Текст книги "Доживем до понедельника. Ключ без права передачи"

Уроки кончились. Классные журналы водружаются на место в соответствующие прорези фанерного шкафа.

– Коси, коса, пока роса! Роса долой – и мы домой, – сказал похожий на Илью Репина учитель ботаники Николай Николаевич.

– Людмила Степановна, – остановила директриса учительницу комсомольского возраста. – Во-первых, с обновкой вас… – Речь шла о туфельках.

– Нравятся?

– Прелесть! Но жалко такие на каждый день, и ноги уставать будут.

– Нина Максимовна, но я больше нигде не бываю! Куда их надевать-то?

– А у вас теперь есть с кем пойти в театр, в консерваторию… – Нина Максимовна легонечко провоцировала Виталия.

Тот покосился на туфельки, перевел взгляд выше и не подхватил директорской инициативы, отмолчался.

– Мне, слава богу, есть с кем пойти, только вот когда? – парировала Людмила Степановна. – «Драмкружок, кружок по фото…»

– «А мне еще и петь охота», – вставил Николай Николаевич.

– Кстати, Людочка, а как наш вечер? Срок приближается, два раза откладывали, больше нельзя…

– Что вы, Нина Максимовна, я все помню! У меня идея такая: без обычного длинного доклада обойтись, все равно слушать не будут… Сделаем оригинальнее: каждый из тех, у него неплохо подвешен язык, возьмет на себя один континент. Понимаете? Обзор политических событий на одном континенте; даже не всех, а только, знаете, с интригой, сюжетом… И даже с «детективинкой», если удастся, – быстро и убежденно говорила она. – Скажем, Зоя Григорьевна возьмет Европу…

– Помилуйте, Людмила Степановна! – возмущается та. Она уже стояла в дверях и ждала паузы, чтобы попрощаться, и вдруг – такой поворот! – Всю Европу – мне одной?

– Ну хорошо, хорошо, только Восточную. Тогда Западную возьмет на себя… А где Николай Николаевич?

И правда, ботаника не было, он выскользнул незаметно.

Нина Максимовна засмеялась.

– Я его догоню и передам, хорошо? – сказал Виталий. – Всего доброго, до понедельника.

– Вот хитрец, а? – директриса разгадала несложный его маневр. – Нет уж постойте, вы теперь наш человек, вам тоже что-нибудь перепадет!

– Мне дайте, если можно, Антарктиду, – попросил Виталий.

Громыхнул смех.

Нина Максимовна колыхалась, оценив шутку.

А Людмила Степановна сказала:

– Вы, Виталий Палыч, в институтской команде КВН не участвовали? Нет, я, кроме шуток, хочу вам поручить Западную Европу… А могу – США.

– Здесь, кажется, что-то распределяют? – осведомилась только что вошедшая Виолетта Львовна.

– Не крымские путевки со скидкой, увы! – нагнувшись над сумкой и извлекая оттуда яблоко, сказала Зоя Григорьевна.

– А почему вы решили, что я такая материалистка? А мне как раз захотелось взять общественное поручение!

Виолетта Львовна произнесла это с таким вызовом, так искренне и звонко, что все заулыбались, растрогавшись.

– Да, это что-то фантастическое… – сказала Людмила Степановна так, словно увидела редкую экзотическую птицу. – Чем неизбежнее пенсия, тем выше общественная активность! Я сколько раз замечала…

Нина Максимовна сжала ее руку, помешала договорить: она первая заметила, что Виолетта Львовна перенесла сказанное, как удар в лицо.

– Есть слова… от которых женщина сразу стареет, – очень тихо вымолвила англичанка прерывистым голосом. – Когда-нибудь вам, Людмила Степановна, неделикатные молодые люди… тоже скажут их! Тогда вы поймете.

И она отошла в сторону, облокотилась на подоконник, ко всем спиной.

