Текст книги "Безумие Таргерта. Книга 1. Рыба на мелководье"

Герман Чернышёв
Рыба на мелководье

© Оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2022

© Герман Чернышёв, 2022

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© Epiximages / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

Пролог

Ничто не нарушает тишину

Послышалась укромная поступь.

– Нет, господин Тикс, ни один из выродков пока не заговорил.

В мрачном коридоре, не освещённом ничем, кроме настенных факелов, показались две фигуры специалистов – предводителя и подчинённого. Оба одеты в молочно-белые церемониальные одеяния, на головах – спиралевидные капюшоны. Они плыли в полусумраке подобно двум мерцающим призракам.

По правую руку шли двери. Рядом с каждой в стене зияло зашторенное окошко для наблюдений извне. Фигуры подошли к одному из них, и предводитель отодвинул ткань.

Камеру окутывала тьма, рассеиваемая всего одним фонарём, висящим на вбитом в стену штыре. Пониже из кладки торчали железные поржавевшие кольца. В них вдеты верёвки – путы, сдавливающие запястья пленников.

Неприятные глаза предводителя специалистов пристально наблюдали за расположившимися на полу выродками.

– Отвратность… – его тонкие сухие губы еле пошевелились. – И они ведь так похожи на нас. Те же люди, только… – один выродок, израненный мужчина в подранном рубище, открыл глаза. В глубоких глазницах тусклой ненавистью зажглись два кровавых колечка, стягивающих непроглядные зрачки. – Этот проклятый взгляд… – предводитель поёжился от неприязни. – Такие глаза могут быть лишь у нечисти. Отродья глубин. Выродки… Не хочу иметь с ними никаких дел дольше, чем требуют обстоятельства. И что, никто из них?.. Ни один? Сколько их тут держат?

– Месяц, господин Тикс, – ответил подчинённый из полутьмы коридора. – Они семья, но они всё равно не общаются друг с другом. Ни слова. Если бы они заговорили, мы бы узнали об этом. За ними следят денно и нощно.

– Нам нужен говорящий выродок, Андатр. Без него мы не проведём ритуал. Некому будет произнести чёртово заклинание. Тогда Ясность не явится, не одарит нас своим могуществом. Мы продолжим блуждать в темноте, как слепые овцы.

Шторка задёрнулась. Глаза выродка закрылись не сразу. Камеру по-прежнему заполняло гнетущее безмолвие.

Специалисты двинулись дальше, к следующему окошку. Оттуда доносился жуткий глухой пёсий лай, неистовый и чавкающий.

– Мы морим их голодом, – в голосе подчинённого прозвучала опаска. Властный собеседник вселял в него страх. – И ничего… Они просто умирают от изнеможения. Я никогда такого не видел. Они даже не пытаются просить спасти их. Как будто им не важна их жизнь настолько, что…

– Они не могут молчать вечно. В какой-то момент один из них нарушит тишину.

Они остановились. Тикс заглянул в окно, слегка отдёрнув ткань.

В этой камере не было так же спокойно, как в предыдущей. Здесь слышался плач, стенания и всхлипы.

Ещё одна семья выродков. Они привязаны к стене. Специалист держит на поводке бойцовую охранную собаку, раз от раза бросающуюся на заключённых. Она рвёт их выставленные вперёд руки, которыми они укрываются от её атак, вцепляется в лодыжки, тянет, волочет по полу, затаскивая в незримую конуру, чтобы там прикончить.

– Они родственники… – задумчиво пробормотал Тикс. – Почему они не пытаются помочь собственной семье? Им плевать или… Кроме стонов было что-то ещё? – он обернул голову.

– Нет, – из груди Андатра вырвался разочарованный вздох. – Они молчат. Все они. Ничего не помогает. Ни пытки, ни уговоры, ни даже… Впрочем, вы увидите, что мы предприняли.

