Текст книги "Пропаганда 2.0"

В статье по медиаархеографии, которая тоже есть в этой его книге, Эрнст пишет (с. 57): «Археология медиа не является просто альтернативной формой реконструирования начал медиа по макроисторической шкале, вместо этого она описывает технологические “начала” (archai) оперирования на микротехнологическом уровне. Настоящий медиаархив является arché кодов источника; arché понимается в древнегреческом не столько как происхождение, сколько как заповедь. Медиархеология имеет дело с перечитыванием и переписыванием эпистемологических, а не просто временных, моментов».

Это достаточно важные слова, поскольку они задают принципы этой новой науки. И в этом плане обоснованным является и технический уклон медиаархеологии, поскольку таким образом с помощью анализа технической эволюции более наглядными становятся единые принципы построения нового и выстраивания вослед всей технологической цепочки вплоть до сегодняшнего дня. Отсюда понятен и взгляд Киттлера на сближение инноваций в военном деле и в медиа.

Если историография строится на нарративной завершенности, то архив – на разрывах и пропусках [17]. Кстати, войны приводят к тому, что разрывы приходится заполнять устными индивидуальными воспоминаниями [18]. М. Хайдеггер, пишет Эрнст, назвал пишущую машинку «Zwischending», а это соответствует слову medium [19]. Она тоже переводит индивидуальную память в коллективную, поскольку стоит «между» ними.

Постсоветский человек, попав в бесконечную смену режимов, часто ощущает несовпадение своей индивидуальной памяти о прошлом с тем, что ему рассказывают СМИ. Вероятно, нечто подобное было и в 1937 г., что стало одной из причин сталинских репрессий. Сегодня репрессии физического порядка не нужны, все могут сделать «репрессии» информационного порядка, направленные на коррекцию и замену индивидуальной памяти.

Понимание нарративной завершенности историографии приходит из работ Х. Уайта (см. о нем [20], на русский переведена его главная книга «Метаистория» [21]), который в 1980 г. написал о нарративности как инструментарии историка [22–23]. Уайт пишет об общей проблеме перевода знания в рассказывание. Он подчеркивает, что мы можем не понимать мыслительные модели другой культуры, но при этом легко понимаем рассказ, пришедший откуда угодно. Отсюда он делает вывод, что нарратив является метакодом, универсальным для всех человеческих культур. Уайт подчеркивает, что историкам необязательно было избирать нарративную форму, они могли избрать ненарративные формы, в качестве которых Уайт упоминает медитации, анатомию и эпитому (о последней см. [24]).

Эти и другие статьи Уайта составили его книгу с качественным названием «Содержание формы» [25]. Здесь он вновь выходит за пределы стандартного понимания, только на этот раз, определяя и тем самым задавая пределы наук в разные века. Он пишет: «Знание в гуманитарных науках не принимает более форму поиска сближений и сходств, как это было в шестнадцатом столетии, близости и таблиц соотношений, как это было в классический век, аналогий и последовательностей, как это было в девятнадцатом веке, – а скорее принимает форму поиска поверхностей и глубин, порождаемых возвращением к осознанию не имеющего имени «молчания», которое лежит в основе и делает возможным любые формы дискурса, даже саму “науку”. По этой причине знание в наше время пытается принять форму либо формализации, либо интерпретации».

В другом эссе он напишет следующее, объясняя тягу историографии именно к нарративу: «Человеческие действия имеют последствия, которые предсказуемы и непредсказуемы, о которых говорят интенции, осознанные и неосознанные, срываемые непредвиденными факторами, известными и неизвестными. Ввиду этого нарратив необходим для представления того, что “реально произошло” в конкретной области исторических событий».

Основной посыл Уайта состоит в том, что историки неправильно думают, что нарративный дискурс является нейтральным для представления исторических событий. Это не так, поскольку перед нами на самом деле мистическое представление реальности. Историки пользуются в действительности аллегориями, говоря одно и думая о другом.

Этот «лингвистический поворот» в истории начался в середине шестидесятых. Другие термины для обозначения этого феномена: текстуальный, культурный, эстетический. Сам Уайт предпочитает термин дискурсивный, давая следующее объяснение в одном из своих е-мейлов от 31 января 2005 г. [26]: «Поскольку прошлое не воспринимается реально, оно уже мертво, то историк может подойти к нему только “дискурсивно”».