– А что я такого сказала? – поразилась Людмила Степановна. – Если официально этот порог для вас давно позади…

– Но у человека же никого и ничего, кроме школы. Тут все знают, что пенсия для нее – это… – шепнула директриса и пальцем начертила в воздухе крест. – И я ее сегодня огорчила… Извинитесь.

Людмила Степановна поспешила к англичанке с объятиями:

– Виолетта Львовна, миленькая, да что вы?

Виолетта Львовна стремительно повернулась:

– Чепуха, не извиняйтесь… Знаете, гениально сказал Федор Иваныч Тютчев, я держусь за эти стихи, как за спасательный круг:

 
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать,
 
 
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;
 
 
От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед…
 

И без всякой паузы она спросила:

– Мне бы только понять: кто вы, эти другие? Какие вы? – Взгляд ее остановился на Виталии – вопрос, видимо, был к нему.

Раздались два-три хлопка в награду ей за чтение, за пафос, но тут же смолкли пристыженно.

Виталий улыбнулся:

– Вы меня спрашиваете?

– Вас, юноша, вас! К вам перешли мои дети – так что я не из пустого любопытства.

Но что он мог ей ответить?

Дверь шестого «Б» изнутри заперта ножкой стула. А снаружи стоит нянечка и, дергая дверь, ведет через нее переговоры:

– До трех считаю. Если не опростаете помещение – зову директора. Вот и весь сказ. Один… Два…

– Ну тетя Поля! У нас же дело важное, – слышится умоляющий хор.

– Было б важное – с вами бы учитель сидел! Два с половиной… Три! Пошла! – И она, оставаясь на месте, шаркает тапочками, изображая удаляющиеся шаги.

Слышен голос Пушкарева:

– Ну и плевать. Можно у меня собраться… Хотите?

– А всем можно? А твои предки – не завернут нас?

– Мамы дома нет. Пусто!

Возгласы одобрения и энтузиазма.

Дверь распахнулась, и в класс юркнула тетя Поля со шваброй наперевес.

И вот они поднимаются на Лёнин этаж. Частично бегом, частично на лифте. Как лифт не оборвался, как он выдержал – остается технической загадкой: в тесной кабине сплющилось полкласса.

Как выдержала соседка Пушкаревых, болезненная женщина, в оторопелом молчании глядевшая на эту орду, – тоже неясно.

Дубовая вешалка жалобно скрипела, коридорный коврик превратился в замызганную тряпку, мокрые следы потянулись с места общего пользования, а по стеночке выстроились портфели всех фасонов и мастей. Потом их, впрочем, разобрали, чтобы на них сидеть: не хватило стульев, тахты и подушечек.

Леня мчится на кухню – поставить чайник, обновить заварку и попутно решить задачку: во сколько смен уложится чаепитие шестого «Б», если дано – три чашки, два стакана и две банки из-под майонеза…

В кухню заглядывают девочки:

– Леня, а позвонить можно?

– Можно, все можно…

И начались телефонные разговоры с родителями:

– Мама, ты не волнуйся, я поздно приду… У одного мальчика, ты его не знаешь… Да нет, здесь все наши… Ну почему обязательно праздник? Во-первых, сегодня суббота, а во-вторых, у нас дело!.. «Какое, какое»! Представь себе, международное!.. Сперва мы тоже смеялись, а повернулось по-серьезному… Да, да, ела, сыта…

– Мамуля, отмени сегодня музыку! Скажи ей, что я заболела, ладно?.. Ну и пожалуйста! Ну и не говори. А я все равно не пойду… Потому что, если все мы раз в жизни собрались, надо быть кретинкой, чтоб променять свой класс на музыку!

– Тетя Леля! Скажите папе, когда он придет, чтоб меня не ждал. Каша под подушкой, он знает… Да дело у меня! Мы письмо из Америки получили… Там надо кое-кому помочь!

У телефона – близнецы Козловские.

– Ба, я тебе русским языком говорю: ежиха спит, она не проснется! И вообще, это кем надо быть, чтобы бояться ежей! – возмущается Коля.

