Текст книги "Марки. Филателистическая повесть. Книга 1"

Строительство канала кипит. Люди с тележками носятся, как угорелые. Дикая местность вокруг приобретает постепенно культурный вид. Девственные болота уступают место нарядным баракам. Как грибы после дождя, растут технические постройки Kanalbau. Благоустраиваются больница и кладбище. Где, как не здесь, узнаешь истинную цену и настоящий вкус съеденного пополам с другом ржаного сухаря?

Поиски живого существа в глубинах Лох Несса – важная научная задача. Весь мир, затаив дыхание, ждёт новостей со строительства. Гидрологические изыскания показали, что в водах озера обитает гигантская рептилия размерами никак не меньше слона.

Но вернёмся в посёлок. Чисто подметённые дорожки радуют глаз, здесь не увидишь лондонской пыли и мусора. Рабочие на стройке в свободное от работы время украшают свои бараки, слушают музыку, играют в настольные игры и теннис. Приколачивают к воротам плакат, сделанный самими поселенцами: «Воздух, Лагерь. Труд в две смены – вот Свобода, Джентльмены». Лохнесское чудо – не в мутной воде озера, настоящее чудо уже на берегу.

Из записок А.М. Горького, сделанных на обрывке бумаги

Погоды стоят серые и дождливые, под сапогами чавкает жижа. У меня постоянный насморк и ревматизм. Ночами далеко слышны заунывные песни рабочих да резкие окрики охраны. Вот ночной воздух прорезал крик. Что это? Так на болотах кричит выпь. Или вепрь. Я в птицах немного смыслю. Попов ходит мрачнее тучи. Думает рыть подкоп. Как-то раз он вдруг сел на стул и принялся тереть ладонью грудь. На мои расспросы только отмахнулся.

Я часто вспоминаю остров Капри, Нерехту и миндальные глаза дев. Тут, конечно, не Капри, но жизнь и в лагере чисто физиологически похожа. Мне не до подкопа. В последние дни я так завален работой, что искать Будённого просто нет времени. Пишу и правлю ошибки в письмах заключённых с просьбами о помиловании. Сегодня ходил в контору Kanalbau и оттуда телефонировал в Главное управление цензуры. Спросил, читали ли они мою последнюю статью. Ответили, что читали. Я поделился новыми творческими планами. Старший офицер управления цензуры по телефонному аппарату сказал мне:

– Во все британские школьные учебники помещена ваша пьеса «На дне». Поздравляю.

Я спросил:

– А что с моим романом «Мать»?

– Ваша «Мать» нам без надобности, – отвечают.

– «Мать» сам Ленин читал и хвалил, – говорю.

Я хотел закатить им скандал в трубку, но старший офицер мне объяснил:

– Видите ли, Ниловна – не арийского происхождения. Даже и думать забудьте о публикации.

Я ответил:

– Понимаю. Мне переделать Ниловну – раз плюнуть. Давайте она превратится в немку. Хоть бы, например, в Анну Амалию с Фридрихштрассе.

Я так ошарашил своим предложением старшего цензора, что он попросил подождать у аппарата и ушёл. Потом вернулся и переспросил:

– Анна Амалия, принцесса прусская?

– Нет, урожденная Краузе, молочница.

Офицер объявил мне:

– Мы записали новое имя Ниловны. Анна Амалия, урождённая Краузе, проходит сейчас согласование.

По-моему, эти дуболомы не понимают, что литературный герой, вместе со своим именем – выдумка. Мне-то всё равно, как своих героев обозвать, лишь бы роман напечатали. Словом, редактор обещал подумать. Потихоньку-полегоньку я становлюсь самым печатаемым автором в Британии. Лишний раз убеждаешься, хорошая книга и в Третьем Рейхе себе дорогу пробьёт. Вот что такое нужный человек на нужном месте!

Я теперь хочу переселиться на зону. Зона – это территория за колючей проволокой. Там я стану собирать по крупицам материалы для новых книг.

