Текст книги "Машина Времени. Остров доктора Моро."

Наверху я обнаружил кресло из какого-то неизвестного мне желтого металла, утопавшее в мягком мхе. Кое-где металл покрывали пятна розоватой ржавчины, подлокотники были отлиты, а затем обработаны в виде голов грифонов. Я сел и принялся обозревать широкую панораму нашего древнего мира, освещенного лучами заката, – этот долгий день подходил к концу. Никогда в жизни я не видел более прекрасного и нежного зрелища. Солнце уже ушло за горизонт, западная часть неба была охвачена золотом, и по этому фону горизонтально тянулись пурпурные и малиновые полосы. Внизу расстилалась долина Темзы – река лежала в ней, словно лента полированной стали. Я уже говорил о величественных дворцах – тут и там вставали они из моря растительности, собравшего все оттенки зеленого; некоторые дворцы уже превратились в руины, другие были еще обитаемы. Повсюду в этом запущенном земном раю были расставлены белые или серебристые изваяния; кое-где виднелись вертикальные черточки каких-то купольных сооружений и обелисков. Не было ни изгородей, ни следов раздела земли, ни признаков сельскохозяйственной деятельности: вся земля превратилась в один цветущий сад.

Обозревая окрестности, я начал приходить к некоторым выводам, и, пытаясь сложить все увиденное мною в единое целое, вот какое объяснение я придумал в тот вечер. (Позднее я понял, что тогда мне открылась только половина истины – а может, то был отблеск лишь одной из граней истины.)

Мне представилось, что я попал в эпоху упадка человеческой расы. Красноватый закат заставил меня подумать о закате человечества. Впервые в жизни я начал осознавать, к каким странным последствиям могут привести социальные преобразования, которые мы в настоящее время осуществляем. И вместе с тем, вы только задумайтесь, последствия эти с точки зрения логики вполне закономерны. Сила есть результат необходимости; безопасность дает преимущество слабым. Работа по улучшению условий жизни – процесс, который действительно цивилизует общество, делая нашу жизнь все более безопасной, – неуклонно вела к кульминации. Объединенное человечество одерживало одну победу над природой за другой. То, что нам представляется несбыточными мечтами, превратилось в реальные проекты – сначала тщательно подготовленные, а потом осуществленные. А урожай я увидел собственными глазами!

В конце концов, санитария и земледелие находятся сегодня еще в зачаточном состоянии. Наука нашего времени атаковала лишь малый участок фронта человеческих болезней, но при этом она развивает операции неизменно и настойчиво. Земледельцы и садоводы уничтожают сорняк здесь, сорняк там и культивируют, быть может, не более двух десятков полезных растений, предоставляя остальным поддерживать равновесие в природе любым доступным им образом. Мы постепенно улучшаем наши любимые растения, наших любимых животных – как же их все-таки мало! – путем направленной селекции: вот появился новый, намного лучше прежних, персик, вот виноград без косточек, вот еще более душистый и крупный цветок, вот новая, более устраивающая нас порода крупного рогатого скота. Мы улучшаем их постепенно, потому что наши идеалы смутны и неустойчивы, а знания крайне ограничены, и потому что сама природа пуглива и нерешительна, когда мы подступаем к ней с нашими неуклюжими руками. Когда-нибудь все это будет организовано лучше, а потом еще лучше. Несмотря на водовороты, направление потока неизменно. Все люди будут разумными, образованными и жадными до сотрудничества; ход событий пойдет все быстрее и быстрее и приведет к полному покорению природы. В конце концов мы мудро и заботливо установим равновесие животной и растительной жизни для удовлетворения потребностей человечества.

Это равновесие, утверждаю я, должно будет установиться, и оно действительно установилось самым благоприятным образом, оно установилось раз и навсегда где-то на том отрезке времени, через который перескочила моя машина. Воздух освободился от комаров и мошек, земля – от сорняков и плесени; везде стали расти фруктовые деревья и нежные восхитительные цветы; сверкающие, словно бриллианты, бабочки запорхали повсюду. Был наконец достигнут идеал профилактической медицины. Человечество избавилось от болезней. За время своего пребывания там я ни разу не видел признаков каких бы то ни было инфекций. Позднее я вам подробнее расскажу, каким образом эти перемены повлияли даже на процессы гниения и разложения.