Толя отнимает у него трубку, но перед этим произносит: «Даже не догадывается, наивная, кого ей бояться надо…» И в телефон:

– Ба, а Тортилу ты ведь не боишься? Дай ей салату, ба! А для рыб еда на окне, только кинуть – и все!

– А бабка не знает, где Тортила! – пугается Коля.

– Ба, она под кроватью, наверно! Или в коробке из-под маминых ботинок…

Трубка булькает возмущенно: бабушка, наверно, не хочет ползать под кроватью за черепахой.

Из комнаты вылетает Гродненский:

– Ну скоро вы? Время-то идет! Лень, вели, чтоб кончали трепаться…

В кухню, где Леня закрутился в хозяйственных хлопотах, является Курочкин:

– Леня, мы пока из русско-английского словаря выписываем слова, правильно? Какие могут пригодиться… Ну, там «президент», «наемники», «оружие», «фашисты», «сволочи»…

– Ругательства в международных письмах не пропускают, – с достоинством заметила, гася за собой свет в уборной, Аленка Родионова.

– Лень! – опять зовет Гродненский. – Они хотят твой альбом семейный смотреть! Где ты – голым ребенком…

Ясное дело – Леня пулей летит в комнату, вырывает у Тамары Петровой этот ужасный снимок и кричит:

– Все! Начали! Тихо!

Легкомыслие сменяется боевой готовностью.

Леня оглядел лица товарищей и вдруг погрустневшим голосом предложил:

– Давайте позвоним Коробову, а? Когда таких вещей касается, – у него лучше всех котелок варит, пускай идет помогать…

Посветлевшее лицо старосты Ани Забелиной без слов говорит, что она за это предложение.

Гродненский, однако, мрачно цыкнул языком, – отсутствие одного зуба позволяло ему цыкать шикарно и скептически:

– Андрей не пойдет. У него это… горло разболелось.

– Зависть у него разболелась, понятно?! – крикнула Галка. – Что не ему написали из Америки!

– Не пойдет он, – повторил Гродненский. – Я его знаю.

– А позвонить надо. А то нехорошо… – играя в объективность, сказала Забелина.

Пушкарев хмуро объявил:

– Голосуем. Кто за то, чтобы позвонить? – и сам первый поднял руку.

Так получилось, что Виталию пришлось провожать Виолетту Львовну домой. И нести ее портфель. И приноравливаться к ее шагу. И, пряча улыбку, выслушивать ее рассказы о шестом «Б»…

О, эти ее рассказы…

– А чем славится Тарасюк – вам не говорили? Он шашист. Он играет в стоклеточные шашки виртуозно, ну просто гроссмейстер, но – странное дело! – ему тяжело даются абстрактные понятия. Он не успевает за учителем… Вот как я сейчас не успеваю за вами! Помедленней, хорошо?.. А есть дети с умозрительным складом ума. Алена Родионова блестяще даст вам формулировку правила, а на задачке, которая по тому же правилу решается, она может скиснуть… Но это вы сами увидите; сейчас надо говорить о том, что за кулисами, чего на уроках не понять…

Вот братья Козловские – совершенно особенные люди. Помешаны на всякой живности! Их родители сознательно удирают в долгие командировки, потому что дома житья нет от черепах, хомяков, кроликов… кажется, есть даже одна змея! Если как-нибудь невзначай обнаружится, что вы читали и любите Брема или что у вас есть, скажем, интерес к хищникам, к любому их отряду, – братья будут ваши, а их преданность кое-чего стоит. Кстати, это только кажется, что Толя и Коля – два одинаковых человека. Да, они почти Бобчинский и Добчинский, но Анатолий – порывистый, резкий, а Николай – тот мягче, как-то более пластичен душевно…

А вы заметили, что на многих наших мальчиков сильно влияет Андрюша Коробов? Больше того: настоящая власть сейчас не у нас с вами, а у Коробова! Чем он их притягивает, каким медом намазан – не пойму, тут есть загадка… Вы меня слушаете?

