов. – Казалось мне, что идем все время по прямой.

Старик довольно рассмеялся, приглаживая белые кудрявые волосы, сбившиеся под шапкой. Слова Акимова были для него лучше всякой похвалы.

– В том она и закавыка! Ты думал, что идешь по прямой, а я тебя кружил, как щепку в омуте. А до Парабели тут напрямую верст двадцать. – Посмотрев на Акимова в упор, Федот Федотович с покровительственной ноткой в голосе добавил: – Ходок ты, паря, хороший. Жила в тебе прочная, и силенка есть. Сколько тебе годов-то?

– Двадцать третий минул.

– Холостой, женатый?

– Холостой.

– Оно и ладно. При такой жизни одному куда легше.

– Гораздо легче, дедушка.

Акимов опустил голову, и мгновенно вспомнился ему Петроград. Месяца за три до ареста Ксенофонтов познакомил его со своей сестрой Катей. Девушка училась на Бестужевских курсах и помогала брату в организации подпольной работы. Катя очень пришлась Акимову по душе. Но в делах сердечных Иван был малоопытен. В ранней юности его постигла неудача, оставившая в его сознании глубокий след. Лет восемнадцати от роду он, сын лесничего, влюбился в дочь лесозаводчика. Жили на Каме. Избранница Акимова ответила ему пылкой взаимностью. Отец и мать Ивана видели, что парень намеревается рубить сук не по себе, но расположение к сыну семьи богатого лесозаводчика льстило им.

С клятвами быть до гроба верными друг другу Иван расстался с подругой, отправляясь в столицу на учение.

В первые месяцы разлуки он получал от любимой письма чуть ли не каждый день. Затем они стали поступать реже, и тон их становился все более холодным. К весне письма перестали приходить вовсе. Иван мучился, посылал письмо за письмом, телеграмму за телеграммой, с нетерпением ожидая каникул. Воображение рисовало ему самые жуткие картины – она трагически погибла или тяжело заболела. Родные щадят его, не сообщая всей правды. За неимением новых писем он перечитывал десятки раз старые, наполненные горячими клятвами в верности и любви. О том, каковы были подлинные причины ее молчания, Иван и подумать даже не мог.

За неделю до каникул, когда его мучения стали просто невыносимыми, все объяснилось: возлюбленная Ивана вышла замуж за поручика Пермской воинской команды и преспокойно живет теперь в доме своего отца на главной улице города. Весть об этом Иван получил довольно обычным образом: один из его однокашников по гимназии, оставшийся дома, описывая события собственной жизни, подробно расписал, как они гулеванили на свадьбе «Ленки Селеверстовой, к которой, кажись, твоя особа была не очень равнодушна».

Вот тогда-то Акимов, потрясенный вероломством своей милой, и заспешил в Сибирь, к дядюшке Лихачеву, собиравшемуся в очередную экспедицию.

Живя в Петрограде, Акимов много встречал красивых и умных девушек, но урок, который ему преподнесла жизнь, оказался крайне чувствительным. Он проходил мимо всех признаков внимания, которые проявляли к нему его сверстницы. Только одна Катя Ксенофонтова вдруг всколыхнула его чувства. И теперь он ее не забывал. Высокая, гибкая, темноволосая, с большими карими глазами, Катя говорила низким, сочным голосом совершенно редкостного тембра. Плавные, неторопливые движения, манера обо всем судить сдержанно, скромная, доверчивая улыбка, которой она одаривала собеседников, выделяли ее из всех девушек, знакомых Акимову.

Иван вначале чувствовал себя стеснительно в обществе Кати, терялся, говорил банальности, а то и замолкал, насупившись и выпятив нижнюю губу. Катя замечала все это, но ничем не выдала себя. Снисходительно прощая Ивану странности поведения, она еще больше располагала его к себе. Постепенно у них установились искренние товарищеские отношения, позволявшие вести себя просто, доверчиво, делиться самыми сокровенными мыслями о жизни, о людях, о науке, о революции. Вероятно, Иван тоже нравился Кате. По крайней мере, он был не безразличен ей. Они избегали прямо говорить о своих чувствах, может быть, потому, что оба втайне понимали, что идут к этому неизбежному моменту.

Вероятно, так и случилось бы очень скоро, если б Акимова не арестовали. Когда он оказался в предварилке, Катя, по своей ли доброй воле или по поручению организации, приняла в его судьбе живейшее участие. Она носила ему передачи, книги, деньги, ухитрилась переправить несколько важных сообщений комитета, в том числе инструкцию о поведении на следствии и суде.