Выродки дрожали, невнятно вскрикивали всякий раз, когда собака кидалась к одному из них. Потом специалист оттаскивал её.

– Говорите! – приказывал он, удерживая бешено клацающего пастью питомца. – Говорите!

Ничего. Ни слова не прорывалось сквозь собачий лай. В камере стояло прежнее безмолвие, разве что пропитанное ужасом.

– Страдания не приносят нужного эффекта, – заключил Тикс, задёрнув штору. – Как с… другими методами воздействия?

Специалисты прошли к очередному помещению, на этот раз убранному, как полагается, на манер обычной гостиной, только камина недоставало. Посередине невместительного освещённого зала стоял длинный стол. На нём – разного рода снедь. Превосходно пахнущая, на вид такую подают к королевскому столу.

Выродки, сидящие за столом, одеты в чистую, хоть и небогатую одежду. Они обедают. Кровавые колечки в их глазах мерцают спокойным светом.

– Говорите, – просит специалист, наблюдающий за ними. – Говорите, господа.

Взгляды выродков обращены на него. Похоже, они и рады бы произнести слова благодарности, но… всё то же молчание.

– Нечисть… – выплюнул Тикс, отстранившись от окна. – Мы переводим на них наши лучшие продукты. И всё равно ничего. Чтоб их… Они не заслуживают и толики этого комфорта, не заслуживают ничего, кроме смерти, жалкой нелюдской смерти. Не прекращайте, – эти слова вышли с трудом. – Мы должны найти его. Даже такой мерзкой ценой.

– Да, господин Тикс, – послушно кивнул Андатр. – Я распоряжусь. Ещё одна камера. Я лично в неё не заглядывал, но, уверяю, всё устроено в лучшем виде. Не думаю, что вас это порадует… это необходимо. Как вы и сказали, мы должны любыми средствами найти его.

Последняя камера. Предводитель специалистов остановился возле неё и наградил подчинённого странным взглядом. Из окошка слышалась влажная возня. Такую возню ни с чем нельзя спутать, она значила только одно.

– Андатр… – Тикс покачал головой и, усмехнувшись, заглянул внутрь.

Всё, как и предполагалось. В освещённых каменных апартаментах – раздетые выродки. Их рубища покоились на полу. Грязные, ободранные, израненные тела, ничем не отличающиеся от людских, сплетались в один шевелящийся стонущий слой. Багровые взгляды мерцали вожделением и болезненным удовольствием.

Но они не одни в своём наслаждении. Среди них женщины-специалисты, они погрязли в выродочьих объятиях, постанывают от их прикосновений, заливаются игривым смехом.

В середине этого движущегося слоя – специалистка. Её потрясающе соблазнительная фигура выделяется, упругие бёдра туго стянуты тоненьким белым ремешком.

– Говори, – шепчет она на ухо то одному выродку, то другому. – Я хочу слышать твой голос. Говори… прошу тебя… я вся изнываю… я хочу услышать тебя… одно слово – и я вся в твоём распоряжении…

Тикс скривил губы с отвращением и лёгким восхищением.

– Ты превзошёл мои ожидания, Андатр, – тонкие пальцы задвинули шторку обратно. – Не останавливайтесь. Наши поиски увенчаются успехом. Мы призовём Её. Я чувствую. Она явится.

2 Почему вы молчите?

– И чего ты добился? – спросил отец, взволнованно погладив сынишку по плечу, укрытому блекло-синей курточкой. Прихожая наполнилась глухим вечерним сумраком. Освещение – лишь в гостиной. Скоро ночь. – А, Вайтеш? Зачем сунулся туда? Я же просил, просил не выходить. Не нужно тебе это. Они – твари, нечисть. Благо хотя бы молчат…

– Тебе обязательно уходить? – хмуро спросил Вайтеш. – Я не хочу оставаться один.