Блестящие победы были одержаны и в общественных отношениях. Я видел, что люди стали селиться в великолепных зданиях, одеваться в роскошные одежды, и на тот момент все, что я мог сказать об их деятельности, – это то, что они не были заняты никаким трудом. Не было и признаков борьбы – каких-либо социальных или экономических столкновений. Ни производства, ни рекламы, ни транспорта – вся коммерческая деятельность, составляющая основу нашего мира, исчезла напрочь. Вполне естественно, что в тот золотистый вечер меня посетило видение социального рая. Проблемы роста населения были, как я понял, решены, и численность человечества перестала увеличиваться.

Однако изменения условий жизни неизбежно идут рука об руку с приспособляемостью к этим изменениям. Что движет человеческим разумом и человеческой энергией – если, конечно, биологическая наука не представляет собой нагромождения ошибок? Только лишения и свобода, то есть такие условия, при которых деятельные, сильные и хитроумные выживают, а слабые терпят неудачу; условия, при которых преимущество получает союз дееспособных людей, объединенных взаимовыручкой, при которых выигрывают индивиды, умеющие принимать решения, приучившие себя к сдержанности и терпению. Институт семьи и сопутствующие ему чувства: дикая ревность, нежная любовь к потомству, родительская самоотверженность – все это оправдывается и поддерживается существованием опасностей, которые грозят молодому поколению. Но теперь-то, в далеком будущем, где они, эти грозные опасности? Уже в наше время начинает формироваться негативное отношение к супружеской ревности, неистовой материнской любви, вообще – ко всяческим бурным страстям, и эти настроения будут только нарастать; необходимость в страстях отпала, они, эти пережитки дикости, доставляют нам лишь неудобства и диссонируют с приятной и возвышенной жизнью.

Я стал думать о физической хрупкости маленьких людей, о неразвитости их ума, о руинах огромных зданий, которыми изобиловали окрестности, и это только укрепляло меня в мысли об окончательной победе над природой. После битвы наступило затишье. Человечество было сильным, энергичным и сметливым, всю свою необузданную жизненную энергию оно употребило на то, чтобы изменить условия жизни людей. Наконец условия изменились, и тогда наступила реакция.

Как только жизнь стала абсолютно комфортной и безопасной, та беспокойная энергия, которая нас наделяла силой, неизбежно должна была обернуться слабостью. Даже в наши дни некоторые склонности и желания, когда-то необходимые для выживания, стали постоянным источником неприятностей. Личная отвага и любовь к сражениям, например, отнюдь не украшают цивилизованного человека – скорее, эти качества даже мешают ему. А в условиях материального достатка, уравновешенности и безопасности любое могущество – физическое или интеллектуальное – становится совершенно неуместным. Насколько я мог судить, уже множество лет на земле не существовало ни военной опасности, ни насилия над личностью, исчезла опасность со стороны диких зверей, не стало болезней, требовавших мобилизации ресурсов организма, отпала и необходимость в физическом труде. Те, кого мы называем слабыми, приспособлены для такой жизни ничуть не хуже, чем сильные, в сущности, их и слабыми уже назвать нельзя. На самом деле они даже лучше приспособлены, потому что сильного томит не находящая выхода энергия. Утонченная красота виденных мною зданий, вне всякого сомнения, была результатом последних всплесков бесполезной уже энергии человечества перед тем, как жизнь людей вошла в русло полной гармонии с условиями существования – фанфары этой победы возвестили наступление последнего в истории и окончательного мира. Так всегда бывает с человеческой энергией, когда наступают безопасные времена, – сначала она ищет выхода в искусстве и эротике, а затем приходят застой и упадок.

Однако и художественные стимулы должны в конце концов угаснуть – как они почти полностью угасли в том будущем, которое я видел. Украшать себя цветами, танцевать, петь песни в солнечных лучах – вот все, что осталось от художественных исканий, и ничего больше. Впрочем, даже эти занятия когда-нибудь наскучат и сменятся самодовольным бездействием. Мы сохраняем остроту с помощью точильного камня боли и нужды, а здесь, как мне показалось, этот ненавистный камень был наконец разбит.

Я стоял в сгущавшейся темноте, и мне казалось, что это простое объяснение и есть решение загадки, что я постиг тайну прелестного народца. Возможно, они даже чересчур преуспели в ограничении рождаемости, и численность населения, вместо того чтобы оставаться на постоянном уровне, стала уменьшаться. В этой картине нашлось место и руинам заброшенных зданий. Мое объяснение было очень простым и весьма правдоподобным – этим отличается большинство ошибочных теорий!

