Текст книги "Машина Времени. Остров доктора Моро."

Походя позвонив в колокольчик, он провел нас в соседнюю комнату.

– Вы рассказали Бланку, Дашу и Чоузу о машине? – спросил он меня, откинувшись на спинку мягкого кресла и назвав трех новых гостей по именам.

– Но ведь это просто парадокс, – сказал Редактор.

– Сегодня я не в силах спорить. Я не прочь поведать вам историю, но спорить не могу. Если хотите, – продолжил он, – я расскажу вам о том, что со мной случилось, но вы должны воздержаться от вопросов. Я хочу высказаться. Очень хочу. Бо́льшая часть рассказа покажется вам просто ложью. Пусть так! Но тем не менее это правда – от первого до последнего слова. Сегодня в четыре часа пополудни я был в своей лаборатории, и с тех пор… я прожил восемь дней… таких дней, каких не переживал еще ни один человек! Я измучен до предела, но я не смогу заснуть, пока не расскажу вам все. Только тогда я лягу спать. И никаких вопросов! Согласны?

– Согласны, – сказал Редактор.

И все мы откликнулись эхом:

– Согласны.

После этих слов Путешественник по Времени приступил к рассказу, который я здесь и привожу. Сначала он сидел, откинувшись на спинку кресла, и казался крайне утомленным, но потом понемногу оживился. Перенося эту историю на бумагу, я очень остро ощущаю неспособность пера и чернил – и, главное, свою собственную неспособность – передать характерные особенности его рассказа. Я надеюсь, вы будете читать с должным вниманием, однако вы никогда не увидите бледного искреннего лица рассказчика в ярком круге света маленькой лампы и не услышите его интонации. Вы никогда не узнаете, как менялось выражение этого лица по ходу рассказа! Большинство из нас сидело в тени – в курительной не были зажжены свечи, а лампа освещала только лицо Журналиста и ноги Молчаливого Человека ниже колен. Сначала мы то и дело поглядывали друг на друга. Спустя какое-то время мы позабыли обо всем и смотрели только на Путешественника по Времени.

III. ИСТОРИЯ НАЧИНАЕТСЯ

– В прошлый четверг я объяснял уже некоторым из вас принципы Машины Времени и показывал ее, еще не законченную, в своей мастерской. Там она находится и сейчас, правда немного потрепанная путешествием. Один стержень из слоновой кости треснул, бронзовый поручень погнулся, в остальном же она цела. Я рассчитывал закончить ее в пятницу. Однако в пятницу, когда сборка в основном была завершена, я обнаружил, что один из никелевых стержней на целый дюйм короче, чем нужно, и его пришлось переделывать. Вот почему работа была закончена только сегодня утром. Именно сегодня, в десять утра, первая в мире Машина Времени начала свой бег по жизни. Я в последний раз обстучал ее, осмотрел все винты, капнул чуть-чуть масла на кварцевую ось и сел в седло. Полагаю, самоубийца, который подносит пистолет к черепу, испытывает такое же чувство неведения относительно того, что ждет его дальше, какое охватило меня в ту минуту. Я взялся одной рукой за пусковой рычаг, другой – за остановочный, нажал на первый и почти тотчас же – на второй. Я почувствовал нечто вроде головокружения, испытав, будто в кошмаре, ощущение падения. Оглядевшись, я увидел свою лабораторию точно такой же, как и прежде. Произошло что-нибудь или нет? На мгновение мелькнула мысль, что мой интеллект сыграл со мной злую шутку. Затем я обратил внимание на часы. Всего несколько секунд назад, насколько я мог судить, они показывали минуту или две одиннадцатого, теперь же была почти половина четвертого!