– Я сапожник, – отец тепло обнял его. – Заказы сами себя не выполнят. К сожалению, я уже не могу неотъемлемо приглядывать за тобой, как раньше. Я люблю тебя. И мама тебя любила. Надеюсь, на твою осмотрительность. Не выходи из дома. Ничем хорошим это не обернётся. Я приду завтра под вечер. Пожалуйста, Вайтеш. Не приближайся к ним. Не приближайся к выродкам…

Дверь закрылась у него перед глазами, и отец-сапожник вскоре исчез, мелькнув в окне. Теперь Вайтеш один, как и тогда, когда вышел из дома в темень.

Его нашёл здешний садовник, до смерти перепуганного, забившегося в какую-то щель. В ту ночь на какие-то минуты он потерял собственный дом, потерял отца, потерялся среди Них, среди их мертвенно-кровавых взглядов, устремлённых лишь на него, отовсюду. Будто только он и интересовал их, будто никто, кроме маленького Вайтеша не был им нужен.

Долгое время он отходил от того случая, просыпался, одурманенный кошмарами. Наконец, когда разум более-менее исцелился, к нему опять закралось любопытство. "Зачем они смотрели на меня? Зачем я им? Каждый из них смотрел так жутко…"

Ночь близилась, и небо неуклонно меркло. Вайтеш сидел в гостиной, поглядывая в окна.

Они там. Они всегда там. Выродки… Он видит их глаза. Отец всегда просил избегать их. Всех местных детей об этом просили. "Но почему? Что они сделали, что их так боятся? Разве что из-за глаз…"

Какая-то призрачная сила влекла его туда, наружу, к Ним. Вновь почувствовать на себе взгляд кровавых колечек.

Вайтеш зажёг ещё один фонарь и поставил на окно, чтобы точно не проглядеть. С тревогой в сердце он вышел в прихожую. Ключ, висящий на крючке у двери, звякнул, когда он снял его и вставил в замочную скважину. Щёлк. Теперь ничто не преграждает ему путь во тьму.

Вайтеш оставил дверь отворённой, чтобы фонарь в прихожей служил ему запасным маяком.

У стены разлёгся выродок. Они были везде. Спали на обочинах дорог, за бочками, полулежа, умирая, глядя на своих почивших в нищете сородичей. Их так много… кажется, больше, чем самих горожан. "Откуда они здесь? Почему пришли? Почему они – наши соседи? Я не хочу уживаться с ними…"

Вайтеш удалялся от дома, поминутно оборачиваясь, держа в поле зрения свет из знакомых окон. Чем дальше, тем больше багровых глаз загоралось во мраке. Здесь и там, они следят, следят лишь за ним. Больше никого, кто захотел бы покинуть свою спальню в такой поздний час.

Наконец он остановился, утопший в кровавой тьме.

– Вы… – тихо-тихо пролепетал Вайтеш, оглядываясь. Со всех сторон на него устремлены десятки немых глаз. – Кто вы?.. – ответом ему послужила тишь. В каком-то соседском доме зажёгся и вскоре погас свет. – Почему вы смотрите?.. Почему молчите? Эй… Почему вы молчите?..

Глава 1
Место чистое, ухоженное

Стояла беспросветная ночь. Вайтеш задумчиво плёлся по городской дороге в сторону трактира. В Дуодроуд часто захаживали бродячие путешественники. Некоторые жители изредка приближались к ним, чтобы расспросить о том, о другом. Но Вайтеш не хотел, а скорее даже не мог похвастаться ни одной подобной историей. Невнятные отрывки придорожных баек пугали его, заставляя пальцы судорожно замирать, всякий раз когда он вслушивался в рассказы безумцев, которые, по их словам, частенько прогуливались там, снаружи.

Из города Вайтеш выходил разве что для разнообразия, и то ночью. Хотя ночь в Дуодроуде могли бы назвать ночью разве что те, кто никогда не бывал здесь.

