Текст книги "Не потерять человека"

– Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам.

– Почему?

– Я ведь всегда плавал на боевых судах – у них приземистые, злые контуры хищников.

Лена заметила:

– А эти – добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости… Знаешь, Коля, мне эти как-то больше по сердцу!

Шестаков засмеялся:

– Если по-честному говорить, Леночка, то мне – в последнее время – тоже!

Лена вздохнула:

– Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает!

Шестаков кивнул:

– Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался…

– Папа говорит, что с Англией какие-то новые осложнения?

– У нас с ней все время какие-нибудь осложнения, – усмехнулся Шестаков.

– А война не может снова начаться?

Шестаков развел руками:

– Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам…

– Хитрый!

– Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика… Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся – побоятся…

Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза:

– Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!..

Шестаков смущенно улыбнулся:

– Ты первая начала… А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого-то это политика, а для нас с тобой – вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай-ка подсластим ее!

Лена удивилась:

– А как?

– Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман – у меня руки грязные…

Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик.

Развернула – а там пять кусков сахара!

– Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал?

Шестаков сказал торжественно:

– Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов!

Лена сказала грустно:

– Они здесь, к сожалению, в это время не растут…

Шестаков покачал головой:

– К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков – он их звал «кобеднишними» – давно загнал.

Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала:

– Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила…

– Я тоже!

– Стяну чего-нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку!

– А он тебе рассказывал сказки?

– Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал… – В голосе Лены слышалась любовь к отцу. – Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из-за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество…

Шестаков долго смотрел ей в глаза… Так долго, что она покраснела. И спросила:

– Ну что ты так на меня смотришь?..

– Я помню, чем закончилось, – весело сказал Шестаков. – Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста…

Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица.

Плавно нажал спусковой крючок.

Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков.

Чаплицкий застыл на месте.

Придя в себя, медленно спросил:

– В чем дело? Вы с ума сошли, Берс?

Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом.

Потом так же медленно ответил:

– Насколько я могу судить, нет… Пока…

– Тогда зачем?..

– Мне пришло в голову, что никому не удается увидеть собственную смерть… как бы со стороны.

Чаплицкий прищурился:

– И вы решили порепетировать перед зеркалом?

Берс с отвращением бросил револьвер на диван.

– Да. Человек должен знать, как он выглядит, отправляясь ад патрэс…

– Возрадовались бы ваши праотцы, ничего не скажешь, – насмешливо протянул Чаплицкий.

Берс нехотя покосился на него:

– У вас есть ко мне претензии?

– Ну что вы, сэр… Не то слово… Н-но… – Он пожевал губами, будто подбирая слова.

– Да?

– Выражаясь поэтически, в прелестном бутоне вашего цветочка сидит здоров-у-ущий червяк. Вы клонитесь долу, как Пизанская башня…

Берс безразлично возразил:

– Ну, допустим. Я – как Пизанская башня. Клонюсь. А вы несокрушимы, как Гибралтарская скала. Допустим… Но если не так… аллегорически?

– Пожалуйста. Наша бедная родина истекает кровью, а ее защитник репетирует собственную кончину перед зеркалом, как… простите меня… как провинциальный актер!

– У вас есть для меня более интересное занятие? – задиристо спросил Берс.

Чаплицкий спокойно ответил:

– Есть. Сегодня на рассвете в Архангельский порт прибыл транспорт «Руссель». Он доставил из-за границы котельный уголь, на котором большевистский караван пойдет за сибирским хлебушком.

– И что?..

Чаплицкий присел к столу.

– Если вознести транспорт к небесам… а говоря точнее, опустить его на дно морское… Вопрос о хлебном походе просто закончится.

– Вы хотите поручить это мне? – спросил Берс вяло.

Чаплицкий испытующе посмотрел на него:

– Видите ли, в этом деле есть опасность, конечно…

Берс выставил вперед ладони:

– Не надо! Я не гимназистка, господин каперанг. И вообще, мне сильно надоела вся эта оперетта… так что я давно готов… вознестись.

