Текст книги "Машина Времени. Остров доктора Моро."

В одно мгновение меня схватило несколько рук. Я не мог не понять, что морлоки пытаются затащить меня обратно в пещеру. Я зажег еще спичку и замахал ею прямо перед их ошеломленными лицами. Вряд ли вы можете представить себе, сколь тошнотворно, сколь нечеловечески выглядели эти существа – с их бледными лицами без подбородков, с большими, лишенными век, розовато-серыми глазами! – уставившиеся на меня в ослеплении и замешательстве. Впрочем, уверяю вас, я не остановился, чтобы разглядеть их. Я снова отступил и, когда догорела вторая спичка, зажег третью. Она тоже почти догорела, когда я наконец добрался до шахты колодца. Я повалился на дно тоннеля – от гудения огромного насоса внизу у меня кружилась голова. Затем я пошарил по сторонам руками, нащупывая выступающие из стен крючья, но тут меня схватили за ноги и бешено поволокли назад. Я зажег последнюю спичку… – она немедленно погасла. Однако я уже ухватился руками за штыри и, яростно лягаясь, высвободился из цепких лап морлоков. Спустя мгновение я уже быстро взбирался по стене колодца, а все они стояли внизу и, моргая, смотрели на меня, – все, кроме одной маленькой твари, которая некоторое время преследовала меня и чуть было не захватила башмак в качестве трофея.

Подъем показался мне бесконечным. Преодолевая верхние двадцать или тридцать футов, я почувствовал ужасную тошноту. Невероятным усилием я справился с ней. Последние ярды прошли в ужасной борьбе с подступающим обмороком. Несколько раз у меня начинала плыть голова, и тогда мне казалось, что я уже падаю. Однако в конце концов я перевалился через край колодца и, шатаясь, вышел из руин на ослепительный солнечный свет. Я упал ничком. Даже земля пахла свежестью и чистотой. Помню, как Уина осыпала поцелуями мои руки и лицо, как вокруг раздавались голоса других элоев. А потом я ненадолго лишился чувств.

IX. КОГДА НАСТУПИЛА НОЧЬ

Теперь я оказался еще более в худшем положении, чем раньше. До сих пор, если не считать приступа отчаяния в ту ночь, когда я лишился Машины Времени, меня все время поддерживала надежда на возможность бегства, однако новые открытия пошатнули ее. До сих пор я видел для себя препятствие лишь в детской непосредственности маленького народца и в каких-то неведомых мне силах, – казалось, стоило только понять их, как трудности будут преодолены. Теперь же к тошнотворным качествам морлоков добавился новый элемент – нечто нечеловеческое, злобное, враждебное. Я инстинктивно ненавидел их. Прежде я чувствовал себя, как чувствовал бы человек, попавший в яму: думал только о яме и о том, как бы из нее выбраться. Теперь же я ощущал себя зверем, попавшим в западню, – зверем, который чует, что вот-вот появится враг.