VI. ЗАСТРЯВШИЙ ВО ВРЕМЕНИ

Пока я стоял на гребне и размышлял над этой слишком уж полной и окончательной победой человека, из половодья серебряного света на северо-востоке выплыла желтая, почти полная луна – она была в последней четверти. Маленькие фигурки людей в ярких одеждах уже перестали двигаться внизу, плавно пролетела бесшумная сова, и я вздрогнул от вечерней прохлады. Я решил спуститься с холма и поискать ночлега.

Я стал отыскивать глазами знакомое здание. Затем мой взгляд переместился на фигуру белого сфинкса на бронзовом пьедестале – по мере того, как восходящая луна наливалась светом, фигура становилась все более отчетливой. Я уже мог рассмотреть серебристую березу, стоявшую около нее. Вон густые, спутанные заросли рододендронов, черные в бледном свете луны, вон и маленькая лужайка. Я еще раз взглянул на нее. Жуткое подозрение, словно морозом, сковало мое благодушие.

«Нет, – решительно сказал я себе, – это не та лужайка».

Но это была та самая лужайка, потому что белое, изъеденное проказой лицо сфинкса было обращено именно к ней. Можете ли вы представить себе, что я почувствовал, когда убедился в этом? Нет, не можете. Машина Времени исчезла!

Меня словно хлыстом ударили по лицу – я молниеносно представил себе, что никогда больше не вернусь в свое собственное время и навеки останусь, совершенно беспомощный, в чужом и неведомом мире. При одной только мысли об этом я почувствовал самую настоящую физическую боль – невидимая рука стиснула горло, у меня перехватило дыхание. В считанные мгновения ужас овладел мною, и я гигантскими прыжками ринулся вниз по склону. Один раз я даже упал плашмя и рассек лицо, но, не желая тратить времени на то, чтобы остановить кровь, вскочил на ноги и побежал дальше, чувствуя, как теплая струйка стекает по щеке и подбородку. Я бежал и твердил себе: «Они просто немного переставили ее, задвинули под кусты, чтобы не мешала ходить». Несмотря на это, я бежал изо всех сил. С самой первой минуты я был уверен – такая уверенность порой приходит вместе со смертельным страхом, – что это вздор; я инстинктивно чувствовал, что Машина унесена куда-то за пределы моей досягаемости. Легкие разрывала боль. От гребня холма до маленькой лужайки было около двух миль – кажется, я преодолел это расстояние минут за десять. А ведь годы мои уже не молодые. Я бежал и, растрачивая дыхание, громко проклинал себя за глупую самонадеянность, за то, что позволил себе удалиться от машины. Я кричал, но в ответ не слышал ни звука. Все живые существа словно замерли в этом озаренном луной мире.

Когда я добежал до лужайки, мои худшие опасения подтвердились. Нигде не было видно и следа машины. В холодной испарине, на грани обморока, я стоял на пустой лужайке, окруженной черными спутанными кустами. Придя в бешенство, я обежал поляну, как будто машина могла быть спрятана в какой-нибудь укромной ямке, резко остановился и вцепился себе в волосы. Надо мной на бронзовом пьедестале, озаренный светом восходящей луны, возвышался сфинкс – белый, сияющий, изъеденный проказой. Казалось, он насмехается над моим несчастьем.

Я мог бы, наверное, утешиться, вообразив, что маленький народец утащил механизм в какое-нибудь укрытие, сохранив его тем самым для меня, однако я был уверен, что у них не хватило бы для этого ни сил, ни умственных способностей. Нет, меня ужасало теперь другое: ощущение близости какой-то новой силы, о существовании которой я до сих пор не подозревал, силы, вмешательство которой лишило меня моего изобретения. И все же в одном я был уверен: если только в каком-нибудь другом веке не была создана точная копия этого устройства, машина не могла отправиться в путешествие по времени без меня. Все дело в рычагах – я потом покажу вам, в чем заключается мой метод: когда они сняты, никто не в состоянии запустить машину и воспользоваться ею. Машину просто перенесли и спрятали – только в пространстве, а не во времени. Но где именно?