Чаплицкий продекламировал:

– «Вот агнец Божий… – отворил шкаф и вынул из него округлый плоский сверток, – который берет на себя… грехи мира…»

Развернул сверток – это была самодельная магнитная бомба.

Чаплицкий объяснил Берсу принцип ее действия.

– Если вот этот стерженек вы отведете до упора, – показал он на рукоятку часового механизма, – то вознесение состоится через пятнадцать минут. Времени вполне достаточно, чтобы удалиться с места событий.

Берс рассеянно кивнул.

Чаплицкий поставил на стол флягу в замшевом футляре, свинтил с нее металлическую крышку-стаканчик, налил до края и с видимым удовольствием выпил. Снова наполнил стаканчик густой желтоватой влагой, протянул ротмистру:

– А теперь, геноссе Берс, хлебните вот этого зелья – оно прошло огонь, воду и латунные трубы…

Дышать на топливном причале морского порта было трудно – в воздухе плотной стеной стояла едкая всепроникающая угольная пыль.

К стенке прижался пароход «Руссель». С палуб его по наклонным сходням непрерывной вереницей шли люди. Они были тяжело нагружены кулями с корабельным углем.

Разгрузка началась недавно, но на площадке пирса уже высилась основательная гора угля и росла она прямо на глазах – люди старались.

К пассажирскому трапу подошел человек в длинно-полом штатском пальто, на голове у него была низко нахлобученная кепка с большим козырьком.

Вооруженному матросу, стоявшему на вахте, он негромко сообщил пароль:

– «Красный Север»…

– «Карский рейд»… – так же негромко отозвался вахтенный.

Осмотрел человека с головы до ног и спросил требовательно:

– Пропуск?

Человек протянул ему бумажку.

Матрос по слогам прочитал ее вслух:

– «Ку-ты-рин Се-мен Ива-но-вич… Ре-ви-зор…»

Спрятал пропуск за отворот бушлата:

– Проходите…

Это был Берс.

Лавируя между грузчиками, ротмистр направился на корму. Вахтенный провожал его взглядом, пока он не исчез за палубными надстройками…

Берс спустился на нижнюю палубу. Сверился с планом судна, полученным от Чаплицкого, ощупал бомбу, им же ловко подвешенную на ременной петле под пальто.

Глубоко вздохнул и направился к машинному отделению.

Разгрузка угля продолжалась, когда Берс вновь появился на палубе. Он неторопливо шагал к пассажирскому трапу и уже взялся за поручень, когда на пути его появился широкоплечий парень в кожанке.

Он подозрительно всмотрелся в Берса:

– Постойте-ка, гражданин…

Берс остановился.

– Вы откуда, гражданин? – спросил парень.

Берс ответил вполне спокойно:

– Из финансовой комиссии городского совета…

– Кто будете?

– Я ревизор…

Парень в кожанке – чекист, как сообразил Берс, – никак не отставал:

– Документик ваш позвольте…

– Я часовому отдал, – уже начиная волноваться, раздраженно сказал Берс.

– То пропуск. А ваш личный… мандат? Фамилия как? – Вопросы посыпались градом.

Берс открыл уже рот, чтобы назвать фамилию, и вдруг понял, что… забыл ее! Забыл «собственную» фамилию! Какая-то простая, плебейская кликуха… Ах, черт побери, глупость какая!..

Ротмистр достал бумажник, сделал вид, что ищет в нем документ.

Чекист терпеливо ждал.

– Вы знаете… глупость какая… – Берс растерянно шарил по всем карманам. – Я, похоже, забыл его дома…

Чекист сказал укоризненно:

– Да-а? Нехорошо. Документы надо с собой носить, гражданин. Время сами знаете какое… Придется пройти со мной разобраться.

Берс посмотрел на часы: оставалась одна минута, может быть, полторы.

И он впервые за весь день ощутил страх.

Страх нарастал, как лавина, панический ужас охватил все его существо. Берс почувствовал, как в одно мгновение взмокла спина, в груди заколотилась мелкая, противная, опустошающая дрожь.

– Я на заседание опаздываю… Может, вот часовой… Он подтвердит… – бормотал Берс, неотрывно глядя на часы.