– Да-да. Коробов – это беленький такой?

– Беленький… С целым набором улыбок, на все случаи жизни. Но сегодня ему улыбаться не пришлось, сегодня он изведал муки Антонио Сальери!

– А что случилось? Объявился Моцарт?

– Так и тянет рассказать, но не имею права: торжественно давала честное слово! Что вы думаете о Лене Пушкареве?

– О Пушкареве? Смутное пока. Виолетта Львовна, я даже по фамилиям не всех помню, у меня было всего только семь уроков в шестом «Б»…

– Да… Сегодня Галю Мартынцеву вы назвали Суконцевой.

Он усмехнулся и, томясь, взглянул на часы.

– Вы торопитесь?

– Да… То есть нет. Но вы сами, наверное, устали? В первый день после болезни… И может, ни к чему такая основательность: я же временно у вас, только на практике…

Он прятал глаза от ее прямого «рентгеноскопического» взгляда. Они стояли теперь у метро. Лоточница продавала горячие пирожки. Мимо двигался человеческий поток, и кто-то в нем узнал Виталия, помахал рукой, а он поймал себя на суетном чувстве стеснения за свою пожилую даму, за ее кокетливую шляпку.

– И вообще, – сказал он, набравшись духу, – зря вы так на меня надеетесь. Не надейтесь так, а то я себя обманщиком чувствую. Я, Виолетта Львовна, полная бездарность в педагогике.

– Кто это вам сказал? Ваш доцент, этот… Филипп Антонович?

– Да я с ним согласен – вот в чем дело! И правду он говорит, что я все эти четыре года выносил этот предмет за скобки. Другим увлекался, другую работу делал…

– Какую же?

– Excuse me, вам-то зачем? Ну, о поведении изолированного атома в магнитных полях.

– Изолированного? – переспросила она.

– Да.

– Китайская грамота. Ну и как же он ведет себя там? Понимает, по крайней мере, что он не в пустоте околачивается, а в магнитном поле?

– Понимает!

И оба они засмеялись.

Поблизости дымилась урна: чья-то спичка подожгла мусор, и валил черный столб дыма. Виталий извинился, отошел, ловко перевернул урну кверху дном, и микропожар погас. Виолетта Львовна проследила за этим микроподвигом веселым взором: он ей почему-то понравился.

– Ну, с выводами о бездарности я бы не спешила, – заявила она Виталию, вытирающему руки носовым платком. – Детей-то вы любите?

Он виновато пожал плечами:

– Не знаю…

– Вы себя не знаете, вот что! Но вы молоды и честны – уверяю вас, это немало. Вам на метро?

– Нет, я уже почти дома.

– Вот как? А я-то льщу себя надеждой, что вы меня провожаете! Оказывается, я – вас… Давайте портфель. Итак, я отношусь к вам с «оптимистической гипотезой», как учил Макаренко. Извольте ее оправдать!

Она исчезла в метро, а он стоял на ветру без головного убора и что-то вспоминал, закреплял, как выражаются учителя. И строил рожи проходившим мимо людям, которые напрасно принимали это на свой счет… Рожи пародировали старую англичанку. Ее пафос. Ее «водопроводный напор», как Виталий определял для себя это ее свойство.

Стол в комнате Пушкарева весь в газетах, вперемешку с английскими тетрадками, грамматикой, словарями… Видела бы это Виолетта Львовна!

Коллективно составляемый текст записывала Аленка Родионова – она со второго класса занималась английским с домашней учительницей.

Гродненский, лежа на столе животом, поставил неожиданный вопрос:

– А про Вьетнам пару фраз надо?

– Не стоит, – сказал Толя Козловский, – они ж сами написали, что война грязная…

– Их же не спрашивали, когда начинали, – добавил Коля.

– А если, например, отец этой Сондры Финчли или еще чей-нибудь – был летчиком там? И ему приказывали бомбить? – спросила Галка у Лени.