Я сделал глубокий вдох, стиснул зубы, схватился обеими руками за пусковой рычаг, и с глухим стуком мы пустились в путь. Лаборатория стала туманной и неясной, все потемнело. Вошла госпожа Уотчет и, явно не замечая меня, двинулась к двери в сад. Полагаю, ей понадобилась минута или около того, чтобы пересечь лабораторию, однако, на мой взгляд, она пронеслась по комнате с быстротой ракеты. Я передвинул рычаг в крайнее положение. Сразу упала ночь, словно потушили лампу, а в следующее мгновение наступило завтра. Лаборатория стала еще более неясной и туманной, а затем и вовсе неотчетливой. Пришел мрак завтрашней ночи, затем снова наступил день, опять ночь, еще один день и так далее, все быстрее и быстрее. Слух наполнился каким-то вихревым гулом, и странное, отупляющее смятение охватило меня.

Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по времени. Они чрезвычайно неприятны. Одно из них точь-в-точь напоминает катание на американских горах – словно бы летишь, беспомощный, головой вперед с невероятной быстротой. Я испытывал еще одно жуткое чувство – мне казалось, что я вот-вот разобьюсь. Пока я набирал скорость, ночи сменяли дни, подобно взмахам черных крыльев. Вскоре смутные очертания лаборатории куда-то провалились, и я увидел солнце, быстро скакавшее по небу; каждую минуту оно делало новый прыжок, и каждая минута обозначала новый день. Я предположил, что лаборатория разрушена и я остался под открытым небом. Потом родилось смутное впечатление, что вокруг выросли некие строительные леса, но я мчался слишком быстро, чтобы воспринимать движения каких бы то ни было живых существ. Даже самая медленная улитка из всех, что когда-либо ползали по земле, двигалась бы для меня чрезмерно быстро. Мерцающая смена тьмы и света была крайне болезненна для глаз. Затем, в перемежающейся темноте, я увидел луну – она быстро пробегала по небу, меняя фазы от новолуния до полнолуния; в памяти сохранился смутный образ кружившихся надо мной звезд. Я мчался дальше, все больше набирая скорость, и пульсация дней и ночей наконец превратилась в сплошную серую пелену; небо обрело удивительно глубокий оттенок синевы, тот дивный, исполненный внутреннего сияния цвет, который появляется в ранние сумерки; биения солнца слились в огненную полосу, сверкающую арку, раскинувшуюся в пространстве; луна стала неясной лентой, колышущейся в небе; и я больше не видел звезд, разве что изредка появлялись светлые круги, слабо мерцавшие в синеве.

Пейзаж был туманным и неясным. Я по-прежнему находился на косогоре, на котором ныне стоит этот дом; надо мной – серой, расплывчатой массой – вздымался уступ холма. Я видел, как деревья росли и видоизменялись, подобно клубам пара, – вот они коричневые, а вот уже желтые; они вырастали, раскидывали крону, исходили дрожью и исчезали. Я видел, как огромные здания – смутные и прекрасные – появлялись и таяли, словно сновидения. Казалось, меняется вся поверхность земли – она плавилась и текла на моих глазах. Маленькие стрелки на циферблатах, показывавшие мою скорость, крутились все быстрее и быстрее. Скоро я заметил, что солнечная лента совершает вертикальные колебания – от точки летнего солнцестояния к точке зимнего – с периодом в минуту или даже меньше, следовательно, я летел со скоростью более года в минуту; каждую минуту белая вспышка снега озаряла мир, а за ней тут же следовала яркая, мимолетная зелень весны.