По сравнению с Нью Ланарком на зоне порядка больше, кругом вооружённые охранники следят за порядком. Воровать в зоне попросту нечего. Хотя у меня умудрились украсть мыло, часы и полотенце прямо в душе. Ходил в контору Kanalbau, к Гайдриху. Просил, чтобы выдали мне другое полотенце, часы и мыло. Гайдрих встретил холодно, полотенце выдать обещал, а с мылом и часами пока задержка. Мыла, говорит, на всех не напасёшься.

Я спросил, не знает ли он такого заключённого Семёна Будённого, известного русского кавалериста. Объяснил ему, что он пожилой, с почтовой марки.

– Семён Будённый? Нет. Погодите. А-а-а, Саймон Буддс, так его англичане зовут. Знаем-знаем. Зачем он вам?

– Старый мой знакомый, – говорю. – Хотел бы повидать.

Наконец привели его в барак для свиданий. Подошёл ко мне. Худой. Весь трясётся.

– Как ты, Семён? – я спрашиваю, а у самого слёзы наворачиваются на глаза.

– Плохо, – отвечает. – Совсем плохо.

– Где ж ты пропадал? Мы тебя с Поповым ищем.

– В плен попал, – говорит. – Взяли меня в окружение под Локкерби вместе с лошадью. Но пятерых зарубил перед сдачей, а ещё семерым поставил зарубки на перфорации. Будут, гады, помнить Семёна.

– Помочь тебе, может, чем? – задаю вопрос, а у самого сердце разрывается на части.

– Помоги, если можешь, хлебом.

– Я и сам не богато живу, – отвечаю. – Вот, и мыло у меня украли, майор Гайдрих не даст соврать.

Так и расстались. Чувствую, в колючей, как сапожная щетка, душе Семёна пребывание на фронте и на строительстве канала произвело глубокий духовный надлом.

Так, наверное, должен был рассуждать реальный Алексей Максимович Горький, ведь он побывал в Соловецком лагере, и, как говорили сведущие люди, ему там понравилось. Но не может понравиться Автору такое поведение своего персонажа. Ведь в книжку Автор хотел поместить добрых и отзывчивых героев. И даже, если им трудно, они обязаны совершать над собой усилия нравственного порядка. И поэтому теперь Автор использует свой шанс направить события своей книги в другую сторону. Он готов выслушать в свой адрес обвинения в отходе от исторической достоверности в угоду художественной целесообразности. Всё же Автор повелевает своему герою: тот должен устыдиться, как бы ни было ему сейчас трудно. Даже если сам герой идёт совсем в другую сторону.

Теперь Горькому придётся самостоятельно выбираться из создавшегося положения. Автор не ради одного описания битвы за Британию сел за эту книгу. Так вперёд!

Продолжение записок Горького

– Семён, дорогой ты мой человек, ты погоди. Я сейчас сбегаю у вертухаев хлеба попрошу. Ты погоди, я сейчас, – и я вдруг повинуясь непонятному влечению, выбежал из барака.

Через пять или десять минут вернулся с двумя буханками хлеба в руках.

– Держи.

Будённый жадно ел, глотал, не жуя. Ел и не мог насытится. Глядя на жующего маршала, понимая, что с полным ртом разговаривать трудно, я постарался больше говорить сам, рассказывать, развлекать моего друга.

– А я теперь вольнонаёмный, – начал я. – Мы с Поповым подумали, что ты тут. И стали искать способ помочь.

Будённый продолжал жевать. В его мутных глазах трудно было уловить радость от встречи или зависть к моему положению.

– Чего ты глядишь так, – я помедлил, подбирая слово, – …с осуждением?

– Читали мы твои писания с ребятами, – вдруг глухо, чужим голосом произнёс старый маршал. – Эх, вляпались вы, Алексей Максимыч.

– С каких пор мы на «вы»?

– С тех самых, когда ты холуём у фрицев стал.

– Так ведь ради тебя же! – крикнул я в ответ.

– А я тебя об том просил?

Ком подкатил к горлу, и слёзы обиды выступили на моих глазах. Я сидел и смотрел на его сгорбленную спину, как он жадно глотает, не жуя. Перед глазами всплывали картины прошлых дней. Мы – марки, сидящие в узких рамках, а вовсе не иконы. Да и те придавлены тяжким киотом. Мы – лишь окна в иную реальность, а не в небесную высь. Сказать ему об этом? Так ведь не поймёт. Писатель должен нести свет собственной правды людям, а не крест абстрактной истины.