Как-то однажды, возвращая Кате через надзирателя пустую сумку, Акимов вложил в отпоровшийся краешек записку: «Катюша, милый товарищ! Спасибо тебе за твои хлопоты. Я много думаю о тебе и очень скучаю, и все, видимо, потому, что люблю тебя».

Акимов не был уверен, что Катя получила записку. Сумки при возвращении тщательно осматривались, и, возможно, его записку вымели с мусором во время уборки приемной предварилки.

«Надо бы мне раньше с ней объясниться. Какая девушка! А теперь все пропало… Когда я вернусь в Петроград, Катя, может быть, станет женой какого-нибудь технолога или медика. Хорошо, если человек окажется достойный, но уж очень много всяких прощелыг подстерегают создания, подобные Кате…»

– Ну чо, паря, задумался? Ешь строганину, пей чай, да и на покой, – заботливо сказал Федот Федотович, придвигая Акимову дощечку с янтарными кусками осетрины.

Аппетитно захрустели хрящи на крепких зубах Акимова. Старик тоже не отставал, ел по-молодому быстро, прихлебывал из кружки горячий чай, ладонью вытирал пот с забронзовевшего на морозе лица.

2

Акимову давно хотелось кое о чем порасспросить Федота Федотовича, но он совершенно не представлял, осведомлен ли старик как-либо о нем самом. Излишнее любопытство могло породить встречные вопросы, отвечать на которые было бы в его положении нелегко. Акимов помалкивал, с улыбкой поглядывал на старика. «Если ты, дед, истинно благородная душа и спасаешь нашего брата не из-за корысти, то будь здоров еще сто лет», – думал про себя Акимов.

Что касается Федота Федотовича, то он просто сгорал от любопытства, но пуститься в расспросы не рисковал, помнил строгий наказ зятя Федора Терентьевича Горбякова. «И еще вот что, фатер, – сказал тот на прощание, – с разного рода вопросами к этому человеку не вяжись. Вполне допускаю, что рассказать всю правду о себе он не сможет, а вранье, как знаешь, для честного человека – нож в горло».

Взаимное молчание продолжалось до середины ужина. Первым его нарушил Акимов. «Ведь если я с ним буду молчать, то он сбежит от меня раньше времени», – подумал Акимов, представив себя один на один с этим лесным океаном. На миг ему стало не по себе.

– Скажи-ка, Федот Федотыч, – прямо, идя на риск трудных вопросов, начал Акимов, – ты с малых лет в нарымских лесах обитаешься?

Старик отозвался с великой готовностью:

– Нет, паря. Тутошний я тридцать годов с гаком.

– Из каких мест прибыл сюда?

– Шибко кривая дорога выпала мне. С Сахалина. Вечный поселенец.

– С Сахалина?! – воскликнул Акимов, осматривая старика каким-то новым взглядом. Кудрявый, розовощекий, с добрыми серыми глазами, старик никак уж не производил впечатления бывшего каторжника.

– Ну, а на Сахалин как попал? – забыв о всяких предосторожностях, спросил Акимов.

– По царевой воле, паря.

– Ты что же, уголовный или политический?

– Суди как хочешь. С дружком предателя мы уклинили. Товарищей он под петлю подвел.

– Грабеж замышляли?

– Люди мы смиренные. Забастовка, вишь, случилась. Работал я в ту пору грузчиком на демидовском медеплавильном заводе. Хуже каторги! Ну, взбунтовались, конешно! Заговор между собой: так и так. Лучше сдохнуть сразу, чем умирать день за днем. Управляющий стражу вызвал. А мы стоим на своем – и баста. И все б ничего, да затесалась в нашу головку одна гнида. Чурбаков была ей фамилия. Выдал всех зачинщиков подчистую. Увезли их куда-то, и сгинули они все четверо. А все ж перед кончиной успели они передать, от чьей черной руки смерть примают. Тогда-то и порешили мы убрать эту гниду. Белый свет чище будет. Долго гадали, кому и как дело сделать. Вызвался мой напарник Филипп, и я с ним. Оба холостые, бессемейные, силенкой бог не обидел. Ну, короче сказать, подкараулили мы его и… А он, гнида полосатая, оказался живучий. Выжил, приполз домой и снова донес. Нас с Филькой – в первую голову, а потом и остальных, которые причастные были… А гнида-то все-таки подохла, сказывали потом, что могилку его с землей жители сровняли, чтоб не поганил честных усопших.