– Да вы не волнуйтесь, гражданин ревизор, – сказал чекист.

Он внимательно посмотрел на Берса. Подозрения его усилились, и он положил руку на плечо ротмистра.

Тот в ужасе отшатнулся.

Затравленно посмотрел вокруг.

И вдруг, оттолкнув чекиста, бросился к противоположному борту. Чекист побежал за ним.

Берс пересек палубу, и тогда часовой, уже давно с интересом наблюдавший всю сцену, вскинул винтовку.

Неторопливо прицелился беглецу в ноги.

И когда до борта ему оставалось несколько шагов пробежать – выстрелил.

Берс упал, но в животном страхе продолжал ползти к борту, волоча за собой простреленную ногу. В мозгу его мелькали расплывчатые, бессвязные, торопливые, как мыши, мысли, потом, разом исчезнув, они уступили место одной, самой важной, сразу ставшей четкой, очевидной, но уже безвозвратно запоздалой…

«Что сделал бы на моем месте Чаплицкий? Он сказал бы чекисту: документ, мой мандат, на берегу… у кого-то… кто ждет на пирсе… с портфелем… Ах, какой же я нелепый… Ведь главное – сойти с корабля… Поздно. Поздно!»

Чекист уже настиг его, схватил поперек корпуса, и в это мгновение мощный взрыв смел все окрест…

Шестаков и Болдырев стояли на причале морского порта, у стенки, где был взорван «Руссель».

В воде еще полно было всякого мусора, обломков, нефтяных пятен, оставшихся после взрыва. Чуть в стороне, вдоль причала, лежали тела погибших во время взрыва.

Болдырев подвел к ним Шестакова, указал на Берса:

– Вот он… Вахтенного, к счастью, только оглушило… Он этого липового ревизора сразу же опознал.

Шестаков спросил:

– А пропуск сохранился?

– Ну как же! Правда, он подмок маленько, но я его высушил… – Болдырев достал из кармана гимнастерки и аккуратно разгладил листок. – Вот, видите, Кутырин, Семен Иванович, ревизор финотдела. Подпись заместителя начальника штаба, печать. Все чин чином…

– И что, этот Кутырин рискнул…

Болдырев досадливо перебил:

– Да нет, настоящий Кутырин в командировке. Просто фамилию его использовали для блезиру.

Шестаков в задумчивости прошелся по причалу.

– А подпись замначштаба?

– С Алексеем Алексеевичем Шаговым я уже разговаривал. И пропуск ему показывал. Моя, говорит, подпись – похожая. Я, говорит, наверное, и от своей настоящей не смогу ее отличить.

Шестаков нахмурился:

– Ну, подпись, положим, могли срисовать. Есть способы. А печать?..

– Настоящая, по всему судя. Мы тут всем отделом ее разглядывали, даже в лупу смотрели.

– И что же, таким образом, выходит? – Шестаков, прищурясь, смотрел на Болдырева. – Подпись – похожая, фамилия – подлинная, печать настоящая. Да, он ведь и пароль вахтенному правильно сказал?

Болдырев побагровел.

– Выходит, таким образом, – невольно повторил он за Шестаковым и развел руками, – выходит, что пропуск выдали в нашем штабе. И пароль тоже.

– Значит, предатель?..

Болдырев поджал губы и не ответил.

Шестаков продолжал мерить большими шагами набережную.

– Красиво, красиво, ничего не скажешь, – бормотал он. – Какие-нибудь соображения имеются?

Болдырев поморщился:

– Да нет пока… Люди в штабе все известные, все проверенные… подозревать, знаете, только начни, потом уже не остановишься…

– Проверенные, говоришь? – усмехнулся Шестаков. – Оно видать… а кто ж он сам, взрывник-то этот? – Шестаков показал на тело Берса.

Болдырев пожал плечами:

– Пока не знаю, пытаемся установить. Кабы жив был, а то ни документов, ни примет особых…

– А что приметы? Что бы вы с ними делали?

Болдырев сказал неуверенно:

– Ну-у, разослали бы по местам, в центр – авось кто-либо опознал бы.