Уайт пишет, что разница между историческими и художественными сочинениями лежит в их содержании, а не в форме. История, рассказанная в нарративе, является повтором истории, уже «жившей» в каком-то регионе.

Эрнст рассуждает на тему дигитальной текстуальности [27]: «Гуманизм сам по себе привязан к текстуальной традиции. То, что сегодня часто называют “постгуманизмом”, во многом является критикой историографической текстуальности. Дигитальные коды направляют себя против литературных нарративов с новой формой алгоритмического, процедурного мышления, чтобы заменить их кибернетическими движениями мысли […] Критика постмодерном нарратива исторического дискурса, созданного Метаисторией Х. Уайта, окончательно реализовалась в альтернативных путях вписывания времени в медиа».

Исторические изыскания же он характеризует достаточно просто, всего одним предложением: «Исторические исследования в основном остаются текстовой дисциплиной, когда тексты настоящего пишутся на основе текстов прошлого». И, кстати, это не только характеристика истории, но и всей гуманитарной науки, статус и влияние «прошлых» текстов гораздо более силен, чем в науках естественных. Возможно, это также отражает и то, что гуманитарные науки по сути своей ориентированы в прошлое. Лучшие литературные тексты всегда в прошлом, правила языка – там же, мыслители и философы только оттуда.

В интервью, приведенном в конце книги, Эрнст говорит о своем понимании медиаархеологии: «Моя медиаархеология является технологическими условиями говоримого и думаемого в культуре, “раскопок” доказательств того, как техника направляет человеческие и нечеловеческие высказывания, при этом не сводя техники просто к аппаратам, а охватывая, к примеру, также и древние правила риторики».

Проблема разграничения материальности привычной и электронной возникает и у М. Киршенбаума (см. о нем [28]) в его книге «Механизмы» [29]. Он считает, что материальность в реальном мире связана с уникальностью, поскольку нет двух одинаковых физических объектов. Поэтому он пользуется в этом случае термином «судебная» (forensic). Но электронная материальность для него лежит в другой сфере. Киршенбаум цитирует Н. Негропонте, который пытался провести это различие, в одном случае оперируя атомами, в другом – битами. Если у атомов есть масса и другие характеристики материальности, то у битов их нет. Кстати, про файлы он говорит, что в судебной практике они интересны не сами по себе, а историей их изменений (см. отдельную его работу по дигитальной материальности [30–31]).

Киршенбаум пишет в своей книге: «Биты являются, говоря другими словами, символами, которые могут устанавливаться и переустанавливаться. Если судебная материальность покоится на потенциале индивидуализации, встроенной в материю, то дигитальная среда – это абстрактная проекция, поддерживаемая и удерживаемая способностью продвигать иллюзию (ее также можно назвать работающей моделью) нематериального поведения: идентификации без неоднозначности, передачи без потерь, повтора без оригинала».

Есть еще одна составляющая материальности, которая исчезает при переходе от единичного произведения искусства к его механически воспроизводимым копиям, которые исследовал В. Беньямин, говорящий об исчезновении в этом случае ауры [32]. В. Хаген справедливо акцентирует два фактора: исчезновение человеческой руки и, цитируя Беньямина, то, что копия может попадать в такие контексты, в какие не может оригинал [33–34]. По поводу первого фактора Беньямин пишет следующее: «Фотография впервые освободила руку в процессе художественной репродукции от важнейших творческих обязанностей, которые отныне перешли к устремленному в объектив глазу».

Самым важным здесь становится тот общий процесс «стирания индивидуального», который во многом, как нам представляется, связан именно с массовым количеством копий. Копировать (и тиражировать) можно только определенный набор параметров, но не все. Тогда копия перестанет быть копией.

К. Висманн в книге «Файлы» приводит пример, что вавилонская империя третьего тысячелетия до нашей эры была полна списков (наличия зерна и пива, названий деревьев и кустарников и т. д.), включая список тех, кого будут обучать составлению списков [35]. Но именно по причине того, что это были списки, их никак не могли дешифровать, думая, что это нарративы. И это еще один пример того, что мы обсуждаем – какова базовая единица фиксации человеческого опыта.