Должно быть, у меня было нечто вроде приступа помешательства. Помню, как я неистово метался взад и вперед среди освещенных луной кустов, росших вокруг сфинкса; помню, как вспугнул какое-то белое животное, которое в рассеянном лунном свете показалось мне маленьким оленем. Помню также, как глубокой ночью я избивал кусты кулаками, пока не ободрал костяшки пальцев; мои руки кровоточили, изрезанные обломанными ветвями. Потом, рыдая, заговариваясь в душевной муке, я побрел к огромному каменному зданию. В большом зале было темно, тихо и пустынно. Я поскользнулся на неровном полу и повалился на один из малахитовых столов, едва не сломав голень. Затем я зажег спичку и прошел дальше, раздвинув пыльные занавеси, о которых я уже рассказывал.

Там был второй большой зал, устланный подушками, на которых спали десятка два или около того маленьких людей. Мое вторичное появление, несомненно, показалось им весьма странным, когда я внезапно вынырнул из ночной тишины, выкрикивая бессвязные слова и размахивая зажженной спичкой. Они давно уже позабыли, что такое спички.

«Где моя Машина Времени?» – кричал я, громко рыдая, как обиженный ребенок. Я хватал людей руками и тряс их, пытаясь поднять на ноги. Все это, должно быть, казалось им донельзя странным. Некоторые смеялись, однако в большинстве своем они выглядели сильно напуганными. Когда я увидел, что люди уже стоят вокруг плотной толпой, мне пришло в голову, что я, пытаясь пробудить в них чувство страха, поступаю самым глупым образом – глупее в данных обстоятельствах не придумаешь. Ведь я видел маленьких людей только при дневном свете и на основе их поведения заключил, что чувство страха ими давно забыто.

Бросив спичку, я резко бросился назад, сбив с ног одного человечка, попавшегося мне на пути. Ощупью я пробрался по большому обеденному залу и снова вышел на лунный свет. Позади я слышал крики ужаса и топот маленьких спотыкающихся ног, бегущих во всех направлениях. Не помню всего, что я делал там, пока луна ползла по ночному небу. Думается, не столько сама потеря, сколько ее неожиданность привела меня в состояние безумия. Я чувствовал себя безнадежно отрезанным от своих современников, каким-то странным животным в неведомом мире. В исступлении я метался в разные стороны, визжа, плача и взывая к Богу и Судьбе. В моей памяти осталось, как страшная усталость одолевала мной по мере того, как эта долгая ночь ужаса и отчаяния истаивала, приближаясь к рассвету; как я рыскал в самых неподходящих местах; как ощупью пробирался среди озаренных лунным светом развалин, дотрагиваясь до странных существ, таившихся в черной тени; как, наконец, я упал на землю около сфинкса и долго рыдал, преисполненный к себе бесконечной жалости; даже злость на собственную глупость, на то, что я так безрассудно оставил машину, покинула меня вместе с силами. У меня не осталось ничего, кроме мук и страданий. Потом я уснул, а когда проснулся, уже был день, и совсем рядом в траве, на расстоянии вытянутой руки, весело прыгала воробьиная парочка.

Я сел, овеваемый свежестью утра, пытаясь вспомнить, как я попал сюда и почему моя душа полна отчаяния и одиночества. Затем голова прояснилась, и в чистом, рассудительном свете дня я смог спокойно взглянуть в лицо обстоятельствам. Я понял всю дикую нелепость своего вчерашнего безумия и принялся рассуждать сам с собою.

Предположим худшее, сказал я себе. Предположим, что машина потеряна, может быть, даже уничтожена. Из этого следует лишь то, что я должен исполниться терпения и спокойствия, изучить образ жизни этих людей, ясно понять, что привело к утрате машины, определить способы добычи инструментов и материалов, дабы в конечном итоге попытаться сделать новую Машину. Это теперь моя единственная надежда – может быть, очень слабая надежда, но все же она лучше, чем отчаяние. И во всяком случае, я очутился в прекрасном и любопытном мире.