Неприятные ощущения, которые я испытывал в начале пути, стали уже не такими острыми. В конечном итоге они слились в некое новое чувство, близкое к истерически радостному исступлению. Я отметил, что машина порой как-то неловко покачивается, и не мог найти этому объяснения, однако мысли мои были слишком спутаны, чтобы я уделил качке должное внимание, – так, в состоянии нарастающего безумия, я мчался в будущее. Поначалу я и думать забыл об остановке, я вообще не думал ни о чем, кроме своих новых ощущений. Но вскоре душа переполнилась новыми чувствами – любопытством и ужасом одновременно, – и в конце концов они полностью овладели мною. Какие только странные повороты истории человечества, какие только чудесные рубежи, неведомые нашей зачаточной цивилизации, думал я, не откроются передо мной, если я взгляну поближе на этот смутный неуловимый мир, что несется мимо и беспрестанно меняется перед моими глазами! Я видел, как вокруг вырастали великие и прекрасные творения архитектуры; они были гораздо более массивными, чем любые здания нашего времени, и в то же время казались изваянными из тумана и дрожащего света. Я видел, как склон надо мною покрылся пышной зеленью и она так и осталась там – зима больше не трогала ее. Даже сквозь пелену замутненного сознания земля показалась мне удивительно прекрасной. И рассудок мой, немного просветлев, занялся идеей остановки.

Своеобразный риск заключался в том, что в пространстве, занимаемом мною или моей машиной, могла оказаться какая-нибудь субстанция. Пока я с огромной скоростью путешествовал по Времени, это не имело значения: я находился, так сказать, в разжиженном состоянии – подобно пару, я просачивался сквозь поры встречавшихся мне субстанций. Но остановка означала, что я должен втиснуться, молекула за молекулой, в то, что оказалось бы на моем пути; атомы моего тела должны были войти в такой тесный контакт с атомами этого препятствия, что между теми и другими могла произойти бурная химическая реакция – возможно, сопровождаемая мощным взрывом, который вынес бы меня вместе с моим аппаратом за пределы Жесткой Вселенной – за пределы всех мыслимых измерений – в Неизвестность. Эта возможность не раз приходила мне на ум, пока я строил машину, но тогда я беззаботно считал, что это неизбежный риск – тот риск, на который человек просто не может не идти. Теперь же, когда риск стал неминуемым, ситуация уже не виделась мне в прежнем беззаботном свете. Дело в том, что абсолютная странность окружающего мира, тошнотворная тряска и раскачивания машины, а главное, длительное ощущение падения – все это неявным, но самым решительным образом подорвало мое душевное состояние. Я твердил себе, что уже никогда не смогу остановиться, и вдруг, в порыве раздражения, решил это сделать немедленно. Как нетерпеливый глупец, я рванул рычаг, машина тотчас перевернулась, и я стремглав полетел в пространство.

IV. ЗОЛОТОЙ ВЕК

Словно удар грома раздался у меня в ушах. Видимо, на какое-то время я лишился слуха. Вокруг меня землю безжалостно секли градины, а я, оглушенный, сидел на мягком дерне перед опрокинутой машиной. Все вокруг по-прежнему казалось серым. Вскоре я почувствовал, что слух вернулся ко мне, и огляделся по сторонам. Я находился, по-видимому, в саду, на лужайке, обсаженной рододендронами. Розовые, лиловые и фиолетовые бутоны дождем сыпались на землю под ударами града. Прыгающие, танцующие градины облаком окутали машину и стлались над землей дымным покровом. В одно мгновение я промок до нитки.

«Хорошенькое гостеприимство, – сказал я, – так встречать человека, который промчался сквозь бесчисленное множество лет, чтобы увидеть вас».

Вскоре я подумал, что мокнуть дальше было бы совсем глупо. Я встал и осмотрелся. Колоссальная фигура, высеченная, видимо, из какого-то белого камня, смутно высилась над рододендронами, проступая сквозь завесу града. Все остальное в этом мире было недоступно зрению.