Двенадцать человек укатали на Сахалин. Нам с Филькой по десять годов каторги и вечное поселение. Филька, связчик мой, и пяти годов не вытянул. Высох как щепка, изошел кашлем с кровью. А мне, вишь, пожилось. И эдак ломали и так… Ничего не взяло!

Тут как-то вдруг чуть-чуть просвет вышел. Говорят: те, которые на вечное поселение, могут с Сахалина на другие отдаленные земли передвинуться: Нарымом прозываются. Охотников, конешно, не сильно много нашлось, а были все-таки. Рассуждали как? Что Сахалин, что Нарым – все равно гибельные места, а только Сахалин приелся, сидит у каждого в печенках, а Нарым в новинку и вроде поближе к родине…

За короткие минуты рассказа Федота Федотовича живо представилась Акимову трудная жизнь этого человека. Старик стал ему и ближе, и дороже, и неотступное чувство настороженности улетучилось бесследно. «Нет, этот не выдаст, пристава не приведет, сбережет насколько хватит сил, – с облегчением в душе думал Акимов. – А какова Россия?! Даже в самом далеком уголке, при безлюдье, встречаешь примеры ужасной социальной несправедливости и классового порабощения! Нет, только революция, глубокая, очистительная, может вывести Россию из той трясины, в которую завели ее самодержавие и капиталисты!»

Федот Федотович заметил, что его рассказ произвел на беглеца впечатение. Заглянув Акимову в глаза, старик с усмешкой сказал:

– Нагнал я, паря, на тебя тоску. А ты не кручинься! Чего человек не переживает, каких бед не переносит! Иной раз оглянешься и сам себе не веришь. Будто не ты сам, а кто-то другой всю эту поклажу на своих плечах протащил… А ты томский или дальний? – вдруг переходя от рассуждений к вопросам, спросил старик.

«Ну вот, начинается», – промелькнуло в уме Акимова, но сейчас он уже не испытывал тревоги перед любопытством старого человека.

– Дальний.

– А пошто запоздал-то? В такую пору бежать – гиблое дело. Берега с реки на три версты просматриваются, каждая былинка как на ладони. И в лесах не схоронишься – холодище. Бесприютное время!

И вдруг Акимову захотелось рассказать старику всю правду: комитет поручил ему пробиться в Стокгольм, явиться к Лихачеву, быть возле него, спасти материалы научных изысканий ученого от расхищения зарубежными коршунами, сберечь их для отечества, которое скоро, совсем-совсем скоро станет царством рабочих и крестьян.

Но в последний миг Акимов сдержался. «Успею еще рассказать. Не приведи господь, если в тайге придется до весны задержаться», – подумал он.

– Уж так случилось, Федот Федотович, – сказал Акимов, – рисковал. Не будь погони, может быть, и пробился бы.

– Уж это так. Без риска в буран во двор на выйдешь, а если край как надо, то и в тайгу полезешь, – с пониманием отозвался Федот Федотович.

После ужина Акимов набросил на плечи полушубок, вышел «на волю». Мороз в ночь вроде смягчился. Небо покрылось тучками, а звезды перемигивались только в самой вышине небосвода. Ветер посвистывал между макушек деревьев, но здесь, на земле, было тихо, и согнутые снегом ветки оставались неподвижными.

Акимов смотрел на небо, прислушивался, думал: «Какое же сегодня число? Кажется, двадцатое ноября. А день? Пятница. Нет, четверг. А может быть, уже суббота… Если б все произошло удачно, ходил бы я теперь по улицам Стокгольма… Хорошо, если Прохоров не оставит дядюшку в одиночестве, хорошо, если тот поправится и сумеет сам постоять за себя… Хорошо, если не затянется мое сидение… Да, хорошо то, что хорошо… Но как бы не сложилось все плохо».

Акимов не слышал, как подошел к нему Федот Федотович. Старик несколько минут стоял неподалеку от него, попыхивая трубкой.

– Снег собирается, – поглядывая на небо, сказал старик.

Акимов вздрогнул – таким неожиданным был голос Федота Федотовича.

– Сегодня четверг или пятница? – спросил Акимов.

– Ты чо, паря! Со счету, что ль, сбился?! Пятница доходит. Завтра суббота. Придем на место, баню топить будем. С устатку хорошо попариться.

– А снега не видно, Федот Федотыч. – Акимов втянул в себя холодный воздух.