У медиаархеологии мы видим другие «пружины» и другие интересы, чем у привычных нам медианаправлений. Именно это позволяет Хухтамо написать [36]: «Мне представляется, что медиаархеологический подход имеет две цели. С одной стороны, это изучение циклически повторяющихся элементов и мотивов, лежащих в основе и управляющих развитием медиакультуры. С другой, “раскопки” путей, по которым эти дискурсивные традиции и формулировки “впечатываются” в конкретные медиамашины и системы, в разные исторические контексты, помогая их идентичности в терминах социально и идеологически конкретных сетей означивания. Этот тип подхода подчеркивает скорее циклическое, чем хронологическое развитие, повторяемость, а не уникальную инновацию. Это противоречит обычному пути мышления о технокультуре в терминах постоянного прогресса, движущегося от одного технологического прорыва к другому и считающего более ранние машины и приложения устаревшими на этом пути. Целью медиаархеологического подхода является не отрицание “реальности” технологического развития, а, скорее, сбалансирование его путем постановки в более широкое и более многостороннее социальное и культурное понимание».

Из всего этого виден принципиально иной характер цифрового мира. И потеря в нем нарративности является ярким примером несовпадения с миром старым, в котором была другая базисность. Нарративность сопровождает человечество все время, можно даже сказать, что именно нарративность сформировала и человека, и человечество. Ведь нарративность является осмыслением и упорядочиванием окружающего нас мира. И даже когда этого порядка нет в мире, он всегда будет привнесен туда нарративами. Отсюда, вероятно, и потребность в конспирологического типа нарративах, по крайней мере, в них все объясняется достаточно понятно, как в мыльных операх.

Литература

1. Почепцов Г. Ложь Одиссея, которую открыла новая наука медиаархеология // gefter.ru/archive/14491

2. Erkki Huhtamo // dma.ucla.edu/faculty/profiles/?ID=9

3. Bio // www.erkkihuhtamo.com

4. Huhtamo E. Resurrecting the technological past // www.ntticc.or.jp/pub/ic_mag/ic014/huhtamo/huhtamo_e.html

5. Huhtamo E. Dismantling a fairy engine. Media archeology as topos study // Media Archaeology. Approaches, applications, and implications. Ed. by E. Huhtamo, J. Parikka. – Berkeley etc., 2011

6. Эволюция технологий: Эрки Хухтамо о том, чем занимаются археологи медиа // theoryandpractice.ru/posts/10145-arkheologiya-media

7. Wolfgang Ernst // monoskop.org/Wolfgang_Ernst

8. Ernst in English // www.medienwissenschaft.hu-berlin.de/de/medienwissenschaft/medientheorien/ernst-in-english

9. Lovink G. Interview with German media archeologist Wolfgang Ernst // www.nettime.org/Lists-Archives/nettime-l-0302/msg00132.html

10. Lev Manovich // en.wikipedia.org/wiki/Lev_Manovich

11. Lev Manovich – biography // www.egs.edu/faculty/lev-manovich/biography

12. Looy van J. Digital Marx: Manovich’s new language of media // www.imageandnarrative.be/inarchive/mediumtheory/janvanlooy.htm

13. Manovich L. The language of new media. – Cambridge, 2001

14. Ernst W. Telling versus counting // www.medienwissenschaft.hu-berlin.de/de/medienwissenschaft/medientheorien/downloads/publikationen/ernst-telling-versus-counting.pdf

15. Ernst W. Digital media and the archive. – Minneapolis – London, 2013

16. Young L. Under the hood of Wolfgang Ernst’s media archeology // www.reviewsinculture.com/?r=117

17. Ernst W. Dis/continuities // ymsc.commons.yale.edu/files/2009/09/Discontinuities-Wolfgang-Ernst.pdf

18. Эрнст В. Архивация: архив как хранилище памяти и его инструментализация при национал-социализме // magazines.russ.ru/nlo/2005/74/ern9.html

19. Эрнст В. Логос машины и его границы с понятием медиа // magazines.russ.ru/nlo/2005/74/ern9.html

20. Hayden White // en.wikipedia.org/wiki/Hayden_White

21. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе ХIХ в. – Екатеринбург, 2002