Трудно передать мои ощущения. По мере того как колонны града истончались, белая фигура становилась все более отчетливой. Она была очень велика – высокая серебристая береза достигала только до ее плеча. Фигура была высечена из белого мрамора и походила на сфинкса, только крылья не были прижаты к бокам, а простирались в воздухе, словно изваяние парило над землей. Пьедестал показался мне сделанным из бронзы и был покрыт толстым слоем зеленоватой патины. Случайно оказалось так, что лицо изваяния было обращено прямо ко мне; незрячие глаза, казалось, следили за мной, а на губах его лежала слабая тень улыбки. Фигура была сильно потрепана непогодой, и от этого создавалось неприятное впечатление какой-то кожной болезни. Я стоял и некоторое время глядел на нее – может быть, полминуты, а может, и полчаса. Казалось, она то приближалась, то отступала, смотря по тому, гуще или реже падали градины. Наконец я оторвал от нее взгляд и увидел, что плотная завеса града протерлась до кисеи. Небо светлело, обещая скорое появление солнца.

Я снова взглянул на парящую белую фигуру и вдруг понял все безрассудство своего путешествия. Что я увижу, когда туманная завеса окончательно рассеется? С людьми за это время могло произойти все, что угодно. Что, если жестокость стала нормой поведения? Что, если раса совершенно утратила человечность и превратилась во что-то нечеловеческое, неприятное и всесокрушающее? Вдруг я увижу какое-нибудь дикое животное, в силу своего человекоподобия еще более ужасное и отвратительное, чем доисторические твари, – мерзкое создание, которое следовало бы тотчас же уничтожить?

Я уже видел другие обширные сооружения – огромные дома с затейливыми перилами и высокими колоннами, проступавшие на лесистом склоне. Холм словно бы смутно надвигался на меня сквозь утихающую грозу. Панический страх вдруг овладел мною. Как безумный, я бросился к Машине Времени и напряг все силы, чтобы поставить ее в нужное положение. Тем временем столбы солнечного света пробили грозовые тучи. Серая завеса ушла в сторону и истаяла, как развевающиеся одежды привидения. Надо мной в густой синеве летнего неба последние лоскутья бурой тучи канули в небытие. Ясно и отчетливо показались огромные здания, блестевшие после обмывшей их грозы и подчеркнутые белыми линиями нерастаявшего града, скопившегося у подножий. Я чувствовал себя совершенно обнаженным в этом странном мире. Вероятно, то же самое ощущает птица в ясном небе, понимающая, что где-то вверху парит ястреб и вот-вот на нее бросится. Мой страх граничил с безумием. Я сделал передышку, стиснул зубы, снова уперся ногами и ухватился за машину. Она поддалась моим отчаянным усилиям и наконец перевернулась, сильно ударив меня по подбородку. Одной рукой держась за седло, другой – за рычаг, я стоял, тяжело дыша, готовый снова взобраться на нее.

Однако, как только появилась возможность отступления, ко мне опять вернулось мужество. С любопытством, к которому примешивалось все меньше страха, я взглянул на этот мир отдаленного будущего. В круглом отверстии, проделанном высоко вверху в стене ближайшего дома, я увидел несколько фигур в красивых свободных одеяниях. Они уже увидели меня: их лица были обращены в мою сторону.

Затем я услышал приближающиеся голоса. Из-за кустов по сторонам белого сфинкса показались головы и плечи бегущих людей. Один из них выскочил на тропинку, ведущую к лужайке, где я стоял рядом со своей Машиной. Это было маленькое создание – не более четырех футов ростом – в пурпурной тунике, перехваченной у талии кожаным ремнем. На ногах у него были не то сандалии, не то котурны – я не мог толком различить, что именно. Ноги до колен обнажены, голова не покрыта. Обратив на это внимание, я впервые почувствовал, какой теплый был там воздух.

Подбежавший человек поразил меня – это было удивительно прекрасное, грациозное, но чрезвычайно хрупкое существо. Его раскрасневшееся лицо напомнило мне лица больных туберкулезом – на нем была печать той особой чахоточной красоты, о которой нам так часто приходится слышать. При виде его я вдруг снова обрел уверенность в себе. И отдернул руки от машины.

Через мгновение мы уже стояли друг против друга – я и это хрупкое создание из далекого будущего. Человек подошел очень близко и рассмеялся прямо мне в лицо. Это полное отсутствие какого бы то ни было страха чрезвычайно поразило меня. Он повернулся к двум другим, которые подошли следом, и заговорил с ними на странном, очень нежном и певучем языке.