Враг, которого я страшился, возможно, удивит вас. Это темнота новолуния. Уина внушила мне этот страх, несколько раз упомянув о Темных Ночах. Поначалу я ничего не понял, зато теперь не так уж трудно было догадаться, что означало это приближение Темных Ночей. Луна убывала, каждую ночь периоды темноты становились все длиннее. Теперь я, по крайней мере, хоть отчасти понял причину страха, который маленькие обитатели Верхнего Мира испытывали перед темнотой. Меня посещали смутные предположения, какие мерзости могли проделывать морлоки в безлунные ночи. Я уже окончательно убедился, что моя вторая гипотеза была совершенно неверна. Когда-то жители Верхнего Мира действительно могли быть привилегированным аристократическим классом, а морлоки – их послушными, почти механическими слугами, но это давно ушло в прошлое. Обе разновидности людей, возникшие вследствие эволюции человека, снисходили или уже снизошли к совершенно новым взаимоотношениям. Подобно династии Каролингов, элои переродились в прекрасных пустышек. По молчаливому согласию они все еще владели поверхностью земли, поскольку для морлоков, живших под землей в продолжение бесчисленных поколений, дневной свет стал в конце концов совершенно невыносимым. Я пришел к заключению, что морлоки по-прежнему делали для элоев одежду и заботились об их повседневных нуждах – возможно, в силу живучести старой привычки к прислужничеству. Они делали это по той же причине, по какой спокойно стоящая лошадь бьет о землю копытом или по какой человек получает удовольствие от убийства животных шутки ради: все это происходит потому, что древние, давно исчезнувшие потребности наложили на живые организмы свою неумолимую печать. Мне стало ясно и другое: старый порядок уже частично вывернулся наизнанку. Быстрая поступь Немезиды, приближавшейся к изнеженным созданиям, раздавалась совсем рядом. В далеком-далеком прошлом, тысячи поколений назад, человек выкинул своего ближнего с поверхности земли, лишив его счастья и солнечного света. А теперь этот ближний вернулся – но он невероятно изменился! Элоям снова был преподан старый урок. Они заново познакомились с чувством страха. Неожиданно в моей памяти всплыло мясо, которое я видел в подземном мире. Мне показалось странным то, как пришла в голову эта мысль: воспоминание не было поднято со дна сознания потоком размышлений, оно явилось в виде вопроса, словно бы заданного кем-то со стороны. Я пытался припомнить, как выглядело мясо. У меня было смутное ощущение чего-то знакомого, но что это было, я не смог понять в то время.

И все же, пусть маленький народец был совершенно беспомощен перед лицом таинственного Ужаса, наполнявшего их жизнь, но ведь я-то был сделан из другого теста! Я вышел из другого века, века цветущей зрелости человеческой расы, когда Ужас потерял свою парализующую силу и таинственное перестало пугать. Я, по крайней мере, был способен защитить себя. Без дальнейших проволочек я решил изготовить себе оружие и найти цитадель, где я мог бы спать. Сделав такое убежище своей базой, я мог бы смотреть в лицо этому странному миру с долей прежней уверенности, которой я почти лишился, осознав, на произвол каких существ оставлял себя все предыдущие ночи. Я знал, что не засну до тех пор, пока мое ложе не будет защищено. Я содрогался от ужаса при мысли, что эти твари уже разглядывали меня в темноте.

Всю вторую половину дня я бродил по долине Темзы, но не нашел ничего, что привлекло бы меня своей недосягаемостью. Все здания и деревья казались легко доступными для таких проворных существ, какими, судя по их колодцам, должны были быть морлоки. Но затем мне на память пришли высокие шпицы Дворца из Зеленого Фарфора и глянец его полированных стен; и вот вечером, посадив Уину, как ребенка, на плечо, я отправился по холмам на юго-запад. Я оценил расстояние в семь или восемь миль, но там были, пожалуй, все восемнадцать. Впервые я увидел это место в обманчивую сырую погоду, когда расстояния кажутся меньше. Вдобавок у меня расшатался каблук и из подметки высунулся гвоздь – а ведь это были старые удобные туфли для домашней носки, – так что я оказался на одну ногу хром. Словом, солнце давно уже село, когда вдали возник дворец, черным силуэтом вырисовывавшийся на бледно-желтом фоне неба.

Уина была в невероятном восторге, когда я понес ее на плече, но через какое-то время она потребовала, чтобы я спустил ее на землю, и дальше семенила рядом, то и дело отбегая в разные стороны, чтобы сорвать очередной цветок и воткнуть его мне в карман. Мои карманы с самого начала ставили Уину в тупик, и в конце концов она решила, что это такие диковинные вазы для цветов. По крайней мере, она их использовала для этой цели… Да, вспомнил! Переодевая куртку, я нашел…

Путешественник по Времени сделал паузу, опустил руку в карман и молча положил на столик два увядших цветка, весьма похожих на очень крупные белые мальвы. Затем он продолжил рассказ:

– Землю уже окутала вечерняя тишина. Мы перевалили через гребень холма и шли по направлению к Уимблдону. Уина устала и захотела вернуться в здание из серого камня, но я указал на видневшиеся вдалеке шпицы Дворца из Зеленого Фарфора и ухитрился дать ей понять, что там мы попробуем найти убежище от ночного Ужаса. Знакома ли вам та великая передышка, которая наступает в природе перед сумерками? Даже ветерок замирает в кронах. На меня в этом вечернем покое всегда нисходит какое-то чувство ожидания. Небо было чистое, высокое и пустое; лишь далеко на западе виднелось несколько горизонтальных облачных полосок. Но в этот вечер чувство ожидания окрасилось страхом. В темнеющем затихшем мире мои чувства, казалось, сверхъестественно обострились. Мне чудилось, что я мог ощущать даже пустоты в земле у себя под ногами; я чуть ли не воочию видел морлоков, которые бегали туда-сюда в своем подземном муравейнике и с нетерпением ожидали темноты. В этом возбужденном состоянии мне казалось, что они должны были воспринять мое вторжение в их норы как объявление войны. И зачем только они забрали мою Машину Времени?

Мы продолжали идти в вечерней тишине, а сумерки меж тем постепенно сгущались и переходили в ночь. Голубая ясность дали померкла, одна за другой стали загораться звезды. Земля под ногами становилась смутной, а деревья вокруг – черными. Страх и усталость овладели Уиной. Я взял ее на руки, успокаивая и лаская. Затем, когда тьма сгустилась еще больше, она обвила мою шею руками и, закрыв глаза, крепко прижалась лицом к моему плечу. По длинному пологому склону холма мы спустились в долину, и там, в полумраке, я чуть было не угодил в маленькую речку. Нащупав брод, я перешел ее и взобрался на противоположный склон долины, миновав множество спальных домов и статую, изображавшую, как мне показалось, фавна или нечто подобное, но только без головы. Здесь тоже росли акации. Пока я еще не видел ничего похожего на морлоков, однако ночь только начиналась и самые темные часы, перед восходом убывающей луны, были впереди.

С уступа следующего холма я увидел густой лес, расстилавшийся передо мной широкой черной полосой. Я заколебался. Этому лесу не было видно конца ни справа, ни слева. Чувствуя усталость – особенно сильно болели ноги, – я остановился, бережно снял с плеча Уину и уселся на траву. Я уже не видел Дворца из Зеленого Фарфора и не знал, в каком направлении идти. Взглянув на лесную чащу, я подумал – что же могло там скрываться? Под этой густой путаницей ветвей и звезд-то не увидишь. Даже если там не таилось никакой другой опасности – на этот счет я не хотел давать воли своему воображению, – в лесу было полно корней, о которые я мог бы споткнуться, и древесных стволов, на которые мог бы налететь. К тому же я был измучен треволнениями этого дня и поэтому решил не искушать судьбу, а провести ночь на открытом месте.

Я с радостью отметил, что Уина уже крепко спала. Заботливо завернув ее в свою куртку, я сел рядом и стал дожидаться восхода луны. На склоне холма было тихо и пустынно, но из темноты леса время от времени доносился шорох – там двигалось что-то живое. Ночь была очень ясная, и надо мною сияли звезды. В их мерцании было что-то дружески-успокаивающее. Однако старые созвездия уже исчезли: то медленное движение, которое не ощутишь и за сотню человеческих жизней, перемешало звезды, и они сложились в новые, незнакомые сочетания. Впрочем, Млечный Путь, как мне показалось, был все той же изодранной лентой звездной пыли, что и во время оно. На юге (насколько я мог определить юг) сияла очень яркая красная звезда, мне совершенно неизвестная: она была даже более великолепна, чем наш зеленоватый Сириус. И среди всех этих мерцающих точек, будто лицо старого друга, мягко и ровно светилась одна яркая планета.

