Текст книги "Сибирь"

Однажды утром Федот Федотович сказал:

– Ну, Гаврюха, сегодня отправимся проведать Вруна. Путь неблизкий. Обыденкой не сходить. Придется ночевать в тайге. Харчи я подготовил. Как ты думаешь?

– Чего тут думать? Пойдем, Федот Федотыч! А как морозец?

– Сдал. А небо ясное. Видать, оттепель будет. Сходить к Вруну – самое время. Когда метет на дворе, путь туда совсем тяжелый. Я все и поджидал, чтоб пуржить перестало и мороз помягчел. Хотя в ходьбе все равно под шапкой мокро будет.

– А избушка у тебя есть там?

– Избушки, паря, нету.

– А ночевать где будем?

– Исхитрим придумку, Гаврюха! – отмахнулся Федот Федотович.

Акимов с беспокойством в глазах взглянул на старика, но тот не заметил этого и продолжал спокойно укладывать в патронташ патроны. «Положусь на него. Он в этих делах опытный», – решил Акимов, успокаиваясь.

Когда забрезжил поздний зимний рассвет, они встали на лыжи. Небо было все еще в звездах. Снег под лыжами не скрипел, как бывает в сильные морозы, а чуть посвистывал. Тишина сковала тайгу, и деревья стояли не шелохнувшись. Не успели они выйти из кедровника, как стало быстро светлеть, и серебро, в которое был окутан лес, заиграло багрянцем, озарилось яркими, бегущими бликами. Неподвижная, мертвая от холода, вся в белом земля вдруг словно пробудилась. Задвигались по этому обширному белому простору тени, засверкали живыми огоньками маковки кедров, ушедших в поднебесье. Никогда в жизни Акимов не видел такого волшебства. Он смотрел на происходившее молча, не понимая пока, откуда у природы берутся в это студеное утро краски, чтобы так стремительно преображать безмолвную тайгу.

Но вот кедровник кончился, и лыжи вынесли их на гладкую пустошь, простиравшуюся на три-четыре версты. Вероятно, здесь под снегом лежало болото или луговина, образовавшаяся на месте высохшего кочкарника. Акимов не в силах сейчас был думать о том, как образовалась эта поляна в океане лесов, под натиском которых, как он уже заметил, отступали реки, сужаясь и мелея, рождая новые острова и косы.

Прямо перед ним, за пустошью, поднималось из-за леса солнце – густо-малиновое, в два человеческих обхвата, с ярко-золотистым ободком, от которого разбегались по небу тонкие, как кедровая хвоя, ослепительные лучи. И хотя лучи не грели, а на солнце можно было смотреть открытыми глазами, сколько тебе хотелось, восход его над тайгой преображал землю, делал ее для человека роднее и вселял в душу такое чувство, о котором так вот просто не скажешь.

«Зима, снег и чудо, волшебное видение… Первозданная непознанная красота мира…» – проносилось в голове Акимова. Он никогда не относился восторженно к явлениям природы. Природа существовала для него как объект познания, как сила, которая должна рождать у человека волю для борьбы, возбуждать разум, ставить перед ним задачи, требующие порой всей жизни, чтобы быть решенными…

Федот Федотович, конечно, подобные чудеса в природе видел не впервые, но и он после долгого молчания, сдерживая свое восхищение, сказал:

– Ты смотри, Гаврюха, какое нынче светило. Ласковое. И вот прислушайся-ка: птица на эту ласку обязательно отзовется. – Федот Федотович придержал лыжи, сдвинул шапку-ушанку на ухо, прислушался.

И действительно, выпорхнув откуда-то из дупел или из снежных нор, между деревьев заметались, чирикая и резвясь, две птахи. Песня их была короткой, как и сам полет. В ту же минуту они исчезли, забившись, по-видимому, в свои гнезда.

– И что я еще приметил, Гаврюха? В такое утро при оттепели зверь пренепременно свой след положит. Вишь, какая у нашего светила силища! Подымает всех со своих мест! Живи! И нам вот с тобой тоже вроде повеселее стало.

– Еще как веселее, Федот Федотыч! – воскликнул Акимов, испытывая в самом деле прилив сил.

Солнце между тем поднималось все выше и выше, несколько меняя свою окраску и теряя с каждым мгновением яркость. Вскоре оно повисло над тайгой, бесконечно далекое и холодное, но такое необходимое человеку даже и негреющее.

– В каком направлении от стана, Федот Федотыч, мы сейчас идем? – спросил Акимов, когда они после короткой остановки двинулись дальше.