Вполне вероятно, что мою машину просто куда-нибудь перенесли. В этом случае я должен столь же спокойно и терпеливо искать то место, где она спрятана, и постараться вернуть ее силой или хитростью. С такими мыслями я неуклюже поднялся и стал осматриваться по сторонам, раздумывая, где бы можно было выкупаться. Я чувствовал неимоверную усталость, тело одеревенело, с начала моего путешествия я сильно перепачкался. Утренняя свежесть вызывала желание самому стать чистым и свежим. Эмоции сильно истощили меня. Как только у меня сложился план действий, все вчерашнее, включая страшное возбуждение, охватившее меня ночью, стало казаться особенно диковинным. Я тщательно исследовал почву на лужайке и вокруг нее. Некоторое время ушло на бесплодные расспросы – насколько я мог назвать это расспросами – встречавшихся мне маленьких людей. Никто из них так и не понял моих жестов: одни проходили мимо с бесстрастным видом, другие, расценив мои действия как шутку, весело смеялись. Больше всего на свете мне хотелось надавать им по прелестным смеющимся личикам, и я едва сдержался. Порыв сам по себе был очень глупым, но сидевший во мне дьявол страха и слепой ярости еще не был вполне укрощен и все искал лазейку, чтобы воспользоваться моей растерянностью. Дерн оказался куда более полезным советчиком. Примерно на середине расстояния между пьедесталом сфинкса и следами моих ног в том месте, где я возился с опрокинутой машиной сразу после прибытия, на земле осталась свежая борозда. Были видны и другие следы, свидетельствовавшие о том, что мою машину унесли неизвестные существа, – странные узкие отпечатки лап, какие мог бы оставить, по моим представлениям, ленивец. Это заставило меня обратить более пристальное внимание на пьедестал. Я уже, кажется, говорил, что он был сделан из бронзы. Однако то была не просто отливка – с боковых сторон его украшали панели, представлявшие собой искусно выполненные барельефы в рамах. Я подошел и обстучал панели. Пьедестал оказался полым. Внимательно осмотрев барельефы, я понял, что они не соединены с рамами намертво. Там не было ни ручек, ни замочных скважин, но, возможно, панели – если они, как я предполагал, служили дверями – открывались изнутри. Мне было ясно одно. Не требовалось большого напряжения мысли, чтобы заключить: моя Машина Времени находилась внутри пьедестала. А вот как она попала туда – это была совсем другая проблема.

Над кустами я увидел головы двух человек. Люди в оранжевой одежде шли ко мне под цветущими яблонями. Улыбаясь, я повернулся к ним и подманил рукой. Они приблизились, и я, показав на бронзовый пьедестал, попробовал донести до них свое желание открыть его. Однако при первом же моем жесте люди повели себя очень странно. Не знаю, сумею ли я передать вам, какое выражение появилось на их лицах. Представьте себе, что вы сделали крайне неприличный жест перед женщиной с утонченными манерами – именно так она воззрится на вас. Эти двое удалились, как будто я нанес им немыслимое оскорбление. Я попытался объяснить свое желание миловидному парнишке в белой одежде – результат оказался тот же. Что-то в его поведении заставило меня устыдиться. Но, как вы понимаете, мне позарез нужна была Машина Времени, и я сделал новую попытку. Когда же он, как и все остальные, отвернулся от меня и направился восвояси, я потерял терпение. В три прыжка я догнал парнишку, захлестнул его шею свободно свисающим концом его же платья и потащил к сфинксу. Тут я увидел такой ужас, такое отвращение на лице этого человечка, что немедленно выпустил его.

VII. ОТКРЫТИЕ

Впрочем, я не собирался сдаваться. Изо всей силы я ударил кулаком по бронзовой панели. Мне показалось, что я услышал какое-то шевеление внутри – нет, чтобы быть точным, скажу иначе: мне показалось, что до меня донесся звук, похожий на хихиканье, – однако, скорее всего, это мне только померещилось. Затем я нашел на берегу реки большой голыш, вернулся и колотил им до тех пор, пока не расплющил завиток одного из узоров, – патина при этом осыпа́лась дождем мелких чешуек. Прелестный маленький народец, должно быть, слышал мои удары – их грохот, словно серии взрывов, разносился, наверное, на милю вокруг, – однако у меня из этого ничего не получилось. Я видел, как на склоне холма собралась небольшая группа людей, которые украдкой посматривали на меня. Наконец, усталый и разгоряченный, я опустился на землю, чтобы еще раз осмотреться по сторонам, но беспокойство не позволяло мне рассиживаться; я слишком западный человек, чтобы долго предаваться праздности. Я мог годами работать над какой-нибудь проблемой, но бездеятельно ждать целые сутки – нет, это совсем другое дело.

Спустя какое-то время я встал и бесцельно побрел сквозь кустарник все к тому же высокому холму.