Подходили все новые люди, и скоро вокруг меня образовалась небольшая группа из восьми или десяти этих утонченных созданий. Один из них обратился ко мне с каким-то вопросом. Не знаю почему, но мне пришло вдруг в голову, что мой голос должен показаться им слишком резким и басовитым. Поэтому я только покачал головой, потом показал на свои уши и снова затряс головой. Человек сделал шаг вперед, остановился в нерешительности, а затем дотронулся до моей руки. Я почувствовал еще несколько таких же мягких прикосновений – словно нежные маленькие щупальца легли на мои плечи и спину. Эти люди хотели убедиться, что я действительно существую. В их движениях не было решительно ничего внушающего опасение. Наоборот, в этом милом маленьком народце было что-то вызывающее доверие – какая-то грациозная мягкость, какая-то детская непринужденность. К тому же они были такие хрупкие, что я мог бы в случае нужды легко разбросать их, как кегли, – целую дюжину одним движением. Однако, заметив, что маленькие розовые ручки принялись ощупывать Машину Времени, я сделал предостерегающий жест. К счастью, я вовремя вспомнил об опасности, которая к этому моменту совершенно вылетела из памяти. Пока не стало слишком поздно, я нагнулся над рамой машины, вывинтил рычажки, приводящие ее в движение, и положил их в карман. Затем снова повернулся к этим людям, раздумывая, как бы мне с ними объясниться.

Пристально разглядывая их черты, я отметил новые особенности этих изящных фигурок, напоминавших дрезденские фарфоровые статуэтки. Их одинаково курчавые волосы были коротко подрезаны над шеей и висками, на лицах ни малейшего признака растительности, уши удивительно маленькие. Рот крошечный, губы довольно тонкие, ярко-красного цвета, подбородок остроконечный. Глаза большие и кроткие, однако – это может показаться эгоизмом с моей стороны – уже тогда я отметил, что в них недоставало той заинтересованности, какой я вправе был ожидать.

Поскольку они больше не делали попыток объясниться со мной – просто стояли вокруг, улыбались и переговаривались друг с другом нежными, воркующими голосами, – я начал разговор первым. Показал на Машину Времени, потом на самого себя. Затем, поразмыслив немного, как лучше выразить понятие времени, указал на солнце. Тотчас же одна необычайно изящная фигурка в клетчатом пурпурно-белом одеянии повторила мой жест и, несказанно поразив меня, искусно сымитировала раскат грома.

Несколько секунд я не мог прийти в себя от удивления, хотя смысл жеста был достаточно ясен. Внезапно я задал себе вопрос: а не глупы ли эти люди? Вряд ли вы сможете представить, насколько эта мысль овладела мною. Видите ли, я всегда держался того мнения, что люди какого-нибудь там тридцать второго тысячелетия невероятно опередят нас в науке, искусстве и всем остальном. И вдруг один из людей будущего задает мне вопрос, показывающий, что его умственный уровень не выше уровня нашего пятилетнего ребенка – по сути, он спросил меня, не упал ли я с солнца во время грозы? Суждение, которое я основывал на их одежде, на их хрупком, изящном сложении и нежных чертах лица, оказалось неверным. Чувство разочарования нахлынуло на меня, и в голове промелькнула мысль, что я зря построил свою Машину Времени.