– Прямо на Томск идем.

– Колпашева, если б мы до нее дошагали, оказалась бы от нас влево, – принялся уточнять Акимов.

– Так, Гаврюха! А только Колпашева нам ни к чему.

– Сейчас мы идем, Федот Федотыч, на юго-восток, а когда ходили на Вонючее болото, шли на запад, – продолжал Акимов.

– Во-во! Тогда мы под самый Васюган забрались, а теперь, наоборот, идем все дальше от него.

– Понимаю, Федот Федотыч. И компас так же показывает.

– Да я тут и без компаса, Гаврюха, пройду в любое место, – сдержанно похвалился старик.

– Вижу, Федот Федотыч, что тайгу ты знаешь. С таким проводником хоть куда выйдешь, – сказал Акимов, не имея никакой тайной мысли.

Но Федот Федотович вдруг вспомнил свой разговор с Акимовым о путях из Парабельской тайги к Новониколаевску и Томску и про себя решил, что тот снова думает о побеге.

– Нет, паря. В чужих лесах я как щенок слепой. Загибну.

Они разговаривали на ходу. Федот Федотович, чтобы видеть лицо Акимова, изредка оборачивался, посматривал на того, про себя оценивая, не слишком ли устал городской человек, не пора ли остановиться.

От Акимова поднимался пар, но вид у него был бодрый, и старик шел, нигде не задерживаясь.

Уже стало смеркаться, когда Федот Федотович, взойдя на оголенный взлобок, остановился, дождался чуть приотставшего Акимова и, показывая вдаль, сказал:

– Вон видишь, Гаврюха, впереди лес как бы навовсе в землю уходит. Котловина такая. Видишь?

– Вижу.

– Это Пихтовый лог. Там Врун и живет. Подойдем туда поближе.

Акимов, конечно, ни в какого Вруна в образе некоего лесного черта не верил и даже чуть ухмыльнулся в ответ на слова старика: «Там Врун и живет». Но, как бы он ни относился к этой легенде, Пихтовый лог со своими тайнами очень занимал его. Он с нетерпением ждал, когда старик, по-прежнему легко скользивший на лыжах, сделает остановку на ночь.

Однако до Пихтового лога оказалось не близко. Долго шли в темноте. Акимов едва поспевал за стариком, то и дело исчезавшим в зарослях леса.

– Баста, Гаврюха! Местечко для ночевки – лучше некуда, – наконец, взмахнув рукой, сказал Федот Федотович.

Акимов осмотрелся. Они стояли на круглой полянке, заметенной снегом. Справа от них – густая чаща из молодого пихтача, а слева – сухостойные кедры, раскинувшие свои высохшие сучья.

Федот Федотович снял со спины поклажу, положил на снег. Акимов тоже сбросил с себя мешок с харчами и котелок, все время гремевший за его спиной.

– Стало быть, так, Гаврюха: лыжиной расчищай вот тут снег, а я дровами займусь, – распорядился Федот Федотович.

Акимов не сразу понял, для какой надобности старик поручает ему разгребать снег.

– А тут, Гаврюха, мы с тобой перину разбросим, – усмехнулся Федот Федотович и, подойдя к высокой кедровой сушине, начал ее подрубать. Щепки полетели из-под острого топора, который поблескивал в руках Федота Федотовича.

Через несколько минут старик велел Акимову уйти в сторонку. Подрубленный кедр заскрипел и под тяжестью искривленной макушки, со свистом и грохотом подминая кустарник и бурьян, упал в снег, разбрасывая его комья по всей поляне.

Пока Акимов расчищал поляну, Федот Федотович подрубил вторую кедровую сушину, стоявшую тут же. Комлями сушины лежали рядом, а к макушкам они как бы разбегались одна от другой. Федот Федотович нарубил сухих сучьев и запалил костер. Огонь потек по стволам сушин.

Местечко, расчищенное Акимовым от снега, оказалось между двух потоков огня. Федот Федотович наломал охапку мягких пихтовых веток, бросил их на землю, говоря:

– Давай, Гаврюха, ломай еще, чтоб мягче было. А я тем временем чай сварю.

Акимов набросал ворох пихтовых веток, разровняв их, попробовал лечь. Ветки пружинисто держали его тело, от огня слева и справа тянуло теплом. Кедровые сушины горели жарко, ровно, слегка потрескивали, но угольками не отстреливались. «Можно даже поспать, не опасаясь, что прыгающий уголек подожжет тебя», – подумал Акимов.