22. White H. The value of narrativity in the representation of reality // Critical Inquiry. – 1980. – Vol. 7 – № 1

23. White H. The question of narrative in contemporary historical theory // History and Theory. – 1984. – Vol. 23. – № 1

24. Эпитома // ru.wikipedia.org/wiki/%D0%AD%D0%BF%D0%B8%D1 % 82%D0%BE%D0%BC%D0%B0

25. White H. The content of the form. Narrative discourse and historical representation. – Baltimore, 1987

26. Yilmaz K. Introducing the ‘linguistic turn’ in history education // files.eric.ed.gov/fulltext/EJ841767.pdf

27. Ernst W. Signals and symbols // www.medienwissenschaft.hu-berlin.de/de/medienwissenschaft/medientheorien/downloads/publikationen/medtextyale2kurz.pdf

28. Matthew G. Kirschenbaum // mkirschenbaum.wordpress.com/about

29. Kirshenbaum M. G. Mechanisms. New media and the forensic imagination. – Cambridge, 2008

30. Kirshenbaum M. G. a. o. Digital materiality: Preserving аccess to сomputers as сomplete еnvironment // mkirschenbaum.files.wordpress.com/2009/ 10/digitalmaterialityipres2009.pdf

31. Kirshenbaum M. G. a. o. Digital forensics and born-digital content in cultural heritage collection // www.clir.org/pubs/reports/reports/pub149/pub149.pdf

32. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. – М., 1996

33. Hagen W. Mediatechnologies // www.whagen.de/seminare/2015/MediaTechnologySyllabus.htm

34. Hagen W. Walter Benjamin // www.whagen.de/seminare/2015/20150219Slides.pdf

35. Visman C. Files. Law and media technology. – Stanford, 2008

36. Huhtamo E. From kaleidoscomaniac to cybernerd. Towards an archeology of the media // web.stanford.edu/class/history34q/readings/MediaArchaeology/HuhtamoArchaeologyOfMedia.html

Глава четвертая
Искусственные трансформации информационного пространства

4.1. Традиционные механизмы «гражданских» информационных войн

Под «гражданскими» информационными войнами мы будем понимать корпоративные войны, политические баталии, экономические столкновения и пр. Все это конфликтные ситуации, в которых активно может быть задействован информационный инструментарий. Холодная война также пользовалась этими же моделями, поскольку она все время была нацелена на работу на чужой территории, что заставило ее конструкторов моделировать свои внешние по производству месседжи под внутреннее потребление.

Можно выделить тактические и стратегические информационные интервенции. К примеру, советская цензура как защитный механизм могла реально реагировать в основном только на тактические интервенции, поскольку они носили прямой характер. Хотя все жалуются, что она искала подтексты и аллюзии, но это достаточно трудоемкий процесс как для цензуры, так и для читателя, получавшего такой текст.

Цензура не в состоянии была реагировать на интервенции, которые имеют более долговременные последствия. Сегодня, к примеру, возникла целая новая методология, получившая название Effects-Based Operations (EBO) [1–5]. С одной стороны, речь идет о фокусировании на результатах, под которые подводятся конкретные средства. С другой – о параллельной войне, включающей и невоенные средства.

И самое главное – имея цель, можно расширить инструментарий по ее достижению. Например, использовать для военной цели невоенные средства: если нужно прекратить войну, можно заморозить военные счета командующего в швейцарском банке. То есть имеет место расширение пространства воздействия, хотя пространство целей сохраняется. Теперь возможно не только применение, но и планирование как инструментария физической силы, так и инструментария психологического или экономического.

Конкретный опыт использования операций влияния в Ираке дает интересные результаты, где даже ошибки важны. Например, приводится следующее [6]:

– иракцы не смотрят на листовки, где много текста, необходимо крупное изображение и одно предложение;

– детский англо-арабский разговорник был сделан в виде комикса, где женщина-полицейский выглядела как полуголая амазонка, поэтому родители запрещали читать такую книгу;

– в плакате о демократии были использованы желто-красные цвета, в то время как красный там – это цвет страдания и муки, а желтый и оранжевый цвета пожаров и зноя.

Все это было известно и использовалось. Только теперь такой тип воздействия получил новые и теоретическое, и практическое обоснования.