Я кивнул, указал на солнце и с такой живостью изобразил гром, что все стоявшие вокруг вздрогнули. Они даже отодвинулись на шаг или два и поклонились мне. Затем один из них, смеясь, приблизился, держа в руках гирлянду прекрасных цветов – я видел такие впервые в жизни, – и обвил ею мою шею. Эта идея была встречена мелодичными возгласами и аплодисментами. Все окружавшие меня люди тут же принялись бегать по поляне, рвать цветы и, заливаясь смехом, забрасывать меня ими, пока я почти полностью не был усыпан благоухающими распустившимися головками. Вы, никогда не видевшие ничего подобного, вряд ли можете представить себе, какие чудесные и нежные цветы были выведены за эти неисчислимые годы. Затем кто-то из компании подал мысль, что их новую игрушку можно выставить в ближайшем здании, и они повели меня – мимо беломраморного сфинкса, который, казалось, все это время с улыбкой наблюдал за моим изумлением, – к обширному серому сооружению из покрытого резьбой камня. Пока я шел с ними, в памяти всплыло, с какой уверенностью я ожидал от будущих поколений исключительной серьезности и глубокого ума, и на меня напала неудержимая веселость.

В здание вел огромный вход, да и все оно было колоссальных размеров. Естественно, мое внимание было приковано главным образом к растущей толпе низкорослого народца и большому, зияющему передо мной открытому порталу, под которым царили глубокая тень и таинственность. Общее впечатление от мира, который я видел поверх голов маленьких людей, было таково, будто весь он представлял собой давно запущенный, но так и не заросший сорняками сад – буйное хитросплетение дивных цветущих кустарников и трав. Я видел много высоких соцветий, состоявших из странных белых цветков – их венчики, казавшиеся восковыми, были около фута в диаметре. Эти растения тут и там попадались среди пестрого кустарника, они походили на дикие цветы, однако в тот момент, подчеркиваю, я не мог рассмотреть их вблизи. Моя Машина Времени осталась без присмотра на дерне среди рододендронов.

Арка входа была украшена богатой резьбой – разумеется, я не рассмотрел ее в деталях, тем не менее, когда я проходил под ней, мне почудился в рисунке намек на древнефиникийские украшения, и меня поразило, что многие детали поломаны, а сама резьба сильно пострадала от непогоды. На пороге меня встретили несколько человек в еще более ярких одеждах, и мы вошли внутрь. Я был в тусклом платье девятнадцатого века, которому цветочные гирлянды придавали совсем уже гротескный вид, а вокруг меня водоворотом кружились светлые, нежных расцветок одеяния, сверкавшие белизной обнаженные руки – и все это в вихре мелодичного смеха и смешливого щебетанья.

За широким дверным проемом открывался величественный, пропорциональных размеров зал со стенами, затянутыми коричневой тканью. Потолок терялся в тени, но сквозь окна – часть из них была с яркими цветными стеклами, а часть без стекол вовсе – поступало достаточно света. Пол был сделан из какого-то очень твердого белого металла, причем это были не плиты и не пластины, а целые блоки – настолько истертые ногами, что в некоторых местах, я думаю, в результате хождения взад-вперед исчезнувших в прошлом поколений, образовались глубокие желоба, свидетельствующие о путях наиболее частого движения людей. В зале, пересекая его по ширине, стояли ряды бесчисленных столов, представлявших собой плиты полированного камня – они возвышались над полом примерно на фут, и на них лежали груды фруктов. Некоторые были мне знакомы – я распознал что-то вроде апельсинов и гипертрофированной малины, но в основном плоды не походили ни на что, известное мне раньше.

Между столами было разбросано множество подушек. Мои проводники уселись на них и знаками предложили мне сделать то же самое. С милой непринужденностью они принялись есть плоды, беря их руками и бросая кожуру, черенки и прочее в круглые отверстия по сторонам столов. Я охотно последовал их примеру, так как чувствовал сильный голод и жажду. Поедая фрукты, я не спеша осматривал помещение.

Что меня особенно поразило, так это запущенный вид зала. Стекла витражей, которые представляли собой чисто геометрические узоры, во многих местах были разбиты, а на занавесях, прикрывавших нижние части окон, лежал густой слой пыли. Мне также бросилось в глаза, что угол мраморного стола, возле которого я сидел, был отбит. Несмотря на это, общая картина представляла богатое и на редкость живописное зрелище. В зале обедало, наверное, сотни две человек, и большинство из них, подсев как можно ближе, с интересом разглядывали меня, блестя маленькими глазками и поедая плоды. Одежда их была сшита из одного и того же мягкого, но весьма прочного материала.