– Иди, Гаврюха, попьем чаю да начнем с Вруном разговаривать, – послышался голос Федота Федотовича. Акимов лежал на пихтовых ветках, смотрел на небо. Полный месяц степенно плавал по обширным просторам, слегка подсвечивая продолговатые дорожки, сотканные из мерцавших звездочек. «Когда-нибудь вспомню этот час – тайгу, звезды, костер, землю под белым покрывалом, легенду о Вруне – не поверю сам себе, так все необычайно, так непохоже на то, о чем мечталось: Петроград, баррикады, массы народа под красными флагами… – проносилось в уме Акимова. – А все-таки холодно здесь, хоть в воздухе носится что-то весеннее, придется на корточках коротать длинную ночь у огня… И Врун этот – чистая фантазия старика, охотничья побаска».

– Иди, Гаврюха! И зря ты одемши лег. Озябнешь! – снова послышался голос Федота Федотовича.

Акимов вскочил, ощущая, как с затылка по спине поползли холодные мурашки. «Одемши лег! Что же он посоветует – до белья мне раздеться?» – подумал Акимов, приближаясь к старику, который бодро, будто позади не было целого дня беспрерывной ходьбы, суетился возле костра, постукивая ложкой о кипящий котелок.

– Вкусно пахнет, Федот Федотыч! – сглотнул слюну Акимов.

– Садись, паря, сюда на колоду, – пригласил старик.

Акимов сел. От огня, который пылал с трех сторон, струилось тепло. Федот Федотович подал Акимову сухарь и ложку, потом снял котелок с варевом и поставил его прямо на снег.

– Ешь, Гаврюха!

Они принялись черпать из котелка варево. Еда казалась до того вкусной, что ее не с чем было и сравнить. Вскоре Акимову стало жарко. Он сдвинул шапку на затылок, расстегнул полушубок.

– Такой, паря, огонь, – кивнул старик на сушины, объятые пламенем, – прозывается тунгусским. Тунгусы – люди лесные. И лето и зиму живут в урманах. Многому у них наши русские охотники научились.

– А хватит нам, Федот Федотыч, этих дров до утра? – спросил Акимов.

– До вечера будут гореть! Самый жар, Гаврюха, впереди. Вот когда от дерева угли начнут отваливаться, тут уж такое тепло пойдет, что никакой мороз не остановит. Мороз силен, ну и огонь молодец!

Управившись с варевом, они принялись пить чай. Несмотря на вечерний час и сумрак, который окутывал тайгу, Федот Федотович где-то в пихтовых зарослях нашел смородиновый куст и, отломив один прутик, измельчил его на короткие кусочки и бросил в чайник. Приправа к чаю оказалась восхитительной. Акимов отхлебнул из кружки глоток и придержал его во рту, испытывая от особого вкуса чая редкостное наслаждение.

– Летом, Федот Федотыч, пахнет, – прищелкнул языком Акимов.

– Ага, учуял! – засмеялся старик.

Они не спеша допили чай из кружек, потом Федот Федотович начерпал снегу в котелок, сложил в него ложки и кружки и снова повесил на огонь.

– Пусть помоется посуда.

10

Не сказав больше ни одного слова, он вышел за пределы огненного круга и вдруг, напрягая голос, закричал:

– Здорово, Врун!

Акимов курил, сбрасывая пепел цигарки в снег. Услышав голос Федота Федотовича, он встал. Эхо почему-то долго не откликалось. Акимову даже показалось, что оно уже не отзовется. Но вот прошло еще несколько мгновений, и над тайгой понеслось: «О-о-ро-воо уун!»

– Здорово, Врун! Федот пришел! – крикнул снова старик, как только эхо смолкло. Повторилось прежнее: тишина, почти минутное безмолвие и раскаты, сильные и протяжные раскаты эха:

– О-оо-ро-воо… е-е-до-оо-т.

– А ты слышишь, Гаврюха, Врун-то здоровается со мной. «Здорово, кричит, Федот!» Помнит, слышь, старого знакомого, – усмехнулся Федот Федотович, но Акимов в этом ничего удивительного не нашел, так как слова «здорово» и «Федот» были самыми протяжными.

– Пусть он, твой Врун, Федот Федотыч, со мной поздоровается, – сказал Акимов.

– Сейчас попрошу, – отозвался старик и, отойдя подальше от огня, за пихтовую чащу, крикнул:

– Эй, Врун! Гаврюха пришел! Поздоровайся с ним! Скажи ему: «Здорово, Гаврюха».