Это был пугающий город. Пугал он даже не тем, что Они постоянно пялились – дело было в Их глазах. В ничего не выражающих, мертвенных кровавых колечках, тлеющих в тусклых любопытных глазницах. Выродки смотрели, всегда смотрели, словно только Вайтеш и интересовал их. Он давно уже перестал уповать на то, что его осторожная тихая поступь когда-нибудь будет принадлежать ему одному. Никаких иных источников света, лишь десятки кровавых колечек в темноте, следящих за усталым путником, который спешит в единственное место в Дуодродуде, где есть какое-никакое освещение. Да и то слабое и безжизненное.

Всюду, куда бы Вайтеш ни направлял свой взгляд, виднелись наскоро сколоченные хибары. В них покоились умирающие от сырости дуодроудские горожане. Одни полагали, что виной этой отвратной болезни, как и многому другому, были выродки. Хотя заболевали и те, кого ничто не связывало с ними. Никого это, конечно, не заботило. Кое-кто поговаривал о промысле Неизвестных богов, и многие верили в такие россказни. Мудрейшие целители, жрецы или Фаалт Мотефикские книжники не ведали лекарства, способного искоренить эту заразу. Сырость, впрочем, совсем не выглядела, как болезнь, и всё же без сомнений ей являлась.

Первым занемог старый рыболов Эрт. Сначала недуг глубоко впился в его разум: обречённый умирал, не находя былой страсти к жизни, медленно лишаясь всех желаний и радостей. Со временем он познал и телесные страдания – старческая кожа попросту отслаивалась от заботливых прикосновений его сына и дочери. Те не находили себе места, наблюдая, как их отец утрачивает к ним всякие чувства. В глазах Эрта померкла любовь к собственным детям, которыми его осчастливила давно умершая жёнушка, исчезло всякое тепло к их заплаканным личикам.

Кровь, текущая в нём, меняла облик, светлея с каждым днём, превращаясь в густую белую жидкость, отвратно пахнущую, сочащуюся из ран, что сами собой появлялись на теле. Зловоние, исходящее от умирающего старика, ело глаза, на него слетались сыростные мухи. Дети по-прежнему оставались у кровати отца, до самого последнего мгновения, хотя ему самому было тошно смотреть на их назойливое нытьё, глупые волнения и мольбы.

Такова была сырость. Заражённые медленно лишались эмоций, всякие узы, ранее значимые для них, слабели и, наконец, истлевали. Матери разлюбляли детей, страсть супругов становилась раздражением и равнодушием. Даже грядущая смерть более не вселяла в них свойственного опасения. Их чувства меркли, вместе с их кровью.

Встречи с заражёнными были запрещены. Для них сколачивали специальные жилища. Необтёсанные дощатые стены, ощетинившиеся острыми щепками, не позволяли притрагиваться к себе никому. Дверные проёмы этих бедных неказистых лечебниц завешивались выцветшим грязным тряпьём, испещрённым какими-то тёмными пятнами. Они не давали Вайтешу покоя, но, сколько бы он ни всматривался в разодранные ткани, слоями наложенные друг на друга, так и не мог выявить консистенцию этих отметин.

Этой ночью Вайтеш ворочался в постели слишком долго, и сон ускользнул от него. Он попытался глубоко задуматься и побыстрее забыться, и тем не менее, прохладное тревожное посвистывание ветра никак не хотело оставить его наедине с неспокойным отдыхом.

Он натянул плащ, купленный на последние деньги, прямо поверх ночной одежды, поскольку постель, по-видимому, не намеревалась согревать его продрогшие пальцы. Сегодня Вайтеша ждали в другом месте, и это место – трактир "Рыба на мелководье", его излюбленное заведение, единственное в Дуодроуде. Приятно было иногда наведаться туда, заказать кружечку эля и послушать неумело поющего барда, чья лютня отжила своё ещё до того, как попала в руки своего последнего обладателя. Хотя Вайтеш проводил унылые вечера в "Рыбе на мелководье" отнюдь не оттого, что его прельщали стоны этого горлопана или дважды разбавленная по пути к столику посетителя выпивка. Больше всего он страшился оставаться один в отвратительном мраке, объятия которого не могли скрыть его от десятков кровавых колечек. Только стены дуодроудского трактира могли избавить от ненавистных взглядов. Поэтому он так хотел попасть сюда.