При взгляде на звезды все мои заботы, все горести земной жизни вдруг показались мне совсем крохотными. Я подумал о бездонной пропасти, отделяющей меня от звезд, о том, как медленно и неуклонно дрейфуют они, совершая свое пространственное движение, из неведомого прошлого в неведомое будущее. Подумал о гигантской прецессионной окружности, которую описывает земная ось. Всего сорок раз тихо и спокойно описала она эту окружность за все те годы, сквозь которые я пронесся. И в течение этих немногих круговращений вся человеческая деятельность, все традиции, все наши занятные общественные организации, все нации, все языки, вся литература, все устремления людей и даже самое воспоминание о Человеке, каким я его знал, были сметены с лица Земли. Взамен в мире появились эти хрупкие создания, которые забыли о своем высоком происхождении, и белые твари, от которых я пришел в ужас. Затем я подумал о том Великом Страхе, который встал между двумя видами рода человеческого, и впервые, внезапно содрогнувшись, со всей ясностью осознал, чту это могло быть за мясо, которое я видел. Нет, это было слишком ужасно! Я посмотрел на маленькую Уину, спавшую рядом со мной, на ее белое личико, которое под звездами само походило на звезду, и немедленно отогнал страшную мысль.

Всю эту долгую ночь я старался, насколько мог, не думать о морлоках и коротал время, пытаясь вообразить, смогу ли я найти в мешанине звезд следы старых созвездий. Небо оставалось совершенно чистым, лишь изредка проплывало легкое облачко. Нет сомнений, временами я дремал. Наконец, когда такое бдение совсем истомило меня, в восточной части неба разлился слабый свет, подобный зареву какого-то бесцветного пожара, и вслед за тем поднялся серпик убывающей луны – тонкий, чахлый и бледный. А потом, как бы настигая и затопляя его своими лучами, пришел рассвет, сначала серый, но с каждой минутой все более теплый, все более розовый. Ни один морлок не приблизился к нам. Действительно, в эту ночь на холме я не увидел никого из них. Свет нового дня придал мне уверенности, и я даже вообразил, что все мои ночные страхи были совершенно безосновательны. Я встал и тут же понял, что туфля с разболтанным каблуком сделала свое дело – лодыжка распухла, на пятку было больно ступать. Я сел на землю, снял туфли и отшвырнул их прочь.

Затем я разбудил Уину, и мы спустились к лесу – теперь он был зеленый и приветливый, а не черный и неприступный, как ночью. Мы нашли несколько плодов, которые позволили нам утолить голод, а потом встретили группку маленьких существ, принадлежавших все к той же грациозной породе, – они смеялись и танцевали в солнечных лучах, словно в природе никогда и не было такой штуки, как ночь. И тут я снова вспомнил о мясе, которое видел у морлоков. Теперь у меня уже не оставалось сомнений, что это было за мясо, и вся моя душа прониклась жалостью к тому слабому ручейку, который остался на земле от некогда могучего потока человечества. Мне стало ясно, что на каком-то этапе, в давно ушедшие времена, когда распад цивилизации шел уже полным ходом, у морлоков иссякла пища. Возможно, что им пришлось питаться крысами и всякой прочей мерзостью. Уже и в наше время человек куда менее разборчив и изыскан в пище, чем когда-то, – гораздо менее разборчив, чем любая обезьяна. Его предубеждение против человеческого мяса вряд ли можно считать глубоко укоренившимся инстинктом. И вот эти нечеловеческие сыны рода человеческого… Я попытался взглянуть на дело с научным хладнокровием. В конце концов, морлоки были менее человечны и более далеки от нас, чем наши предки-каннибалы, жившие три или четыре тысячи лет назад. А разум, для которого это положение вещей было бы подлинной пыткой, давно исчез. К чему мне беспокоиться? Эти элои – просто-напросто убойная скотина, которую морлоки, уподобившись муравьям, оберегают и отлавливают себе на прокорм – может быть, они даже разводят элоев. Но ведь еще была Уина, которая приплясывала около меня!

Я постарался не поддаться надвигающемуся ужасу, заставив себя расценить эту ситуацию как суровую кару за человеческий эгоизм. Человек возжелал жить легко и беспечально за счет тяжкого труда ближнего своего, а девизом своим и вместе с тем оправданием себе избрал Необходимость, и вот настало время, когда Необходимость взяла его за горло. Я даже, в духе Карлейля[8]8
  Карлейль, Томас (1795–1881) – шотландский публицист, историк и философ. Ему принадлежит изречение: «Любой труд, даже хлопкопрядение, благороден; только труд и благороден: да будет это сказано и заявлено здесь в очередной раз. В подобной же манере скажу: всякая сановитость – болезненная вещь. Праздная жизнь – не для всякого человека. И не для всякого бога».