Эхо долго не откликалось, потом откликнулось, покатилось по тайге и замолкло, но замолкло не насовсем, а, чуть пригаснув, загрохотало сильнее прежнего.

– Откликается он, Гаврюха! Слышишь? – сказал Федот Федотович, и в тоне его голоса сквозило удовлетворение: не зря, мол, привел тебя к Пихтовому логу.

Надо было обладать, конечно, большим воображением, чтобы вторую волну эха отделить от первой и принять ее за отражение какого-то другого голоса. И все-таки эхо в Пихтовом логу было необычным. Акимов отметил это про себя еще в тот момент, когда Федот Федотович подрубал кедровые сушины для тунгусского огня. На дробный стук его топора эхо откликалось зычно, протяжно, как и на голос, но особенность его была в том, что оно распадалось на какие-то отдельные пучки звуков, которые, раскатившись по различным углам тайги, начинали словно бы перекликаться, создавая впечатление множественности голосов. Конечно, в ночное время да еще в состоянии волнения все это могло сбить даже опытного таежника с ориентиров и породить легенду о Вруне, якобы живущем в Пихтовом логу. «Особенности акустики местности, зависимые от ее физических данных. Не что иное. Любопытно. А может быть, и что-нибудь другое из области физики…» – думал Акимов. Он забыл об усталости, встал на лыжи и пошел в темноту леса.

– Ого-го! Ого-го! Ого-го! – кричал он.

Казалось, что эхо сотрясает землю, перекатываясь и грохоча по всей тайге. Но особенно причудливо раскатилось эхо, когда Акимов выкрикнул длинную фразу:

– Эй, Врун, черт бы тебя побрал, давай выходи, поразговариваем! Ха! Ха! Ха!

Тут уж действительно самый неверующий в нечистую силу и тот бы призадумался. Эхо раскатилось, и началась такая перекличка, послышалось такое многообразие звуков и оттенков, что в какое-то из мгновений Акимову показалось, что из глубины тайги даже называлось его новое имя. Он в уме подобрал еще более длинную фразу и прокричал ее. И повторилось прежнее. И снова ему показалось, что в этих раскатах эха произносилось: «Гаврюха! Гаврюха!»

«Смешно, но поверить в это очень просто. Психическое воздействие легенды», – думал он, приближаясь к огню, возле которого в крайне настороженной позе, сдвинув шапку на затылок, стоял Федот Федотович.

– А ты слышал, Гаврюха, он тебя называл, – взволнованно сказал старик, когда Акимов подошел к костру.

«Ну вот тебе и на! Значит, не только мне показалось», – подумал Акимов и, ничего не сказав в ответ, только махнул рукой. Однако старик смотрел на него вопросительно и с нетерпением.

– Такое деформированное эхо, Федот Федотыч, наука объясняет особенностями строения поверхности земли и своеобразием воздушных потоков…

– Понимаю, Гаврюха, – кивнул головой Федот Федотович. – Земля тут в самом деле, как нигде, изрезана логом. А вот насчет воздуха что-то не примечал!..

– Эх, вздремнуть бы, – зевнул Акимов, – а завтра при дневном свете походим тут, поищем следы твоего Вруна.

– А что же, давай раздевайся и ложись. И меня уж в сон клонит.

– Ты тоже, Федот Федотыч, скажешь! Раздевайся! Околею к утру, – со смешком в голосе сказал Акимов.

– Нет, нет, паря, полушубок и пимы беспременно снимай. Вот так.

Федот Федотович сбросил полушубок и, чуть подпрыгнув, лег на пихтовые пружинистые ветки, возвышавшиеся копной. Потом он снял с ног валенки и поставил их поближе к огню. Он лежал теперь головой от огня, набросив на себя полушубок. Вытянутые ноги его в шерстяных чулках хорошо обогревало пламя. Шапку он не снимал, нахлобучил ее до самых глаз.

– Ложись-ка рядом. Тут у меня сверху веток подстилка из собачьих шкур да еще шерстяная дерюга. Снизу холод, язви его, пробивает. Ну, поспим. Много не получится, а все ж до следующей ночи протерпим.