Внутри было довольно людно, но, несмотря на это, всегда находился и свободный стол, за который и усаживался Вайтеш. Трактир источал гостеприимство, в какой бы поздний час он ни переступал его порог. Впрочем, "Рыба на мелководье" был не похож на другие питейные пристанища. Народ здесь собирался, прямо скажем, разный. Иногда среди гомона и пьяных выкриков Вайтеш различал даже скудные молитвы. Он любил вслушиваться в них, хотя сам никогда не молился.

Он примостился на шатающейся недлинной скамье, старательно пряча под плащом ночную рубашку и подранные штаны. Зачем одеваться в выходное, если через несколько часов всё равно возвращаться домой? Ему всего-то хотелось развеяться. Для этого не требуется выглядеть солидно. Да и в каком бы виде он ни выходил из дома, выродки не переставали таращиться.

– Ты не понимаешь, – зашептал кто-то совсем близко. Вайтеш не разобрал, откуда исходит шёпот. – Нужно убираться отсюда, да поживее, пока мы сами живы. Они все, Они замышляют что-то очень нехорошее.

– Чего же Они такого замышлять-то могут? – небрежно откликнулся второй голос.

– Ай, будто и сам не знаешь. Да у Них по глазам всё видно. Точно тебе говорю, скоро начнётся что-то страшное.

Все давно привыкли к такого рода разговорчикам. Подобное слышалось по несколько раз на дню, и страхи страхами, а пугаться вечно – дело нелёгкое.

Хотя Вайтеш и правда был, наверное, слишком уж осторожен. Возможно, благодаря этому он и вёл, как могло показаться извне, столь спокойную и размеренную жизнь. И всё-таки то, как он выглядел, то, во что одевался и то, как говорил, отнюдь не заставляло думать, что он вообще может испытывать какое-никакое чувство волнения.

Вайтешу было лет двадцать шесть. По крайней мере, так думали его соседи. Но его манера жить могла быть присуща лишь полоумному старику, который не заботится о себе. Горожане с глубочайшим удивлением наблюдали за тем, как он покидает свой скромный домик закутанным в одеяло, чтобы попить чай прямо на городской дороге.

На самом деле Вайтеш был весьма скромен и стеснителен, но эти качества он проявлял исключительно дома, очевидно, как раз по причине этих самых качеств. Окна спальни были завешены шторами, не пропускающими свет, оберегающими хозяина от посторонних взглядов. В ней Вайтеш чувствовал себя совершенно по-иному, нежели снаружи. Посередине помещения висело большое зеркало, перед которым он иногда прихорашивался, одеваясь во всё самое красивое, что только находилось в небогатом гардеробе, причёсывался и подолгу крутился у зеркала, наслаждаясь собой и только собой. Соседские девицы почему-то находили в нём прелесть, которой не замечали и в самых привлекательных мужчинах в городе. И всё бы ничего, но разум Вайтеша был далеко не таким прозрачным, как всем казалось. Точнее, как казалось тем, кто вообще думал о нём, а таких было немного.

Вайтеш боялся. Смертельно боялся каждого жителя Дуодроуда, и ему не удавалось объяснить себе, почему. Он опасался лавочника, у которого покупал еду, швеи, что зашивала ему простыни, сторонился девушек, проявляющих к нему искреннюю симпатию. Что уж говорить о незнакомцах, сующихся в Дуодроуд со своими проклятыми историями о дорожных приключениях. Но больше всего Вайтеш страшился выродков, как Их называли в Таргерте, – вечно следящих, вечно пялящихся на него.