– К утру навалит в пол-аршина. След наш прикроет. – Старик засмеялся. – Уж как, поди, урядник мечется туда-сюда, носом водит, глазом зыркает… Пойдем, паря, спать. Никто нас тут не тронет.

Акимов зевнул, потянулся до хруста в костях.

– Да-а, поспать не мешает. Спал это время так себе: один глаз закрыт, другой смотрит, в одном ухе покой, другое полет пушинки слышит…

– Маета! – Федот Федотович тоже зевнул.

Они вернулись в избушку. Бока печки пылали жаром. Стало уже душновато. Федот Федотович поколдовал возле печки, потом вытащил в стене круглую затычку. В отдушину потянуло свежинкой. Акимов раскинул полушубок, подбил сено к стене, под голову, лег.

Федот Федотович примостился с краю и уснул быстро, едва уложив голову на пахучее сено. Акимов хотел спать смертельно, но уснуть сразу не мог. Прислушивался. Постреливали в печке дрова, постукивал о крышу землянки сучок. По-видимому, ветер крепчал.

В полудреме Акимову вспоминались то Катя Ксенофонтова, то дядюшка Венедикт Петрович, то обрывки каких-то споров на собрании большевиков Нарыма, с которого он ушел прямо в лодку. Наконец он уснул.

3

Когда Акимов открыл глаза, то увидел Федота Федотовича. Стараясь не греметь котелком, старик готовил завтрак.

– Доброе утро, Федот Федотыч! – вскакивая с нар, сказал Акимов.

– Здорово, паря! Ну, как спал-почивал на новом месте?

– Крепко.

– А снег валит, как дым из трубы. Ни зги не видно. Теперь раньше обеда не остановится.

– Пережидать будем?

– Почаевничаем и пойдем.

– Схожу снегом умоюсь.

Акимов завернул рукава верхницы, шагнул в белое месиво, кружившееся со свистом и воем. Он вернулся запушенный снежной порошей, с мокрыми руками и мокрым лицом.

– О, замечательно как! О, хорошо как! – рокотал Акимов, чувствуя прилив сил и бодрости.

Федот Федотович пододвинул кружку с горячим чаем.

– Грейся, паря Гаврюха.

Они принялись за еду. И снова, как вчера, их трапезе не хватало задушевного разговора. Они посматривали друг на друга, и каждый думал о своем. «Знает ли Гаврюха, кто укрыл его? Знает ли он, кто послал меня с ним в тайгу? Попервости робостно ему было. Боялся, поди, что приведу его к черту в лапы. Чудак! Эти дьяволы с шашками в ножнах сроду мне поперек горла были».

Почти об этом же думал и Акимов. «Знает ли старик о девушке, которая укрыла меня? Интересно бы узнать, кто она. Может быть, его дочь? А знает ли он того, кто здесь, в Парабели, поддерживает связь с Нарымским комитетом? Кто он, этот человек? А может быть, сам старик, хотя он, кажется, малограмотен, а записка с инструкцией мне написана образованным человеком».

Однако начать разговор и попытаться выяснить волновавшие их вопросы они не рисковали. Федот Федотович помнил наказ зятя: «Не вяжись к человеку с расспросами». Акимов же за четыре года подпольной работы усвоил святое правило: «Конспирация – мать успеха. Не торопись доверяться. Доверяясь, помни о безопасности товарищей».

Все же сидеть напротив друг друга и молчать было неудобно. Акимов расспрашивал старика о том о сем, а главным образом о тайге.

– Тут, паря, лесов столько, что хоть сто лет живи, а всех мест не обойдешь, – с охотой рассказывал Федот Федотович. – И озер многое множество: есть глубокие – дна не достанешь, темные водой, а есть светлые, родниковые. Леса тут тоже разные. Вчера шли больше березниками да ельниками, а сегодня в чистый лес ступим: сосняк, кедрач, и такой кедрач, что душа у тебя возрадуется. Дерево к дереву.

Слушая старика, Акимов про себя думал: «Встречусь с дядюшкой, первым делом начнет расспрашивать о местах, в которых побывал. Если расскажу приблизительно, примется ругать. «Болван ты, Ванька! Какой случай упустил! – скажет он сердито. – Карту надо было сделать, опись и зарисовки произвести». Опись, зарисовки… А, собственно говоря, чем производить опись? И на чем? В шапке запрятан огрызок карандаша с мизинец величиной и клочок измятой бумаги в две ладони – не больше. Прихватил в самый последний момент – вдруг возникнет неотложная необходимость что-то написать…»