Акимов снял полушубок и лег рядом с Федотом Федотовичем. Валенки он сбрасывать опасался, у него не было чулок и ноги были замотаны в портянки. Через минуту он почувствовал, что ему тепло. Ноги и переднюю часть туловища обогревал огонь, а спиной он прижимался к Федоту Федотовичу. Полушубок был чуть-чуть и коротковат и узковат, но вскоре он приспособился и сумел так подоткнуть его под себя, что нигде уже не поддувало. Ночью Федот Федотович раза три поднимал его погреть бок у огня. Потом он снова ложился и мгновенно засыпал. Под утро тунгусский огонь сделал свое дело: толстые кедровые сушины превратились в груды горячих углей. От них источалось такое тепло, что таял вокруг снег и воздух над ложем из пихтовых веток отдавал избяным духом.

– Ну как, Гаврюха, поспал, нет ли? – допытывался Федот Федотович, приготавливая завтрак.

– А ты сам-то как, Федот Федотыч? Я поспал все-таки подходяще.

– Ну и я поспал малость. Старику-то много ли надо? Спится, паря Гаврюха, в молодости. А ты спишь камнем. Я под тебя полушубок подтыкаю, думаю, проснешься, а ты и пальцем не пошевельнул.

– Вот оно в чем дело! Уж ты и так, Федот Федотыч, меня опекаешь, как маленького. Но верно и то: один бы я не сообразил такую ночевку устроить. А я-то не понял, чем ты мешок набил. Вижу, что-то тащишь на спине и вроде нетяжелое.

– Наука хоть небольшая, а без знатья загибнешь, как муха. Тайга не теща. Гречневыми блинами не накормит. А собачья шкура, Гаврюха, уж очень хороша на такой случай. Еще лосевая ничего. Ну, ту на нартах возить надо.

С рассветом они встали на лыжи, решили дойти до лога. Акимову хотелось кинуть взгляд на его очертания. По дороге к логу вызвали Вруна на перекличку. Он, видимо, утром крепко уснул, но все-таки откликнулся, правда, вначале как-то нехотя, а потом повеселее, погромче.

– Ты смотри, Гаврюха, заспался, сукин сын Врунишка, – засмеялся Федот Федотович.

– Ничего, я его сейчас живо в божеский вид приведу, – пошутил Акимов и закричал изо всех сил: – Да ты что же, бездельник, долго или нет будешь дремать?!

Ну уж тут Врун показал себя! Тайга загрохотала, сперва в одном углу, затем – в другом, а под конец эхо прошумело где-то над макушками пихт, в том самом месте, где находились сейчас Федот Федотович и Акимов.

– Во, видел, Гаврюха, какой он горластый! Его, братец мой, запросто не перекричишь.

– Вот это верно сказал, Федот Федотыч! – смеялся Акимов.

Вскоре они вышли на кромку лога. И тут Акимов понял, что Пихтовый лог – это не что иное, как старое русло какой-то речки, пробившей себе новый путь. Промоина в геологическом отношении, вероятно, была еще сравнительно молодой. Берега зияли свежими обвалами, вывороченными корневищами пихт. По дну котловин, дымившихся то там, то здесь какими-то незамерзающими источниками, стлалась синеватая дымка.

Еще при осмотре озера у стана, а потом Теплой речки и Вонючего болота у Акимова сложилось впечатление, что земля здесь полна жизни, в ней, как весной под снегом, колобродят неуемные подспудные силы. «Земля тут дышит, бьется у нее пульс», – повторил Акимов про себя, скользя по самой кромке Пихтового лога и обгоняя сейчас то и дело старика, сознательно уступавшего ему дорогу.

– Врун твой, Федот Федотыч, где-то вот тут, в этих котловинках проживает, – засмеялся Акимов, описывая рукой широкий полукруг. – Вероятно, первичный звук деформируется и получает множественность отражения не без участия этих самых чаш. Определенно они играют какую-то роль.

Эти последние слова Акимов говорил не столько для Федота Федотовича, сколько сам для себя, размышляя вслух. Но старик слушал его, не пропустив ни одного слова, и, когда Акимов умолк, вздохнул, втайне сожалея, что не все из сказанного понял.

– Не будь, Гаврюха, наш брат таежник тумак, может быть, и не такое еще поприметил бы, – сказал Федот Федотович, увидев, что Акимов положил компас на пенек, обметя рукавицей снег, и сейчас с каким-то особенным напряжением смотрел на него, вытянув из-под шарфа длинную шею.

– Солнце где у нас садится, Федот Федотыч? – спросил Акимов.

– А вот так будет восход, а так – запад. В обед солнце стоит вот здесь. – Старик уверенными взмахами руки расписал по небосводу движение светила.