[Закрыть], попытался возбудить в себе презрение к этой жалкой, упадочной аристократии. Однако настроить себя таким образом мне оказалось не под силу. Как ни глубока была умственная деградация элоев, все же они сохранили в своей внешности достаточно много человеческого, чтобы завоевать мою симпатию и понудить меня, хотя бы и против воли, измерить вместе с ними эту деградацию и их великий страх.

В то время у меня были еще очень смутные представления о том, что делать дальше. Прежде всего я хотел обеспечить себе убежище в каком-нибудь укромном месте и изготовить оружие из металла или камня, насколько позволит изобретательность. Это было первейшей необходимостью. Затем я надеялся обрести средства для добывания огня, чтобы иметь под рукой факел – еще одно оружие, тем более что ничего более действенного против морлоков, как я понимал, нельзя было сыскать. Далее, я хотел сотворить какое-нибудь приспособление, чтобы выломать бронзовые двери под Белым Сфинксом. Мне пришла в голову идея тарана. Я был уверен, что если войду в эти двери, размахивая перед собой пылающим факелом, то найду там Машину Времени и спасусь. Я не мог себе представить, чтобы у морлоков хватило сил утащить мою машину куда-нибудь очень далеко. Уину я решил взять с собой в наше время. Прокручивая в мыслях все эти планы, я продолжал идти с Уиной к тому большому зданию, которое мне взбрело в голову назначить нашим жилищем.

X. ДВОРЕЦ ИЗ ЗЕЛЕНОГО ФАРФОРА

Когда около полудня мы приблизились к Дворцу из Зеленого Фарфора, я обнаружил, что он заброшен и наполовину превратился в руины. В рамах остались только зазубренные обломки стекол; огромные листы зеленой облицовки отвалились от проржавевшего металлического каркаса. Дворец стоял очень высоко на травянистом склоне. Прежде чем подняться к нему, я бросил взгляд на северо-восток и удивился, завидев большой эстуарий или даже залив там, где, по моим представлениям, когда-то были Уондсуэрт и Баттерси. И я задумался над тем – больше я к этой мысли ни разу не возвращался, – что же произошло или происходило сейчас с морскими обитателями.

Материал, из которого был сделан дворец, на поверку действительно оказался фарфором. Вдоль фасада тянулась надпись, составленная из букв какого-то неведомого алфавита. Я подумал, в наивности своей, что Уина сможет помочь перевести ее, но лишь выяснил, что сама идея письменности никогда не приходила ей в голову. Я всегда видел в Уине, как мне кажется, куда больше человеческого, чем было на самом деле, – может быть, потому, что ее привязанность ко мне была такой человеческой.

Пройдя мимо больших створок – двери были сломаны и потому открыты настежь, – мы увидели вместо обычного зала длинную галерею, свет в которую лился из множества боковых окон. С первой же минуты она напомнила мне музей. Изразцовый пол был покрыт густым слоем пыли, и такой же серый саван лежал на всех расставленных здесь поразительных предметах. Посреди зала возвышалось что-то странное – длинное, иссохшее, отталкивающее: несомненно, это была нижняя часть огромного скелета. По косо поставленным ногам я определил, что это какое-то вымершее животное наподобие мегатерия. Рядом в густой пыли лежали череп и кости верхней части туловища, а в одном месте, куда сквозь течь в крыше проливалась во время дождя вода, это чудовище словно бы истаяло. Далее в галерее стоял огромный бочкообразный скелет бронтозавра. Мое предположение, что это музей, подтвердилось. Подойдя к боковой стене, я обнаружил некие предметы, которые поначалу принял за покосившиеся полки; однако, стерев с них густой слой пыли, я убедился, что это старые добрые стеклянные витрины, пришедшие из нашего времени. Судя по некоторым весьма хорошо сохранившимся экспонатам, когда-то все они были воздухонепроницаемыми.