Шестаков иронически улыбнулся:

– По вашим «приметам» опознают, как же! Читал я тут розыск одного: «Ищем бежавшего из-под стражи белогвардейского офицера. Волосы кудрявые, черные. Высокий, худой. Особая примета – лысый».

– Ошибок у кого не бывает, – обиженно отозвался Болдырев. – Мы ведь, как-никак, учимся только, опыта мало.

Шестаков жестко бросил:

– Быстрее учиться надо! А то публика эта, – он снова кивнул на тело Берса, – запустит нас всех рыб кормить, пока научимся!

Как бы оправдываясь за свою неумелость, Болдырев сказал:

– Само собой, в этом вопросе расхождений быть не может. Что касается террориста, то, по крайней мере, ясно, что он барского сословия.

– Из чего сие следует? – удивился Шестаков.

– Очень просто: тело холеное, нежное и белье тонкое…

– Да-а, это примета, ничего не скажешь! – насмешливо протянул Шестаков.

Болдырев в ответ только развел руками.

И тогда Шестаков решительно предложил:

– Давай-ка подумаем, как нам в собственном штабе разобраться. Есть у меня одна мыслишка…

И он принялся излагать свой план.

Спустя полчаса на пирс пришли Неустроев, Щекутьев и несколько других работников штаба.

Шестаков сказал им:

– Я вот все прикидываю – нельзя ли попытаться достать уголь со дна морского? Хоть часть его спасти?

Неустроев задумчиво потер лоб:

– Я тоже над этим размышлял… Полагаю, что малоперспективное это занятие. Взрыв был слишком сильный – уголь раскидало далеко, надо полагать. А характер приливно-отливных течений в этом месте таков, что большую часть угля, скорее всего, уже оттащило в сторону рейда.

Шестакову не хотелось отказываться от надежды.

– Но ведь не весь же? – упрямо сказал он.

– Конечно, – согласился Неустроев. – Да что толку – его здесь так должно было перемешать с грунтом, что проще новый уголек нарубить, в шахте. Боюсь, вам придется телеграфировать в Лондон, чтобы все начинали сначала… Хочется нам этого или нет – необходимо законтрактовать еще один пароход с котельным кардиффом.

Шестаков грустно покачал головой:

– Не получится.

– Почему, Николай Павлович?

– По ряду причин, Константин Иванович. Во-первых, неизвестно, удастся ли заключить новый контракт. Во-вторых, если даже нам продадут груз угля, будет трудно зафрахтовать в это время транспорт… В-третьих, пока снарядят пароход, пока он дойдет сюда, пока мы его на караван перелопатим… – Шестаков подсчитал в уме время и, махнув рукой, безнадежно закончил: – Будет середина августа, караван неизбежно окажется в пике ледовой обстановки и…

– …вмерзнет во льды на полпути, – закончил за него Неустроев.

Повисла тягостная пауза – случившееся было катастрофой, последствия которой разрушали все планы Сибирской экспедиции. И собравшиеся напряженно размышляли, пытаясь найти выход из почти безвыходного положения.

– У меня есть одно предложение! – неожиданно подал голос Сергей Щекутьев. – Разрешите, Николай Павлович?

Шестаков кивнул.

– Оно может показаться авантюрой, – нерешительно сказал Щекутьев, – но-о…

– Говори, не тяни! – подбодрил его Шестаков.

Щекутьев вынул записную книжку.

– Я все рассчитал как будто, – сказал он. – Белые, уходя из Архангельска, затопили на рейде двенадцать судов.

– Так…

– Я знаю точно, что в кочегарках этих посудин находится полтораста – сто шестьдесят тысяч пудов угля и тысяч сто пудов мазута – как минимум…

– И что нам толку? – спросил Болдырев.

Щекутьев обернулся к нему:

– Толк может быть, и немалый. Мы можем попытаться достать это топливо.

Шестаков спросил:

– А каким образом?