– Но нас-то они про другое спрашивают! – запальчиво крикнул Леня. – Какие там последние слова? – Он взглянул через плечо Аленки.

– «We are ready to help you anyway», – прочла она. – И хватит, не берите на себя слишком много. Тоже мне, дипломаты!

– Дипломатия тут и не нужна, тут все надо искренно! – возразила Галка, у которой особая потребность противоречить Родионовой.

– «Ту хэлп ю эниуэй…» – повторил Гродненский. – Нет, глупое письмо получается. Люди просят нас что-нибудь придумать, а мы пишем: «Готовы помочь вам всячески»! Это ж одни слова!

Наступило молчание. Было ясно, что Гродненский прав: идейно все подкованы более-менее, некоторые – на все четыре копыта. С одной стороны – тянуло этих некоторых поучить уму-разуму нетвердых в политике американцев, а с другой стороны – у большинства была от политики какая-то оскомина. Если б не это, целую политинформацию можно было бы запузырить в ответном письме – про Вьетнам, про Кубу, про загнивание империализма…

Только вот не задавали им этих вопросов в американском письме! Чего высовываться со своей прогрессивностью, если не спрашивают? Честно говоря, в письме Пушкареву куда сильней, чем политика, их задевал и дразнил детективный сюжет. Не просто «сильней», а он-то один и привлекал. Но и в нем они вязли, в детективе этом. Спасать человека, в которого целятся профессионалы… из множества стволов… спасать, находясь чертовски далеко… Как? Что они могут выдумать?

– А тем временем могут влепить пулю мистеру Грифитсу… – не сказала, а простонала Аня Забелина. – С дерева, с крыши, с чердака в доме напротив… В любую минуту…

– Мальчики, ну предлагайте же что-нибудь, – взмолилась Галка. – Время уходит!

– А мой дядя, мамин брат, работает в АПН, – вдруг сказал Курочкин.

– Ну и что?

– Как что? Агентство печати «Новости». Если ему все рассказать, об этом может узнать весь мир. Завтра – уже вряд ли успеет, но послезавтра – запросто.

– С ума сошел? – осведомился Леня.

– А чего? Разве они не об этом просят? Что еще этих гадов остановит, если не шум в газетах и по телику?

– А не обидно разве, что взрослые сразу захватят это дело себе? – спросила Галка и тут же спохватилась. – Хотя, конечно, эгоизм свинячий – думать об этом в такое время…

Виталий медленно брел домой, уткнувшись в шахматную рубрику только что купленной «Недели».

Вдруг на противоположной стороне улицы, на пятом этаже, окно распахнулось и раздалось скандирование:

– Ви-таль Па-лыч! Ви-таль Па-лыч!

Он поднял голову и узнал ребят, которых с сегодняшнего дня ему следовало называть своими. Узнал с удивлением, но без энтузиазма.

– Помогите нам! – гаркнул Гродненский, и прохожие стали, замедляя шаг, оглядываться на Виталия, на окно с детьми.

– В чем? В чем помочь-то? – спросил Виталий через улицу.

Ему не сразу ответили, там шло какое-то бурное совещание.

Потом крикнул Пушкарев, протиснувшись между братьями Козловскими:

– Не надо, мы сами!

– Сами мы еще год будем думать! – возразил кто-то.

Нелепое было положение. Они что-то объясняли ему, но ведь это была московская улица в час пик, и Виталий никак не мог склеить в разумное целое клочья отдельных фраз, тем более что единодушия у этой оравы в окне не было, кричали не одно и то же. А он стоял, задрав голову.

– Где это вы? Что делаете?

Наконец расслышал:

– Третий подъезд, квартира двадцать три!