Ясно, что мы находились среди развалин огромного музея, подобного тому, что находится в Южном Кенсингтоне[9]9
  Имеется в виду целый комплекс музеев, расположенных в этом районе Лондона, – прежде всего, Музей естественной истории (часть коллекции Британского музея, которую разместили в Южном Кенсингтоне в 1883 году) и Научный музей. Возможно также, что Г. Уэллс имел в виду и знаменитый Музей Виктории и Альберта. Открывшийся в 1852 году в Мальборо-Хаузе как Музей промышленников, он впоследствии сменил название на Музей орнаментального искусства; его коллекция включала разнообразные экспонаты любых стилей и всех эпох. Название «Музей Виктории и Альберта» было дано королевой Викторией в 1899 году, то есть через четыре года после того, как «Машина Времени» увидела свет.


[Закрыть], только воздвигнутого гораздо позднее. Здесь, по-видимому, был палеонтологический отдел; когда-то он обладал, судя по всему, превосходной коллекцией окаменелостей, однако неизбежный процесс распада, который на какое-то время был приостановлен и благодаря вымиранию бактерий и грибков утратил девяносто девять сотых своей силы, тем не менее возобновился, и работа по уничтожению всех этих сокровищ – бесконечно верная, хотя и бесконечно медленная – пошла дальше. То тут, то там находил я следы маленького народца: некоторые редкие окаменелости были разломаны на куски, иные – нанизаны, словно бусы, на тростинки. Кое-где витрин явно не хватало, и я рассудил, что их утащили морлоки. Во дворце было очень тихо. Густой слой пыли заглушал звуки наших шагов. Я в изумлении оглядывался по сторонам. Уина, которой наскучило катать морского ежа по наклонному стеклу витрины, подошла ко мне, неслышно взяла за руку и встала рядом.

Поначалу я был так поражен видом этого древнего памятника эпохе разума, что не сразу подумал о тех возможностях, которые открывались здесь передо мной. Даже озабоченность судьбой Машины Времени несколько отступила на задний план.

Судя по размерам, Дворец из Зеленого Фарфора должен был включать в себя очень многое, а не только палеонтологическую галерею; вероятно, тут были и исторические галереи, а может быть, даже библиотека! Для меня, по крайней мере в моих нынешних обстоятельствах, это было бы неизмеримо интереснее, чем пришедшая в упадок старинная геологическая выставка. Пустившись в дальнейшие поиски, я открыл еще одну, более короткую, галерею, пересекавшую первую. По-видимому, она была отведена минералам, и вид куска серы навел меня на мысль о порохе. Однако я нигде не мог отыскать ни селитры, ни вообще каких бы то ни было нитратов. Без сомнения, они растворились много столетий назад. Тем не менее сера не выходила у меня из головы, и мысли мои потекли в новом направлении. Что касается остальных экспонатов в галерее, то для меня они представляли малый интерес, хотя в целом сохранились гораздо лучше, чем все виденное мною во дворце. Не будучи специалистом в минералогии, я отправился дальше – в очень сильно разрушенный боковой неф, который шел параллельно первой галерее. По-видимому, этот отдел был посвящен естественной истории, но в нем все давным-давно изменилось до неузнаваемости. Несколько скукоженных и почерневших воспоминаний о том, что когда-то было чучелами зверей; высохшие мумии в банках, некогда наполненных спиртом; коричневая пыль рассыпавшихся растений, – вот все, что я здесь нашел. Мне стало грустно, я бы с радостью проследил за теми медленными терпеливыми усилиями, которые привели к полной победе над живой природой. Далее мы попали в галерею совершенно колоссальных размеров. Здесь было удивительно мало света, а пол шел вниз с небольшим уклоном от той стены, через дверной проем в которой я вошел. С потолка через одинаковые промежутки свешивались белые шары – многие были с трещинами или разбиты вовсе, – и я предположил, что поначалу здесь было искусственное освещение. В этом зале я больше почувствовал себя в своей тарелке, ибо по обеим сторонам от меня поднимались остовы огромных машин – все были покрыты ржавчиной, многие разрушены, однако некоторые имели весьма исправный вид. Вы знаете мою слабость к машинам, посему я склонен был задержаться здесь основательно, тем паче что большей частью это были настоящие головоломки, и я мог строить лишь самые смутные догадки относительно их предназначения. Мне казалось, что если я разгадаю эти головоломки, то стану обладателем могущественной силы, которая пригодится для борьбы с морлоками.