– Очень просто. У нас здесь имеется три больших водолазных бота и несколько маленьких. Почти все они на плаву. Если снарядить добрую команду, можно попытаться достать уголь коробами и в мешках…

– Подожди, я не понял, – перебил Шестаков. – Какой смысл доставать уголь на рейде, если даже здесь, у стенки, можно сказать на берегу, мы его с «Русселя» взять не можем?.. Не вижу разницы!

Щекутьев терпеливо разъяснил:

– Разница такая, что «Руссель» взорван, а большинство тех посудин – цело.

– То есть как?

– Очень просто: на них открыли кингстоны, суда и затонули… Не стали на них взрывчатку тратить – они того не стоили. Да и не предвидели беляки, что мы: их поднимать надумаем. Взорвали только крейсеры. «Лейтенант Овцын» и «Орлик».

Шестаков переглянулся с Неустроевым, и на лице начальника экспедиции появилась тень надежды.

– А что… можно было бы попробовать… – задорно сказал Неустроев. – Только неясно – для начала, – как мы этих утопленников разыщем?

– Это я предусмотрел! – объявил с горделивой улыбкой Щекутьев. – У меня все на карте отмечено.

– Ну-у, молодец! – Шестаков радостно хлопнул Щекутьева по плечу. – Хвалю за службу!

Щекутьев весело отозвался:

– Служу революции!

– Значит, так… Сегодня же приступаем к расстановке буев на местах затопления кораблей – согласно отметкам на карте товарища Щекутьева, – деловито резюмировал Шестаков. – Завтра в составе всего штаба и приданных специалистов выйдем в море, посмотрим на месте…

На заседании штаба каравана присутствовали штабисты – все двенадцать – и начальник отдела Чека Болдырев.

Шестаков излагал обстановку:

– Действуем медлительно. До сих пор болтается на причале это дырявое корыто – «Пронзительный». Того и гляди, оно само по себе ко дну пойдет. А там, между прочим, все навигационное оборудование для нашего каравана, все карты и уточненный маршрут… – Шестаков повернулся к одному из штабистов: – Уже недели две прошло, товарищ Кленов, как я распорядился перевести все это на берег. Так или нет?

– Так точно!

– Почему не выполнено?

Кленов вытянулся по стойке смирно, сказал виновато:

– Я ведь докладывал, товарищ начальник экспедиции… Перегружать некуда… Вы же знаете, как у нас с помещениями! Вчера в девятом пакгаузе нам выделили три каморки, сейчас их приспосабливаем…

– И долго вы намерены их приспосабливать?

– Послезавтра с утра можно занимать, Николай Павлович.

– Лично проследите! – распорядился Шестаков. – Если что с «Пронзительным» случится, мы все без головы останемся… А вы, товарищ Кленов, – в первую очередь. Так что учтите: под вашу ответственность…

– Есть! – вытянулся Кленов.

– Пока что усильте охрану…

– Есть!..

– Все свободны! – объявил Шестаков и пригласил Болдырева: – Задержитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, ненадолго – дело есть…

– Это если они клюнут, – сказал Болдырев, – тогда все ясно: предатель – один из состава штаба. А если нет?..

– Если нет – еще лучше, – засмеялся Шестаков. – Они наверняка не захотят пренебречь такой возможностью – оставить нас без карт и приборов, а заодно узнать наш точный маршрут. Поэтому должны напасть на «Пронзительный» обязательно. А мы их там встретим достойно.

– А все-таки – если не клюнут?

– Тогда значит, что предатель находится в числе тех пяти человек, которые знают, что операция с «Пронзительным» – ловушка.

– М-да-а… Бес их ведает… – Болдырев с сомнением потер потылицу. – Ведь эти сведения могут до них просто не дойти, а?

Шестаков отверг такое предположение.

– Исключаю! – сказал он решительно. – Человек, который имеет доступ к паролю, к печати штаба и прочее – наверняка был среди нас.

И он кивнул на кабинет, в котором происходило заседание.

– Ну что ж, попробуем, – усмехнулся Болдырев. – Значит, вечером я обеспечиваю засаду.

– Только очень скрытно.

– Ну, Николай Павлович!..

Море было серо и неприветливо, хотя почти спокойно. Оставляя за собой белоснежные пенные усы, вдоль берега двигался небольшой паровой катер.