«Терпение, – сказал я себе. – Если хочешь получить обратно свою машину, оставь сфинкса в покое. Если они имеют в виду отнять машину навсегда, то порчей бронзовых панелей делу не поможешь; если же они не имеют этого в виду, ты получишь ее, как только найдешь способ попросить, чтобы тебе ее вернули. Если будешь сидеть здесь, среди незнакомых вещей, и ломать голову над загадкой, – надежды не прибавится. Это прямой путь к мономании. Повернись лицом к этому миру. Изучай его нравы, наблюдай за ним, остерегайся слишком поспешных заключений! В конце концов ты найдешь ключи ко всем тайнам!» Тут мне представился весь комизм ситуации: я сопоставил годы напряженной учебы и труда, потраченные для того, чтобы попасть в будущее, и свое страстное нетерпение как можно быстрее из этого будущего выбраться. Я своими руками изготовил себе самую сложную и самую безысходную западню из всех, когда-либо придуманных человеком. И хотя я сделал все это за свой собственный счет, я не смог удержаться и громко расхохотался.

Когда я проходил через залы огромного дворца, мне показалось, что маленький народец стал избегать меня. Возможно, это была моя фантазия, а может, отчужденность имела какое-то отношение к моей попытке разбить бронзовые двери. И все же я довольно четко ощущал, что меня избегают. Я постарался, однако, ничем не выдать, будто озабочен этим, и воздержался от настойчивых расспросов, так что через день-другой все пошло по-прежнему. Насколько возможно, я продолжал изучать их язык и вдобавок проводил кое-какие исследования. Либо их язык был чрезвычайно прост, либо я упускал какие-нибудь тонкости, но, по-моему, он состоял едва ли не исключительно из конкретных существительных и глаголов. Отвлеченных понятий было мало, а может, их и вовсе не было, отсутствовали и образные выражения. Фразы обыкновенно были очень просты и состояли чаще всего из двух слов, так что мне не удавалось сообщить или получить в ответ что-либо, кроме простейших утверждений. Мысли о моей Машине Времени и о тайне бронзовых дверей под сфинксом я решил запрятать в самый дальний уголок памяти, пока накопившиеся знания не приведут меня к разгадке естественным путем. Однако некое предчувствие – вам, без сомнения, понятное – все время, словно на привязи, держало меня вблизи места прибытия и не позволяло удаляться более чем на несколько миль.

Насколько я мог судить, весь мир демонстрировал ту же избыточную роскошь, что и долина Темзы. С вершины каждого нового холма, на который я взбирался, я видел множество великолепных зданий, бесконечно разнообразных по стилю и материалам, из которых они были сделаны; видел все те же чащи вечнозеленых растений, все те же деревья, усеянные цветами, и древовидные папоротники. Кое-где отливала серебром вода, а вдали вздымались голубоватые волнистые гряды холмов, гребни которых растворялись в безмятежном воздушном просторе. Вскоре мое внимание привлекла одна странная деталь пейзажа, а именно – присутствие во многих местах неких круглых колодцев, иные из которых, как мне показалось, достигали очень большой глубины. Один такой колодец был возле тропинки на склоне того холма, что я избрал для своей первой прогулки. Как и у всех остальных колодцев, его отверстие было обрамлено бронзовым кольцом причудливой ковки и защищено от дождя небольшим куполом. Сидя около этих сооружений и уставившись в непроглядную темноту шахты, я не мог различить внизу ни отблеска воды, ни отражения зажигаемых мною спичек. Но из всех колодцев доносился один и тот же шум – «туд, туд, туд», – словно там работала какая-то большая машина. И еще: наблюдая за пламенем спичек, я обнаружил, что в шахты постоянно шел воздух с поверхности. Позднее я бросил в жерло одного из колодцев клочок бумаги – вместо того чтобы медленно опуститься, он быстро полетел вниз, увлеченный струей воздуха, и мгновенно исчез из виду. Спустя какое-то время я пришел также к выводу, что эти колодцы определенным образом связаны с высокими башнями, стоявшими тут и там на склонах холмов: над ними я часто замечал дрожание воздуха, вроде того, какое можно видеть в жаркий день над раскаленным пляжем. Сопоставив все это, я с большой долей уверенности предположил, что здесь существовала обширная система подземной вентиляции, назначение которой мне было трудно себе представить. Поначалу я склонялся к тому, чтобы увязать эту систему с санитарными нуждами здешних людей. Этот вывод напрашивался сам собой, но он оказался абсолютно неверен.