Мы остановимся на некоторых стратегических особенностях таких коммуникаций, которые будут касаться замен одного варианта подхода другим. То есть единицы и каналы будут интересовать нас не своей основной реализацией, а во взаимозаменах одних единиц другими, одних каналов другими. Например, стандартные единицы в виде сообщений СМИ меняются на слухи или анекдоты, чтобы охватить те аудитории, которые с недоверием относятся к официальным коммуникациям.

Запущенный в Ираке анализ слухов также демонстрирует новый подход ([7–8]). Правда, это, скорее, новый подход с точки зрения сегодняшнего дня, у немцев во время войны слухи и собирались, и каталогизировались по месту и времени появления.

Слухи в Ираке рассматриваются как способ определения среднестатистического иракского мнения [7]. К тому же, пока их не с чем сравнивать, нельзя понять, каковы тренды, поскольку раньше подобной работой не занимались.

Есть четкая фиксация начала настоящих пропагандистских войн в истории человечества. Этот момент процитировал из книги 1937 г. Р. Сторрса один из командиров австралийского подразделения по психологической войне во времена вьетнамской войны. Это мемуары сэра Рональда Сторрса, который в 1917 г., как он говорил, стал «первым военным губернатором Иерусалима после Понтия Пилата» (см. о нем [9]). В воспоминаниях написано следующее [10]: «Наука военной пропаганды начинается, как мне представляется, не ранее чем с 1914-го. У нас не было учебника, на котором мы могли основывать свои методы. Мы знали, что осторожная работа с общественным мнением была не сложнее, чем требуется среди людей другой расы, языка и религии. Статьи, графика и карикатуры, хорошие для Европы, часто производили негативный, иногда даже противоположный, результат на Востоке».

Этот пример говорит о том, что перемещение сообщения в иную среду является одновременно сменой разрешенности/неразрешенности. Возникает конфликт, который разрешается почти всегда в сторону того, что негатив – это правда.

Мы можем говорить, что и содержание также обладает этими характеристиками. Одной из косвенных причин Арабской весны в Тунисе можно считать вышедшие из Викиликс рассказы о роскошной жизни правителя Туниса [11–12]. То есть перед нами есть следующие типы сфер, переходы между которыми запрещены для содержания: официальная, публичная, приватная. Приватное содержание (а с Викиликс очень часто частные разговоры становились публичными) при переходе в публичную сферу создало прецедент жасминовой революции.

Активируется (искусственно или естественно) нарратив, в рамках которого верхи живут в роскоши, а низы – в бедности, что требует революции (Н. Купина для такой единицы употребляет термин сверхтекст, описывая официальный текст советского времени [13]). Но все же советским коммуникациям было легче, поскольку под них конструировали своего советского нового человека [14]. Для чужого человека там многое было бы непонятным.

А советский человек жил с ощущением, например, что у всех должны быть затянуты пояса. Поэтому контр-нарративом был рассказ об отнюдь не аскетической жизни верхушки. Когда просочилась информация о том, что при обыске на даче М. Георгадзе были найдены 20 килограммов ювелирных изделий и даже унитазы из золота наивысшей пробы, этого было достаточно для обвинения и суда [15]. Поэтому Георгадзе сам и застрелился. Контр-нарратив очень четко апеллирует к болевым точкам ключевого нарратива, на котором строится вся пропаганда.

По этой причине ведомство Андропова, расчищая ему путь к власти, распустило слухи о коррупции Гришина и Романова. Последнего обвинили в свадьбе дочери в Зимнем дворце и использовании при этом царского сервиза.

Сталин использовал этот же инструментарий в отношении Жукова, когда в результате негласного обыска в 1948 г. у него было найдено бесконечное количество драгоценностей и дорогих вещей [16]. Кстати, список этот начинался с 4000 м ткани.

О себе же слухов Андропов не любил, вероятно, понимая их опасный характер. А. Яковлев писал [16]: «Подобно Сталину, Андропов болезненно переносил разные анекдоты и слухи о себе. Ему приписывали убийства Кулакова и Машерова, само собой – смерть Цвигуна и Брежнева, покушение на папу римского, убийство болгарина Маркова, покушение на Рейгана и многое другое. Доказательств не было, но слухи прилипчивы».

При этом важны не только каналы для передачи сообщений, но и переходы между ними. К примеру, слух, став интернет-сообщением, становится доступным для СМИ, которые без боязни могут его перепечатывать.