На борту его находились Шестаков, Неустроев, Болдырев, Щекутьев, еще несколько специалистов.

Завидев красные буи, расположившиеся на поверхности воды вытянутым равнобедренным треугольником, капитан катера скомандовал:

– Стоп машина!

Суденышко медленно останавливалось, описывая плавную дугу вдоль буев.

– Вот здесь затонула «Печенга», – негромко пояснил Щекутьев. Он раскрыл планшет и показал собравшимся карту. – Дальше, по продолжению большей стороны треугольника через вершину, были затоплены «Лада» и «Восход»…

– А «Эклипс», «Альбатрос»?.. – спросил Неустроев.

– «Эклипс», «Альбатрос» и другие затоплены вдоль основания равнобедренного треугольника… Вот здесь отмечено на карте…

– А глубина тут большая? – Шестаков с трудом закурил на ветру папиросу.

– Вот промеры… – Щекутьев, придерживая рвущуюся из рук карту, показал отметки: – Восемь с половиной саженей… восемь саженей… восемь с половиной… девять… девять с половиной… семь с половиной… девять… десять… В общем – от семи с половиной саженей до десяти, не больше.

– Значит, в пределах двадцати метров, – пояснил Шестаков Болдыреву. – Само по себе терпимо…

Болдырев поморщился от сильного порыва ветра, принесшего мелкие соленые брызги, тыльной стороной ладони он утер лицо:

– Холодна водичка, однако…

– Ничего, попробуем, – бодро сказал Щекутьев. – Ну как, Николай Павлович, решено?

– Решено-то решено… да неясно – сколько же водолазов потребуется, чтобы все это имело смысл.

– Водолазов, конечно, маловато, – согласился Щекутьев. – Но раз такое дело, подучим быстренько, добровольцы всегда найдутся.

– Условия уж больно тяжелые, – усомнился Шестаков. – Спускаться в легком водолазном костюме придется, а вода – ледяная. У ребят ни опыта, ни привычки…

– Да неужели ради похода не потерпят ребята? – с энтузиазмом возразил Щекутьев. – И не такое совершали, когда надо было. Ну и… есть у меня еще предложение…

– Да?

– Не зря же мы с вами, Николай Павлович, курс наук морских превзошли! Помните уроки Савельича?.. Я лично собираюсь с новичками в паре спускаться.

– Это мысль! – подхватил Шестаков. – И я тоже. Да и другие командиры не откажутся.

Неустроев решительно вступил в разговор:

– Тряхну стариной, как говорится. Я ведь когда-то этим делом занимался всерьез!

– Ну-ну, Константин Петрович, не увлекайтесь, пожалуйста, – охладил его пыл Шестаков. – У вас свои, слишком сложные и ответственные задачи.

Неустроев спросил иронически:

– Боитесь, утону?

– Достаточно, если простудитесь, – улыбнулся Шестаков.

Буксир «Пронзительный» стоял у стенки дальнего заброшенного причала.

На причале было темно, пустынно. По палубе судна медленно прохаживался часовой, покуривал самокрутку. Изредка он подходил к доскам, которые служили буксиру трапом, и задумчиво смотрел на берег.

Где-то вдали виднелись редкие слабые фонари плохо освещенного города.

Моря почти не было видно – тусклая белесая тьма скрывала его, и темно-серые волны угадывались лишь в легком равномерном плеске.

По воде бесшумно скользил большой баркас. Шестеро гребцов тихо и размеренно загребали длинными веслами воду. Еще несколько человек разместились на корме баркаса, среди них был и Чаплицкий.

Неясные силуэты палубных надстроек «Пронзительного»… За каждой из них стоят вооруженные люди. Напряженные, сосредоточенные лица… На баке, в тени рубки, укрылся Болдырев. Он внимательно, до боли в глазах, вглядывается в белесую дымку, растворившую морскую даль.

Вот показался нос баркаса, вот он Болдыреву уже виден весь – плавно перекатывается на длинной волне. Чекист, остро сощурившись, рассматривает причал – там по-прежнему никого нет.