Между прочим, фрукты составляли их единственную пищу. Эти люди отдаленного будущего были строгими вегетарианцами, и, пока я находился среди них, мне тоже пришлось стать плодоядным, несмотря на страстное желание мяса. Впоследствии я узнал, что лошади, крупный рогатый скот, овцы, собаки к этому времени уже вымерли, подобно ихтиозаврам. Однако фрукты были восхитительны, а в особенности один из них (эти деревья, по-видимому, плодоносили все время, пока я там был) – с мучнистой мякотью, заключенной в трехгранную кожуру. Этот плод и стал моей главной пищей. Поначалу я был озадачен всеми этими странными плодами и не менее странными цветами, и лишь позднее стал постигать, какое важное значение они имеют.

Однако я начал рассказывать вам о своем первом фруктовом обеде в далеком будущем. Немного умерив аппетит, я твердо решил взяться за изучение языка этого нового для меня народа. Само собой разумеется, вопрос языка стоял следующим на очереди. Плоды показались мне подходящим предметом для первого урока, и, держа один из них в руке, я начал с серии вопросительных звуков и жестов. Мне стоило немалого труда, чтобы эти люди поняли их смысл. Поначалу мои усилия вызывали только лишь изумленные взгляды и безудержный смех, но вскоре одно белокурое создание, кажется, поняло мое намерение и повторило название фрукта. Все принялись болтать, пространно объясняя друг другу суть дела, а мои первые попытки воспроизвести короткие изысканные звуки их языка вызывали у всех невероятные приступы искреннего, хотя и не совсем вежливого веселья. Тем не менее, ощутив себя учителем перед непослушными учениками, я упорно добивался цели, и вскоре у меня в активе было уже не менее двух десятков имен существительных, затем я перешел к указательным местоимениям и даже добрался до глагола «кушать». Впрочем, темп обучения был весьма медленным – маленькому народцу эта работа быстро наскучила, и они стали избегать моих вопросов, поэтому я решил, в силу необходимости, брать уроки малыми дозами и лишь тогда, когда собеседники были в настроении отвечать. Потребовалось совсем немного времени, чтобы я понял, насколько мизерными будут эти дозы – никогда раньше мне не доводилось встречать столь ленивых и столь же быстро утомляющихся людей.

V. ЗАКАТ

Вскоре я обнаружил в своих маленьких хозяевах одну странную вещь, а именно – отсутствие всякого интереса к происходящему вокруг. Как дети, подбегали они ко мне с криками нетерпеливого изумления и, как дети же, вскоре прекращали разглядывать меня и расходились в поисках какой-нибудь другой игрушки. Когда обед закончился и мои разговорные упражнения прервались, я впервые обратил внимание, что в зале уже почти не осталось никого из тех людей, которые окружали меня вначале. Удивительно, между прочим, насколько быстро во мне самом развилось равнодушие к низкорослому народцу. Едва утолив голод, я вышел через портал и опять оказался в залитом солнцем мире. На пути мне все больше попадалось этих маленьких людей будущего. Они недолго следовали за мной, смеясь над моей внешностью и весело щебеча, а потом, улыбнувшись и дружески всплеснув руками, снова предоставляли меня самому себе.

Когда я вышел из огромного зала, на мир уже опустилась вечерняя тишина, и окружающий пейзаж был озарен теплым сиянием заходящего солнца. Поначалу все здесь приводило меня в состояние сильнейшего смятения. Ничто, ни одна вещь не напоминала тот мир, который я знал, – даже цветы. Огромное здание, которое я только что покинул, располагалось на склоне широкой речной долины, однако Темза ушла в сторону примерно на милю. Я решил забраться на гребень холма, возвышавшегося, наверное, в полутора милях от меня, чтобы оттуда получить более полное представление о нашей планете в восемьсот две тысячи семьсот первом году от Рождества Христова. Именно эту дату, я должен пояснить, зафиксировали маленькие циферблаты моей машины.