Имеем такую цепочку:

Есть интересный механизм удержания в информационном поле нужного источника, чтобы трансформировать в результате все поле. Назовем его «одинокий голос». Когда к этому одинокому голосу присоединяется мощная информационная поддержка, он теряет свой «одинокий» характер, становясь равновесным источником по формированию информационного пространства. Его пытаются удержать в неформальном публичном пространстве. Но на следующем этапе с ним начинают спорить в публичном пространстве, и он в результате даже в такой дискуссии приобретает характеристики настоящего игрока.

Эти этапы превращения «одинокого игрока» в полноправного участника мы можем представить в следующем виде:

Подобная ситуация возникает, когда Запад начинает поддерживать умеренных исламистов, предоставляя им площадки для выступлений. Собственно говоря, советские люди тоже читали разнообразную «критику зарубежной философии», чтобы получить информацию не о критике, а о самой философии.

Перестройка также начиналась по этой же модели «одинокого игрока», но потом сразу перешла на следующую стадию, поскольку все имеющиеся СМИ, за редкими исключениями, были отданы в руки «архитекторов перестройки». И массовая пропаганда одного пути была заменена на совершенно противоположную, но такую же массовую.

Литература

1. Davis P. K. Effects-based operations. A grand challenge for the analytic community. – Santa Monica, 2001

2. Lowe D. a. o. Effects-based operations: language, meaning and the effects-based approach // www.au.af.mil/au/awc/awcgate/ccrp/ebo_language.pdf

3. Deptula D. A. Effects-based operations. Change in the nature of warfare // www.ausairpower.net/PDF-A/AEF-AFA-Effect-Based-Operations-D. A.Deptula-2001.pdf

4. Williams B. T. Effects-based operations: theory, application and the role of airpower // www.iwar.org.uk/military/resources/airpower/Williams_B_T_02.pdf

5. Effects-based operations // en.wikipedia.org/wiki/Effects-based_operations

6. Гусаров В. ИПСО в Ираке: война пропаганд // navoine.info/ipso-v-irake.html

7. Keller S. R. Rumors in Iraq: a guide to winning hearts and minds. Thesis. – Monterrey, 2004 / Naval Postgraduate School

8. Shanker T. U. S. Team in Baghdad fights a persistent enemy: rumors // www.nytimes.com/2004/03/23/international/middleeast/23RUMO.html

9. Ronald_Storrs // en.wikipedia.org/wiki/Ronald_Storrs

10. Cloughley B. Washington’s failures in psychological warfare // media.leeds.ac.uk/papers/vp01b86e.html

11. Ассандж считает, что революции в Тунисе и Египте – его личная заслуга // obozrevatel.com/abroad/assanzh-schitaet-revolyutsii-v-tunise-i-egipte-svoej-lichnoj-zaslugoj.htm

12. Мотренко Е. Революцию в Тунисе мог спровоцировать WikiLeaks // www.kp.ru/online/news/814085

13. Купина Н. А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. – Екатеринбург – Пермь, 1995

14. Марченко Ю. Г. Социокультурное конструирование «нового человека» в 1920-е гг. и его современный вариант // sun.tsu.ru/mminfo/000063105/ 317/image/317-077.pdf

15. Обсуждение: Георгадзе, Михаил Порфирьевич // ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%D0%B1%D1%81%D1%83%D0%B6%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5:%D0%93%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B3%D0%B0%D0%B4%D0%B7%D0%B5,_%D0%9C%D0%B8%D1%85%D0%B0%D0%B8%D0%BB_%D0%9F%D0%BE%D1%80%D1%84%D0%B8%D1%80%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87

16. Докладная записка В. С. Абакумова И. В. Сталину от 10.01.1948 // ru.wikisource.org/wiki/%D0%94%D0%BE%D0%BA%D0%BB%D0%B0%D0%B4 % D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B7%D0%B0%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0 % BA%D0%B0_%D0%92._%D0%A1._%D0%90%D0%B1%D0%B0%D0%BA%D1%83%D0%BC%D0%BE%D0%B2%D0%B0_%D0%98._%D0%92._%D0%A1%D1%82%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D0%BD%D1%83_%D0%BE%D1%82_10.01.1948

17. Яковлев А. Диктатура двоевластия // 2003.novayagazeta.ru/nomer/2003/60n/n60n-s22.shtml