Никто не знал, откуда пришли эти немые создания и кто они. Известно было лишь то, что белки их глаз глубоко-коричневого цвета, а вокруг непроглядно чёрных зрачков тонкие кровавые ниточки. В остальном выродки ничем не отличались от людей. По крайней мере, внешне.

Несмотря на всеобщее недоверие к себе, они вскоре до того расплодились, что превзошли числом самих жителей Таргерта. Никто, разумеется, не осмеливался расспрашивать их, вдруг те, чего доброго, разозлятся и выгонят горожан наружу. А наружу никто не хотел. Никто не хотел. Расспросить, впрочем, и не получилось бы. Выродки молчали, всегда.

Со дня их появления в Дуодроуде никто не обмолвился и словом ни с одним из них. С выродками не разговаривали даже дети, которых заботливые родители с раннего возраста науськивали не обращать внимания на людей со странными глазами. И те слонялись и слонялись по улицам Дуодроуда, изнемогая от голода. Иногда их заставали в чужих домах за кражей еды и тёплой одежды. Но большинство из них попросту умирали на виду у всех, и их тела так и лежали на городских дорогах, разлагаясь, укореняя в умах горожан страх и ненависть.

Люди боялись притрагиваться к умершим. Никаких денег на еду и кров заработать выродки, конечно же, не могли, ведь стоило хоть одному из них приблизиться к горожанам, те разбегались или, и того хуже, нападали на них. Но тревоги остальных дуодроудских горожан не шли в сравнение с неусыпной паникой бедного Вайтеша, живущего в беспрестанном ужасе перед неизведанными кровавыми колечками. Да что уж там, в ужасе перед всем вокруг. Спастись от страхов представлялось возможным только в "Рыбе на мелководье". Там не было очень хороших людей, но и выродков тоже не было.

Рядом с Вайтешем плюхнулись двое приземистых рыболовов, да так внезапно, что он в испуге схватился за кружку и расплескал на себя часть эля. Они также говорили о том, чего он успел вдоволь понаслушаться. Но в какой-то момент ему сделалось до того скучно, что и такая непримечательная беседа пробудила в нём любопытство. А те двое обсуждали выродков.

– Уверен, так оно и было, – утверждал первый рыбак, с виду лет сорока, Вайтеш не сильно приглядывался.

– А вот и нет, ты всё придумал, или это твоя Сара придумщица, – возражал второй, отмахиваясь.

– Станет она выдумывать, скажешь тоже.

– Она всего лишь полоумная старуха, все это знают. Она сошла с ума давным-давно, а сейчас бегает по городу и что-то бормочет и выкрикивает, вертя головой в разные стороны, как больная кошка, – первый подвигал головой, будто полоумный.

– У неё нет других дел, кроме как смотреть да слушать. Так с чего ей врать? Вещи она говорит весьма недурственные и стоящие пристального внимания.

– Уж не твоего ли?

– А что, если и моего? Ты-то сам ни разу к ней не наведывался. Каково ей, бедняжке? Ты об этом подумал?

– Не влюбился ли ты часом?

– Истории, которые она рассказывает, и правда, вызывают…

– Что вызывают? Сонливость? – второй рассмеялся. – Я тебе так скажу, ничегошеньки твоя Сара не знает, а если и знает, то врёт, о чём знает.

– Сейчас Сара говорит, что выродков кто-то похищает, – продолжил первый, пропустив слова собеседника мимо ушей. – Понемногу, по двое, по трое, но каждую ночь они исчезают. Даже трупов стало меньше, неужели ты не заметил? Давно пора было повывести всех Этих. Дуодроуд – место чистое, ухоженное. По крайней мере, раньше так было,

– А с чего это ты вообще взял, что раньше было именно так? Выродки появились в Таргерте задолго до твоего рождения, и никто не знает, что у них на уме. Может, они сами уходят. Видят, что их тут недолюбливают, и уходят. Тем более, нам ничего не сообщали.