На пути к холму я внимательно обозревал окрестности, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь черты, которые помогли бы мне понять, почему этот мир оказался в состоянии такого гибельного великолепия – другого слова, кроме «гибельный», не приходило в голову. Немного выше на склоне холма, например, я увидел огромную груду гранитных блоков, оправленных в алюминий, – гигантский лабиринт отвесных стен и осыпей мелкого камня, меж которых росли густые купы удивительно красивых растений, похожих на маленькие пагоды, – возможно, это была крапива, но ее листья были дивно окаймлены коричневым и не жалили вовсе. Вне всякого сомнения, это были руины какого-то огромного заброшенного сооружения, предназначение которого я не смог определить. Именно здесь впоследствии судьба уготовила мне одно очень странное приключение, предвестившее еще более странное открытие, но об этом я расскажу в свое время.

Я присел передохнуть на террасе, огляделся вокруг, и вдруг мне пришло в голову, что нигде не видно отдельно стоящих домиков. По-видимому, маленькие дома – а может быть даже, и небольшие хозяйства – окончательно исчезли. Тут и там среди зелени виднелись большие здания, похожие на дворцы, однако домики и коттеджи, столь характерные для нашего английского пейзажа, словно испарились.

«Коммунизм», – сказал я себе.

А следом за этой мыслью пришла другая. Я взглянул на маленьких людей – их было пять или шесть, которые увязались за мной, – и вдруг, словно в озарении, заметил, что одежда у всех одного и того же покроя, у всех одинаково нежные лица, лишенные какой бы то ни было растительности, у всех девическая округлость конечностей. Может показаться странным, что я не заметил этого раньше, но вокруг и без того было чересчур много странного. Теперь же картина встала передо мной во всей полноте. Покрой одежды, расцветка тканей, манера поведения – все черты внешности, которые у нас отличают один пол от другого, были у этих людей совершенно одинаковыми. А дети, по моим наблюдениям, выглядели не более чем миниатюрными копиями своих родителей. Я рассудил, что дети этой эпохи отличаются удивительно ранним развитием, по крайней мере в физическом отношении, и впоследствии это мое мнение получило множество подтверждений.

Видя, насколько безмятежно и непринужденно жили эти люди, я в конце концов понял, что ничего другого, кроме близкого сходства полов, здесь и не следовало ожидать. Сила мужчины и нежность женщины, институт семьи и разделение труда – все это обусловлено лишь потребностями воинственной эпохи, ставящей во главу угла физическую мощь. Но там, где населения более чем достаточно, а между полами достигнуто равновесие, высокая деторождаемость – скорее зло, нежели благо для государства: если насилие стало редкостью и потомство находится в безопасности, необходимости в существовании семьи становится все меньше – в сущности, эта необходимость исчезает вовсе, – и специализация полов, в смысле удовлетворения потребностей детей, сходит на нет. Первые признаки этого процесса мы видим даже в наше время, а в том далеком будущем он уже завершился. Должен напомнить вам, что эти выводы я сделал в самый первый день, а осознание того, насколько они далеки от реальности, пришло намного позднее.

Пока я размышлял на все эти темы, моим вниманием завладело хорошенькое маленькое сооружение, похожее на колодец под куполом. Как странно, что все еще существуют колодцы, мельком подумал я, и мысли снова потекли в прежнем направлении. До самой вершины холма никаких высоких зданий больше не было, и поскольку ходок я исключительный, то вскоре впервые за все время остался в полном одиночестве. Со странным ощущением свободы и предчувствием грядущих приключений я направился к гребню холма.