Чтобы прекратить этот уличный инцидент, надо было подняться к ним. На лестнице он усмехался и бормотал:

– «Покоя нет, покой нам только снится…»

…И вот он сидит за столом, не сняв плаща, а Галя Мартынцева ему читает русскую версию письма (Пушкарев позаботился, она была аккуратно переписана, эта русская):

– «…Шлем вам горячие приветы и лучшие пожелания. Если до Рождества не будет от нас нового письма, значит дела наши плохи…

Клайд Грифитс

Роберта Олден

Сондра Финчли…»

– Ну-ка, ну-ка, – встрепенулся Виталий, – прочти имена сначала!

Хозяин дома, до странности тихий, словно прирос к стене.

– «…Клайд Грифитс, – стала покорно повторять Галка, – Роберта Олден, Сондра Финчли, Артур Кинселла, Фрэнк Гарриет, Орвил Мэзон».

– Та-ак, – молвил учитель, оглядывая серьезные лица вокруг себя. – А Том Сойер там не подписался?

– При чем тут он? – спросила Родионова.

В углах рта у Виталия дрожал смех. Смех, который им ужасно не понравился.

– Свободно мог подписаться Том Сойер. И Остап Бендер. А если хотите – и Гулливер, и Карлсон. И Анна Каренина. И Наполеон! Подшутили над вами, братцы!

Он уже дал волю разбиравшему его хохоту, как вдруг Леня Пушкарев, толкнув Алену Родионову и Курочкина, пулей выскочил из комнаты.

– Что это с ним? – спросил Виталий.

Вместо ответа они переглянулись. Осипшим голосом Гродненский сказал:

– Как… подшутили? Кто?

– Ну, не знаю. Тот, кто писал вам это послание. Складно придумано, надо сказать. С учетом реальной политической ситуации. Только имена-то из книжки. Из «Американской трагедии» Драйзера. – У них были такие опрокинутые лица, что тон Виталия поневоле стал извиняющимся. – Может, не надо было говорить? Но вы ж попросили помочь… вы тратили на это драгоценное серое вещество и время… Вы возьмите этот роман, полистайте…

Тамара Петрова и Аленка Родионова расхохотались. Галка Мартынцева искала на стеллажах Драйзера, прикусив палец зубами. А Гродненский остервенело смахнул со стола газеты, черновики ответного письма, словари и застонал, как от зубной боли.

Пушкарев исчез, он заперся в ванной. Сквозь шум крови в висках, сквозь слезы он слышал, как ему барабанили в дверь, как Козловские говорили:

– Открой, Пушкарь! Все уже все поняли… Не поможет ведь!

– Объясни, зачем ты это сделал?

– Ладно, в школе поговорим!

Топали ноги в коридоре. Кто-то хихикал, одеваясь. Щелкал замок. Дуло понизу из входной двери.

Тамара Петрова изрекла:

– Давить за такие вещи надо! Просто давить.

– Братцы, – неубедительно укрощал их Виталий. – Вы объясните хотя бы, что произошло. Он что – автор этого письма?

…Серый, с плотно закрытыми глазами и ртом, Леня сидел на бортике ванны. «Брехня», «брехло»! – слышал он. Дверь в квартиру пищала, выпуская гостей, и все никак не захлопывалась. Замыкающим был Виталий, а он чувствовал, что не вправе уйти.

– Виталь Палыч, вы остаетесь? – спросил Коля Козловский. И снял с брата кепку. – Это моя!

Дверь за ними закрылась. Выглянула соседка в надежде, что ушли наконец все. Увидела долговязого парня в плаще, он с мрачным видом закуривал.

– Здравствуйте, – сказал он. – Вы Лёнина бабушка?

Женщина сняла с вешалки свое пальто и зонтик. Забирая их в комнату, сердито откликнулась:

– Я сама по себе, Бог миловал!

Виталий покрутил головой и начал деликатно стучаться в ванную:

– Леня, открой! Давай потолкуем, Лень. Если ты на меня обиделся, то ведь я не хотел, я ж был не в курсе… Чудак, ты или открой, или воду хотя бы выключи! Воду выключи, а то не слышно!

Никакого ответа. Шумит вода.

– Ты что там делаешь? – испугался Виталий. – Я не хотел, Леня!