Вдруг Уина прижалась ко мне. Это было так неожиданно, что я вздрогнул. Если бы не она, я, наверное, вовсе не обратил бы внимания на покатость пола[10]10
  Вполне возможно, разумеется, что никакой покатости пола не было – просто музей при строительстве был врезан в склон холма. (Примечание редактора 1895 года.)


[Закрыть]. Тот конец галереи, где я проник в зал, возвышался над уровнем земли, и свет поступал через редкие узкие окна, похожие на щели. Но чем дальше от входа, тем больше земля заслоняла окна, и наконец наступал момент, когда за окнами можно было видеть только выемки в почве – наподобие двориков в Лондоне, которые расположены ниже уровня улицы и через которые люди проходят в полуподвалы, – а для дневного света оставалась лишь узкая щель вверху. Я медленно шел вперед, ломая голову над машинами. Поглощенный этим занятием, я не сразу заметил, что свет постепенно ослабевает, и только возрастающий страх Уины привлек к этому мое внимание. Лишь тогда я увидел, что галерея впереди уходит в непроглядную темноту. Я остановился в нерешительности и, осмотревшись вокруг, обнаружил, что слой пыли стал тоньше и местами лежал неровно. Еще дальше, насколько позволял сумрак, было видно, что пыльный покров нарушала цепочка маленьких узких следов. Во мне сразу воскресло ощущение, что морлоки где-то очень близко. Я понял, что даром теряю время, занимаясь академическими изысканиями, и напомнил себе о главном – день уже давно перевалил за полдень, а у меня по-прежнему нет ни оружия, ни убежища, ни средств для добывания огня. И тут издалека, из темной глубины галереи, до меня донесся тот же характерный шелест, похожий на перестук дождевых капель, те же странные звуки, что и тогда в подземелье.

Я взял Уину за руку, но тут же, ухватившись за внезапно пришедшую в голову мысль, выпустил ее кисть и повернулся к машине, из которой торчал рычаг, вроде тех, какие бывают на железнодорожных блокпостах. Взобравшись на станину, я вцепился обеими руками в рычаг и всей своей тяжестью навалился на него. Уина, оставшись одна в центральном проходе, начала плакать. Я оценил сопротивление материала довольно правильно: после минутного усилия рычаг с треском сломался, и я вернулся к Уине с железной дубинкой, на мой взгляд более чем достаточной для того, чтобы проломить череп любому морлоку, который повстречался бы на пути. А мне ужасно хотелось убить хотя бы одного морлока. До чего же бесчеловечно, вы можете подумать, – желать убийства одного из собственных потомков! Однако в этих тварях просто невозможно было ощутить хоть что-нибудь человеческое. Только мое нежелание оставить Уину и убежденность, что Машина Времени непременно пострадает, если я примусь утолять свою жажду убийства, удержали меня от того, чтобы немедленно отправиться вниз по галерее и начать истребление зверюг, присутствие которых я явственно слышал.

И вот, держа дубинку в одной руке, а другой – ведя Уину, я вышел из этой галереи и попал в следующую, еще бо́льших размеров, которая на первый взгляд напомнила мне полковую капеллу, увешанную изорванными стягами. Но, приглядевшись к истлевшему коричневому тряпью, что свисало с боковых стен, я признал в нем разлагающиеся останки книг. Они давным-давно развалились на части, следы печатного текста исчезли полностью, однако валявшиеся тут и там покоробившиеся переплетные крышки и треснувшие металлические застежки достаточно красноречиво рассказывали о прошлом. Будь я литератором, возможно, я принялся бы разглагольствовать о тщете всяческого честолюбия. Но на самом деле, что поразило меня сильнее всего – так это громадная убыль человеческого труда, о которой свидетельствовала мрачная чаща гниющей бумаги. Когда-нибудь, впрочем, я сознаюсь, что в те минуты я думал главным образом о «Философских записках»[11]11
  «Философские записки» – один из старейших научных журналов мира. Издается с 1665 г. Лондонским Королевским обществом – ведущим научным обществом Великобритании, основанным в 1660 г.