Болдырев тихо крутанул деревянную трещотку. Раздался характерный скрип: раз, два, три – заранее оговоренный условный знак.

Часовой услышал сигнал и неторопливо побрел по палубе к сходням.

Баркас подошел к буксиру вплотную. Чаплицкий, стоя на корме, примерился и ловко забросил на судно веревочную петлю. Петля точно попала на кнехт, обвила его.

Чаплицкий натянул канат. Один из сидевших в баркасе поднялся, ухватился левой рукой за канат. В правой руке его тускло поблескивал нож. Человек спрятал нож за пазуху, рывком подтянулся на канате.

Чаплицкий подсадил его, и вот диверсант уже на палубе.

Точно так же на буксир забрался еще один человек, а за ним и Чаплицкий.

Все они поползли по-пластунски к той части палубы, где только что расхаживал часовой…

Не обнаружив его на месте, Чаплицкий удивился: интересно, почему часовой, вместо того чтобы оставаться на палубе, спустился по сходням на причал?..

Ему, конечно, было невдомек, что Болдырев, организуя засаду, предвидел: диверсанты в первую очередь постараются бесшумно «снять» часового.

И естественно, жертвовать человеком не хотел.

Но надо было знать и Чаплицкого: он подполз к самому ограждению палубы, достал из-за пазухи длинный десантный нож и, тщательно, хладнокровно прицелившись, метнул его в часового…

…И в то же мгновение раздалась заливистая трель боцманской дудки.

Два мощных прожектора с мачт «Пронзительного» осветили всю палубу, несколько прожекторов скрестили свои лучи на поверхности воды за бортом буксира со стороны моря.

Ослепленные гребцы судорожными неистовыми гребками принялись отгонять баркас от судна, но – тщетно: от соседней стенки отделились три шлюпки с военморами, за короткие секунды окружившими баркас.

Хлесткая пулеметная очередь, другая, винтовочные и револьверные выстрелы, на палубе – мгновенная рукопашная схватка.

И вот один из диверсантов убит на месте, другого скрутили матросы.

И лишь Чаплицкий, упруго бросив через борт свое сухое жилистое тело, каким-то непостижимым сальто-мортале преодолел пространство между судном и причалом, оказался на ногах и тут же нырнул в тень.

Болдырев, жмурясь от слепивших его прожекторов, выстрелил в направлении Чаплицкого раз, другой – напрасно: Чаплицкий, словно чувствуя направление выстрела, бежал неровными, неожиданными зигзагами.

Еще мгновение – и он скрылся между приземистыми пакгаузами… вот он уже приблизился к ограждению военно-морского порта… и увидел, что за сетчатой оградой патрулируют военморы.

Злобно оскалившись, Чаплицкий отступил в тень от бревенчатого пакгауза.

Выждав немного, он ловко подтянулся на стрехе, быстро взобрался на крышу. Тесно прижавшись к печной трубе, терпеливо ждал…

Прошла группа патрульных, вдали показались еще несколько военморов… Вот идут навстречу двое вооруженных дружинников…

Чаплицкий терпеливо ждал.

Он дождался момента, когда патрульные встретились, перебросились несколькими словами, один дал другому закурить, и они снова разошлись, следуя своим направлениям…

Через несколько мгновений Чаплицкий выпрямился: патрульные, охватившие, казалось, все ограждение порта, оставили на несколько секунд «мертвую зону»: и тем и другим сейчас не виден был проход, так необходимый Чаплицкому.

Спружинив ногами, изогнувшись, словно кошка, Чаплицкий прыгнул с пакгауза через сетку, легко преодолев двухметровое пространство. Почти беззвучно приземлился «на четыре точки», и снова гигантский прыжок, на сей раз через дорогу, в начинавшуюся здесь узкую череду одноэтажных кирпичных домишек, во тьму.

Однако, на беду Чаплицкого, расчет его не совсем оправдался: один из патрульных углядел-таки прыжок через дорогу, и на выходе из переулка Чаплицкий услышал мерный топот бегущих матросов.