* * *

– Вот Андрей с самого начала не верил – и молодец, – сказала Аня Забелина на первом этаже.

– Да… – вздохнула Родионова. – Сколько времени потерять из-за одного обормота.

Гродненский со странно искаженным лицом вдруг притиснул Алену к пыльной секции радиатора.

– Тебе времени жалко, а я верил! – заорал он. – Верил я!

– Пусти… Я-то при чем?

Высыпали во двор. Навстречу им невысокая худенькая женщина спешила в то же парадное. Остановилась, глядя на взъерошенную эту толпу. Вроде бы она узнала одноклассников сына, но боялась ошибиться: прежде они не навещали его, ни вместе, ни порознь…

– Здравствуйте, – отстав от своих, сказала ей строго, без улыбки, Галка Мартынцева. – Вы – Лёнина мама?

– Да… добрый вечер, – женщина приветливо улыбнулась, но, увидев ребячьи лица, обернувшиеся к ней, испугалась чего-то. – С ним… все в порядке? Где он, Леня?

– Дома, дома, – заверила Галка. – Ребята, у кого письмо? Там осталось?

– У меня, – отозвался Гродненский и брезгливо вытащил из кармана скомканный конверт. Галка передала его Пушкаревой.

– Вот. Скажите, пожалуйста, откуда у вашего сына такой конверт?

– А у него-то вы спрашивали?

– Он говорит – из Америки. Это и так видно. А вот как он к вам попал? – оттеснив Галку, спросила Аня Забелина тоном самой Фемиды.

– Видите ли… Из Соединенных Штатов писали Лёниному отцу. Теперь-то у него новый адрес… Несколько лет назад он прооперировал одного американского спортсмена, спас его, можно сказать. И с тех пор этот юноша и его семья шлют доктору Пушкареву благодарности и поздравления – на Пасху, на Рождество… А что случилось-то?

Но они слишком презирали ее сына, чтобы жаловаться на него. И не могли прямо смотреть Пушкаревой в глаза.

– А вы справляете Пасху и Рождество? – заинтересовалась Тамара Петрова. – Вы что, верующие?

Лёнина мама бледно улыбнулась:

– Это они справляют, американцы. И каждый раз пишут: «Да хранит вас Господь».

Помолчали.

– Еще есть вопросы? – осведомилась у ребят Забелина.

– Дело ясное, что дело темное, – сказал Гродненский и, отвернувшись, цыкнул зубом и сплюнул. – Пошли.

– Но какое дело? – допытывалась встревоженная мама.

– Пусть ваш сын вам расскажет! – уклонилась Галка за всех.

Ребята невнятно пробурчали «до свидания» и пошли прочь.

Когда Лёнина мама зашла в квартиру, застав там незнакомого человека, который ломился в ванную комнату, у нее ослабли ноги, предчувствие беды сковало язык.

– Вы… кто? – выговорила она и провела рукой по горлу.

– Меня Виталий зовут. Я у них на практике, а Леня – там… – невразумительно объяснил гость. – Заперся, понимаете, и молчит… У вас топорика нет? Или хотя бы стамески?

– А что тут произошло?

– Да не знаю я ничего толком. Я понял так, что была какая-то игра или шутка… с письмами от американских детей… Нет, сперва нужно достать его оттуда. Он вообще у вас… психически устойчивый мальчик или не совсем?

Такого вопроса не следовало задавать. Взгляд женщины стал враждебным, и она сказала:

– Вам лучше уйти, наверно. Какой бы он ни был, я с ним сама договорюсь…

– Извините.

И страшно злой на самого себя, с крохотным сигаретным огарком, от которого уже дымились пальцы, он бочком, бочком ретировался из этого дома…

А Леня Пушкарев лежал под душем в одежде и в ботинках. Он дрожал от позора и отвращения к жизни. Ему хотелось утонуть или простудиться до смерти.

– Сынок, не бойся, это я, – услышал он мамин голос.