[Закрыть] и о моих собственных семнадцати статьях по физической оптике.

Поднявшись по широкой лестнице, мы вошли в помещение, которое когда-то могло быть галереей прикладной химии. И здесь моя надежда найти что-нибудь полезное вспыхнула с новой силой. Не считая одного угла, где обвалилась крыша, эта галерея сохранилась достаточно хорошо. В возбуждении я обошел все уцелевшие витрины и наконец в одной из тех, которые оказались действительно воздухонепроницаемыми, нашел коробку спичек. Еле сдерживая себя от нетерпения, я испробовал одну из них. Спички были в превосходном состоянии – они даже не отсырели. Я повернулся к Уине.

– Танцуй! – крикнул я на ее родном языке.

Теперь у нас действительно было оружие против ужасных существ, которых мы так боялись. И вот в этом заброшенном музее, на густом ковре пыли, я, к величайшему восторгу Уины, торжественно исполнил нечто вроде сложного, составного танца, как можно веселее насвистывая «Страну Верности»[12]12
  Популярная в Великобритании XIX века песня на слова шотландской поэтессы Каролины Олифант, баронессы Нэрнской (1766–1845).


[Закрыть]. Я то вскидывал ноги, изображая умеренный канкан, то переступал на месте, то подбрасывал воображаемую юбку (насколько позволял мой сюртук), то выделывал какие-то па собственного изобретения. Вы же знаете, я изобретателен от природы.

Верите ли, я до сих пор думаю, что самым странным из всего приключившегося со мной – и самым для меня счастливым – было то, что эта коробка спичек за столько лет не поддалась разрушительному действию времени. И все же следующая находка, как ни парадоксально, была еще более невероятной – я обнаружил камфору. Я нашел ее в запечатанной банке, которая была закупорена – полагаю, по чистой случайности – действительно герметически. Сначала я принял это вещество за парафин и, разумеется, разбил банку. Однако запах камфоры нельзя было спутать ни с чем. В обстановке всеобщего разложения этому летучему веществу выпал шанс пережить, быть может, многие тысячи столетий. Оно вызвало в памяти один рисунок, попавшийся мне когда-то на глаза, – рисунок был сделан сепией, приготовленной из окаменелого чернильного мешка ископаемого белемнита, который издох и превратился в камень, вероятно, миллионы лет назад. Я хотел уже было выбросить камфору, как вдруг вспомнил, что она горюча и дает прекрасное яркое пламя – в сущности, это была отличная свеча, – поэтому я положил ее в карман. Однако я не нашел ни взрывчатых веществ, ни каких-либо иных средств, позволяющих взломать бронзовые двери. Железный ломик по-прежнему был самой полезной вещью из всех, на которые я наткнулся. Тем не менее я покинул химическую галерею в приподнятом настроении.

Я не могу во всех подробностях пересказать вам тот долгий день. Чтобы восстановить в должной последовательности все мои изыскания, мне пришлось бы сильно напрячь память. Помню длинную галерею с ржавеющими стендами, уставленными оружием; помню, как я колебался, выбирая между топором или шпагой и моим ломиком. Впрочем, я не мог тащить и то и другое, а железная дубинка казалась мне наилучшим средством для взлома бронзовых дверей. Там было множество ружей, пистолетов и винтовок. Большинство предметов являли собой сплошную ржавчину, хотя немало оружия было сделано из алюминия, и оно выглядело весьма крепким на вид. Однако в любом случае патроны и порох, даже если они там когда-то и помещались, давно рассыпались в пыль. Как я заметил, один угол галереи был обуглен и сильно разрушен – скорее всего, подумал я, здесь не обошлось без взрыва экспонатов. В другом месте обнаружилась большая коллекция идолов – полинезийских, мексиканских, греческих, финикийских, из всех мыслимых стран и уголков земли. И тут, уступая неодолимому желанию, я написал свое имя на носу стеатитового монстра из Южной Америки, особенно поразившего мое воображение.