Будённый доел, вытер рукавом рот, собрал по-крестьянски крошки в ладонь и положил их бережно в карман. Встал. Ему было нехорошо, он покачивался из стороны в сторону, но сумел устоять на ногах. Потом он развернулся на месте и вышел, не прощаясь. Я остался стоять и всё глядел на его сгорбленную удалявшуюся фигурку. Скажу честно, меня эта встреча обескуражила. Нет! Пребывание за колючей, как сапожная щетка, проволокой, на фронте и на строительстве канала не сломили гордого и независимого, будто английский Биг Бен, характера Семёна.

Вышел на воздух и стал прислушиваться, когда ударят по рельсе. Это у нас такой сигнал на ужин…

Обычно люди, встретившиеся, при данных обстоятельствах, оказываются по разные стороны баррикад. Никогда больше они не подадут друг другу руки.

Но Горького и Будённого связывало слишком многое. И предательством назвать добровольное пребывание в лагере тоже нельзя. Ведь явился сюда Алексей Максимович не из корыстных побуждений, а чтобы освободить своего товарища. Наверное, здесь и лежит область нравственного компромисса. И тут мы ступаем на очень тонкий лёд. До какой степени компромисс возможен? Когда компромисс превращается в предательство, а когда это единственный способ спасти ближнего?

Автор смеет полагать, что столь нелюбимое многими сергианство было высшей ступенью такого компромисса.

Под свист и осуждение с обеих сторон идущий на нравственный компромисс возлагает на себя тяжелейшие вериги.

Оставим-ка пролетарского писателя стоять одного под вечно серым небом Британии и сделаем конец этой главы открытым.

Конец войны

Оккупация Британии была прервана самым прозаическим образом. Автор не мог оставаться безучастным к судьбе несчастных и, руководствуясь исключительно соображениями гуманитарного порядка, решился перенести все марки Третьего Рейха в безопасное для окружающих место.

С этой целью Автор купил новый альбом, коричневого цвета. Цвет, как уже догадались читатели, был выбран неслучайно. Ибо идеология тоже имеет окраску. К старому альбому теперь прибавился новый, но более тёмного оттенка.

«Как можно так откровенно вмешиваться в ход исторического процесса?» – зададут Автору вопрос некоторые критики.

Но ведь Автор – не только Автор, он ещё и Хранитель. А посему сам решает, что и куда ему складывать.

Дорогие читатели, не волнуйтесь. Марки Третьего Рейха не пострадают ни малейшим образом, хотя филателистическая стоимость их весьма мала. Так бывает часто в жизни. Зловещая наружность – ещё не признак великой ценности. Скорее даже наоборот.

И вот, в один прекрасный день Автор (он же Хранитель), стремясь облегчить участь Британии, вооружился пинцетом. Пинцет, или человечек на тонких ножках, уже встречался нам раньше. Этот субъект имеет невероятную власть в мире марок, своего рода судьбоносный старик, несмотря на всю свою неказистую внешность. Пинцет, словно орудие возмездия, перенёс на новое место все изображения фюрера.

За изображениями «Величайшего» последовали военные серии, потом настала очередь Богемии и Моравии. Изгнанными оказались весь Остланд, всё польское генерал-губернаторство, сотни и сотни марок. Вслед за военными преступниками последовали коллаборационисты, Прибалтика, Норвегия и, наконец, не вошедший в почтовое обращение Азад Хинд.

Операция по освобождению длилась добрых три часа и закончилась переустройством мира на послевоенный лад.

Последний вечер в Лондоне был волнительным и приятным одновременно. Наши герои сидели в холле отеля «Лэнгхэм». Будённый заказал чашку мокка, Попов бокал красного вина. А Горький довольствовался чаем.

Всё, как в старые добрые времена. Да, так оно и было: снова наступили старые добрые времена в колониальной Британии и во всём старинном альбоме.

– Как же так вышло, дорогой Семён Михайлович, что вы сдались в плен? – спросил Горький.

С ответом Будённый не торопился. Маршал причмокивал губами, внимательно смотрел вдаль, вспоминая боевые дни.