…Безумный бег по пустому городу, бесчисленные проулки, тупики и заборы, дворы, рвущееся на части сердце…

Но Чаплицкий не зря изучил топографию города, не зря знал его, как свои ладони, – он оторвался на минуту от преследования, и это помогло ему выбежать к знакомому дому, на котором еле виднелась табличка с названием улицы – «Шѣлогiнская»…

Дом, где жила Лена Неустроева.

Оглядевшись, Чаплицкий нырнул в подворотню напротив…

Плавно качалась белая ночь – долгий, светлый, серый сумрак…

Чаплицкий осторожно вышел из подворотни. Несколько раз оглянулся.

Убедившись, что никого нет, подбежал к окну, несколько раз постучал.

Тихо, шепотом, окликнул:

– Елена!..

В окне показался силуэт девушки. Она испуганно вглядывалась в сумерки белой ночи, в неясную стройную фигуру за окном.

Наконец узнала!..

– Здравствуйте, Лена!

– Петр?! Неужели это вы, Петр?

– Я. Что, не пожалело меня времечко? – с усмешкой спросил Чаплицкий.

Лена ответила грустно:

– Не в этом, наверное, дело. Просто я привыкла к тому, что вы всегда такой блестящий!..

Чаплицкий поцеловал ей руку:

– Леночка, я – как драгоценный камень. Подышите на меня, чуть согрейте – и я снова заблещу. Хотя мы все, вместе с Россией, и постарели на тысячу лет!

– Ну уж – на тысячу! – засмеялась наконец Лена. – Я только на пять. Хотя для женщины и это немало!

– Вы стали еще красивее, – искренне сказал Чаплицкий. – И одухотворенней…

– Это оттого, что я в основном питаюсь пищей духовной, – нервно улыбнулась Лена. – Вы не хотели бы попробовать, Петр?

Чаплицкий шутливо поднял обе руки:

– Ни за что! Пища духовная, Леночка, – это закуска не для меня!

Лена уже без улыбки всмотрелась в него:

– А знаете, Петр, вы действительно постарели. И от этого в вас появилось что-то человеческое. Раньше я вас очень боялась…

Чаплицкий искренне удивился:

– Боялись? Но почему?!

Лена сказала откровенно:

– Вы всегда выглядели ужасно высокомерным. И невероятно умным.

– Ну, это ерунда. У глупых людей очень часто бывают умные лица. Это оттого, что им думать легко, – пожал плечами Чаплицкий. – Значит, вы считаете, что я выглядел раньше высокомерным и умным… А сейчас?

Лена долго смотрела на него – тепло и сочувственно. Потом медленно сказала:

– Сейчас?.. В вас есть что-то потерянное… несчастное… Вы… извините меня, Петр, выглядите неудачником.

– Так-с, – прищурился Чаплицкий. – Понятно. Ведь всякий неудачник кажется женщине кретином.

Лена нервно переплела пальцы:

– Ах, Петр, ну зачем вы так? За эти годы я тоже изменилась. Теперь меня не так легко поставить в тупик вашими софизмами, как когда-то… Незапамятно давно… Когда я считалась вашей невестой…

– Вы еще помните об этом? – с тоской спросил Чаплицкий. – Мне показалось, что вы решили забыть свое прошлое, свою среду, свою отчизну. – И добавил глухо: – Свою память…

– Вам показалось? – мягко переспросила Лена. – И все потому, что я не бегаю по ночам окровавленная, в грязи, с пистолетом за пазухой?

Чаплицкий молча кивнул.

Лена настойчиво сказала:

– Но разве в этом память прошлому?

– И в этом тоже! – упрямо сказал Чаплицкий и неожиданно устало добавил: – Но я вас, Леночка, ни в чем не укоряю. Я бы сам охотно забыл свое прошлое…

Лена подошла ближе, положила руку ему на плечо:

– Петя, может быть, не надо забывать прошлое? Может быть, надо обо всем подумать по-новому?

Чаплицкий покачал головой:

– Не-ет… Я ничего передумать не могу. Мои воспоминания – как матрешки. Они вынимаются одно из другого. И уводят меня слишком далеко.