– Пляшет компас, Федот Федотыч! Врет он сегодня пуще твоего Вруна, – не отрывая глаз от компаса, сказал Акимов.

– Ну, ты пустое мелешь, Гаврюха! Компас надежный. И ни разу он меня не подводил, – обиделся Федот Федотович за такой непочтительный отзыв о компасе. – Дай-ка я сам посмотрю.

Акимов с усмешкой взглянул на старика и чуть отступил от пенька. Федот Федотович сдвинул шапку со лба, уставился на компас немигающими глазами.

– В самом деле, холера его забери, не туда гнет. Попортился, что ли? – Федот Федотович сокрушенно всплеснул руками, отступил от пенька, посмотрел на Акимова глазами, полными растерянности.

Акимов раз-другой встряхнул компас, положил его на пенек, потом долго смотрел сквозь пальцы на небо, медленно поворачиваясь по ходу солнца и изредка взглядывая на компас.

– Понял загадку, Федот Федотыч. – Акимов повернулся к старику лицом. – Компас твой исправен, а врет он потому, что чувствует железо. В науке это явление называется магнитной аномалией.

– Железо? Да ты чо, паря Гаврюха, в своем ли уме? Какое тут железо? Здесь один кочкарник, язви его! Ему тут конца-краю нету! А он – железо… Из гор его добывают, железо… – Федот Федотович закатился веселым протяжным смехом, поглядывая на Акимова как на чудака.

– Может быть, и нет железа, а компас-то беспричинно не будет беспокоиться, – несколько обескураженный недоверием старика, неуверенно сказал Акимов.

– А вдруг он, компас-то, за солнечным лучом тянется. Вишь, вон лучи-то опять как играют. Примечал я будто такое.

– Кто ж его знает, Федот Федотыч, может быть, и так, как ты говоришь, – развел руками Акимов, но про себя подумал: «Нет, это не причина! Зря ты, старик. Однако думай, как хочешь, а я на карте помечу аномалию».

Они еще постояли возле пенька с минуту и встали на лыжи. Акимов приотстал от Федота Федотовича. Пока шли пихтачами, он то и дело вытаскивал из кармана компас, наблюдал за игрой стрелки. Вскоре, однако, стрелка перестала метаться, приобрела прежнюю устойчивость, и ее намагниченный конец словно припекся к знаку N.

Вернулись уже при луне, глубокой ночью. В дороге Акимов мысленно прорабатывал чертеж, который ему предстояло выжечь на доске. Минутами он отвлекался, с горькой тоской вспоминал Петроград, товарищей по работе, раскиданных теперь в ссылке по глухим деревенькам от Нарыма до Якутска, и, конечно, дядюшку Венедикта Петровича. Каков он там, на чужбине, в Стокгольме? Очень вовремя убрался старик из Петрограда. Успешно ли идет у него обработка сибирских архивов? Эх, повидать бы его сейчас, порасспросить кое о чем, порассказать о примечательных местах Дальней тайги!.. Как знать, может быть, недалеко, совсем недалеко до того дня, когда рухнет самодержавие, падет власть капитала и в России начнется новая эпоха… Близость ее предсказывает Ленин… В своих прогнозах он никогда не ошибался… И тогда вдруг окажется: нет, совсем не излишними были у большевиков вынужденные путешествия по российским просторам. Ведь рано или поздно все эти бессчетные озера и реки, овраги и холмы, леса и поляны придется вовлекать в хозяйственный оборот. Не может же Россия, обладая такими неисчислимыми пространствами, оставаться страной с ограниченными производительными силами. У нее все еще впереди… А чтобы переделывать свою землю по-новому, надо прежде всего ее знать… осмотреть ее, ощупать, ослушать…

– Ну вот и наша изба! Ухряпался я что-то нонче, Гаврюха! – чуть придерживая скольжение лыж, сказал Федот Федотович.

– И вправду наша изба! – воскликнул Акимов, прерывая свои размышления и удивляясь про себя тому, как легко проделал он обратный путь до стана.

11

А дня через три Федот Федотович сказал Акимову:

– Припас у нас, Гаврюха, кончается. Завтра-послезавтра надо выходить в жилуху. Придется тебе деньков пять пожить одному.

Акимов от такого неожиданного сообщения встал даже.

– Ступай, Федот Федотыч! Ступай! Сколько надо, столько и проживу один.

Федот Федотович уловил в голосе Акимова радостную нотку, подумал: «Видать, высвобождения из своей неволи ждет… Думает, весточку ему принесу… Ой, не ошибись, парень».