– Видел кто – нибудь, чтоб Будённый неприятелю поддался? – вопросом на вопрос ответил он. – То-то, что не видел никто и не увидит.

– Как же получилось-то пленение ваше, позвольте полюбопытствовать? – не отставал Алексей Максимович.

– Пленение так получилось. Саданули сзади по голове. Окружили, по рукам, ногам повязали, в рот – кляп. Но и я им перцу задал. Рубился, аж головы, как кочаны капустные, летели. Знай наших казаков! А потом гранатой себя немецкой взорвать хотел. Так она не взорвалась.

– Однако ведь танки у них, смею заметить, – снова вставил Горький.

– Танки? Танки что ж? И на танки мы ходили. И с танками рубились. Эк, вы выражаться стали: «смею заметить», «позвольте полюбопытствовать». От британцев научились? Только я вам вот что замечу, Алексей Максимыч: под самый конец войны мне и самому воевать было неохота.

– Простите, дорогой фельдмаршал, – вступил в разговор Попов. – Какой гранатой вы хотели взорвать себя?

– Известно какой. На длинной ручке. Я её на земле нашёл, ну и подобрал.

Получилась небольшая пауза. Маршал продолжал:

– Да-а, война-то вышла империалистическая! Поначалу, думал я, фриц напал, дело известное. Надо идти родную Англию от супостата защищать. Вставай, как говорится, страна огромная. А потом присмотрелся: понагнали наши англичане солдат из Индии, с Пакистану, да из чёрной Африки. А негру какой интерес за Империю воевать? Он и по-английски не кумекает, а уж по-русски совсем никак. Ну, а немец, само собой, прёт. Прёт и прёт. И на танке и без танка. Вот и вся моя история. Остальное вы уже знаете. Плен, лагерь. Ну и конец войны. Хорошо, Алексей Максимыч, хлебушка ты мне тогда принес, не забыл, значит. А что разозлился я тогда, так за то прощения прошу. Сдавать стали нервы.

Вот наши герои снова стоят на зелёной лужайке. С минуту на минуту должен появиться самолёт и начнётся обратное путешествие. Лицо Будённого снова приобрело здоровый цвет.

– Фельдмаршал, вас стало просто не узнать, – шутил Попов последние дни.

Отношения с Горьким, кстати говоря, бросившим курить, восстановлены, но Александр Степанович последние дни чувствовал себя не очень хорошо.

– Видно, британский климат не для меня, – отшучивался он. – Врачи пускай меня дома лечат.

Вот на небе показалась небольшая точка. Это самолёт. Он всё ближе. Уже можно расслышать звук мотора. Самолёт бежит по траве. Распахивается дверца и человек в шлеме машет рукой. Какая волнующая минута, минута прощания с Британией. Наши герои бегут к самолёту, чтобы навсегда покинуть остров.

Но что это? Александр Степанович вдруг остановился и сел на траву. Его лицо разом посерело, рука тянется к сердцу, рот жадно ловит воздух и чуть приоткрыт.

На борту самолёта творилось что-то невообразимое.

– Гони! – орал Будённый Леваневскому. – Гони, я сказал, контрреволюционная морда! Под трибунал пойдёшь, едрить тя за ногу!

В салоне царили обычные грохот и холод. Попов лежал на спине. Лицо его было неподвижным. В грудь своего друга ткнулся Алексей Максимович Горький. Плечи его тряслись в рыданиях, слёзы капали, и он не удерживал их. И не нужно.

Стало плохо с сердцем Александру Степановичу. Горький и Будённый желали только одного: успеть довезти Попова домой. Не потерять своего друга, благороднейшего, умнейшего человека, Учёного и Джентльмена.

Как мы продолжаем жить в наших поступках, в воспоминаниях и в наших детях, так и наши герои не умирают. Они вскоре займут своё вечное место на марках.

Сам Автор лелеет слабую надежду оставить в сердце читателей собственную частичку вместе со своими персонажами: с угловатым и неловким Алексеем Максимовичем Горьким, бесстрашным Семёном Будённым и благородным Александром Степановичем Поповым.

Самолёт уносил наших героев в иное измерение, в страну, описанную Автором не всегда точно, но оставшуюся существовать в его старом альбоме.