Вообще, я должен сознаться здесь, что во время своего пребывания в этом реальном будущем я очень мало узнал о дренажной системе, способах передачи сигналов, транспортных средствах и прочих жизненных удобствах. В тех книгах о будущих Утопиях и грядущих временах, которые я прочитал, всегда содержалось множество подробностей, касающихся строительства домов, социального устройства и тому подобного. Добыть такие детали довольно просто, когда весь мир заключен только в воображении автора, но для настоящего путешественника они практически недосягаемы, особенно когда он находится среди таких реалий, какие я обнаружил в будущем. Вообразите себе, с каким рассказом о Лондоне вернется в свое родное племя побывавший у нас негр из Центральной Африки! Что он будет знать о железнодорожных компаниях, общественных движениях, телефонных и телеграфных проводах, посылочных компаниях и почтовых заказах? А ведь мы, по крайней мере, будем готовы все ему объяснить! Но пусть даже он многое узнает – насколько поймут его никуда не выезжавшие друзья? Насколько ему поверят? Затем представьте себе, сколь невелик провал между негром и белым человеком нашего времени, и сколь широка пропасть между мною и этими людьми Золотого Века! Я осознавал существование многого, что было скрыто от моих глаз и что создавало мне дополнительный комфорт, но, помимо общего впечатления о какой-то автоматической организации жизни, я, к сожалению, мало что могу сообщить вам о той дистанции, которая отделяет наши общества.

Например, что касается погребальных обрядов – я не видел никаких признаков крематориев, ничего такого, что напоминало бы могилы. Однако мне приходило в голову, что, возможно, кладбища (или крематории) оставались где-нибудь за пределами моих исследовательских экспедиций. Это опять же был один из тех вопросов, которые я умышленно поставил перед собой, и поначалу моя любознательность потерпела полное фиаско. Отсутствие кладбищ озадачило меня и подтолкнуло к дальнейшим наблюдениям, а те озадачили еще сильнее: старых и немощных среди людей будущего не было.

С удовлетворением должен сознаться, что мои первоначальные теории об автоматически действующей цивилизации и пришедшем в упадок человечестве недолго устраивали меня. Однако ничего другое в голову не приходило. Позвольте рассказать, что меня смущало. Все большие дворцы, которые я исследовал, были исключительно жилыми помещениями – огромными столовыми и спальнями. Я не видел никаких машин, никаких бытовых приспособлений. Между тем на этих людях была прекрасная одежда, по временам требовавшая обновления, а их сандалии, хотя и лишенные украшений, представляли собой довольно сложные металлические изделия. Каким-то образом эти вещи требовалось изготовить. Между тем маленький народец не проявлял никаких признаков созидательных наклонностей. Там не наблюдалось ни цехов, ни мастерских, ни малейших следов ввоза товаров. Все свое время люди проводили в изящных играх, купании в реке, полушутливых любовных затеях, поедании фруктов и сне. Я не мог понять, на чем держалось это общество.

Возьмем опять-таки Машину Времени: нечто неведомое – я понятия не имел, что это было, – утащило ее в полый пьедестал Белого Сфинкса. Зачем? Хоть убейте, я даже вообразить себе этого не мог! Далее – эти безводные колодцы, эти башни с маревом над ними. Я чувствовал, мне не хватает какого-то ключа. Я чувствовал… как бы это объяснить? Представьте, что вы наткнулись на текст, в котором некоторые фразы написаны на прекрасном чистом английском языке, а остальные, вперемежку, составлены из слов – и даже букв, – совершенно вам незнакомых. Именно таким текстом, на третий день пребывания, представился мне мир восемьсот две тысячи семьсот первого года!

В этот день у меня появился друг – ну, скорее, почти друг. Случилось так, что, когда я наблюдал за несколькими человечками, купавшимися на отмели, одного из них схватила судорога, и маленькую фигурку стало уносить потоком. Течение было здесь довольно быстрое, но отнюдь не бурное – по силам даже среднему пловцу. Тем легче вы представите себе удивительную неполноценность этих существ, если я скажу, что никто из них не сделал ни малейшей попытки спасти слабое миниатюрное создание, которое с плачем тонуло на их глазах. Осознав это, я быстро сбросил одежду, вошел в воду немного ниже по реке и, подхватив малютку, вынес на берег. Легкое растирание конечностей привело ее в чувство, и, прежде чем покинуть спасенную, я с удовлетворением убедился, что она в полном порядке. Я составил себе настолько невысокое мнение об этих людях, что не ждал от нее никакой благодарности. Однако здесь я ошибся.