– И кто ж тебе об этом сообщить должен, чтоб ты поверил? Уж не король ли собственной персоной?

– Да хоть бы и король, да вот только он пропал не пойми куда, а я всё равно сомневаюсь, что эта нечисть кому-то могла понадобиться. Что с них взять? Выродки и выродки. Если их кто и похищает, то только затем, чтобы на их рожи поменьше смотреть. Они ж уродливые и безмозглые, как пить дать.

– Но тебя-то не похитили.

– Ты на что это намекаешь? – второй неодобрительно поднял облезлые брови.

– Да так, ни на что, – обречённо вздохнул первый. – Но Сара говорит, что по ночам по городу бродит человек в белом.

– Ну бродит и бродит, тебе-то что до него?

– Он в белом.

– Значится, любит белое носить.

– Как будто и сам не знаешь, что в Таргерте белое запрещено.

– Запрещено, и что с того? Может, он не из Таргерта, и ему не ведомо о наших разрешениях и запретах, которых, как по мне, чересчур уж много развелось. Если королю так важно, чтобы люди не носили белое, пусть сам придёт сюда и пожжёт все белые ткани. Вон дочурка моя, она просто обожала белые платья, которые шила наша Линда. Но сталось так, что десять лет назад белый запретили, а ей тогда было всего восемь годков. Как это скажется на ребёнке? Хорошо точно не скажется. Она плакала недели две, зарывалась головой в подушку. Мне больно было смотреть на неё. Кто-нибудь подумал об отцовских чувствах? Конечно, нет. Поэтому пусть этот твой незнакомец ходит, в чём ему заблагорассудится. Не вижу в этом ничего плохого.

– Если нас с тобой застанут за такими разговорчиками…

– Застанут и застанут, им-то что до наших бесед? Работа на короля – дело благое, и нам, горожанам, уж точно нечего опасаться.

"А правда ли горожанам нечего опасаться?" – задумался Вайтеш, покрутив в руке старую деревянную игрушку затейливой формы. Он находил в ней непонятное успокоение и любил вертеть в руках, когда не хотел размышлять о всяких глупостях.

Минуло несколько часов после полуночи, и небо начало понемногу светлеть. В небольших окнах из толстого стекла, искажающих всё до неузнаваемости, Вайтеш заметил снующие тёмные фигуры – далеко не все горожане ценили ночной отдых так, как ценил его он, посему смотреть на них долго он не собирался. Наконец, фигурка, проведшая у него в руках последние два часа, наскучила ему, а разговоры завсегдатаев "Рыбы на мелководье" тоже перестали казаться интересными. Всё самое любопытное обсуждалось обычно излишне недолго. Вайтеш протёр слипшиеся глаза и часто непонимающе заморгал, когда трактирщик задул последнюю свечу и сообщил гостям:

– Выметайтесь-ка, да поживее, господа. Мне нужно время, чтобы прибраться. Кто-то мне тут весь пол заблевал своим ужином. Сколько раз говорить – если чувствуете, что невкусно, не надо пихать глубже. Давайте, давайте, приходите через часок-другой.

Люди недовольно заворчали, но с хозяином "Рыбы на мелководье" спорить никто не стал, ведь это был единственный трактир в Дуодроуде, и только трактирщик мог впустить или не впустить в него. Поначалу Вайтешу показалось, что народа внутри было довольно много, и всё же через пару минут у входа скучилось всего человек десять, может, дюжина, и то включая Вайтеша. Некоторые так и остались ждать возобновления до сих пор желанного пиршества прямо перед трактирными дверями. Какой-то мужичок побрёл прочь, верно, спеша очутиться в постели, на чьих заботливых объятиях никак не сказывались ни его благосостояние, ни малоприятный озёрный душок.

Вайтеш почувствовал, что замерзает. Оделся он не по погоде, да и ночная рубашка под плащом не могла спасти его от утреннего промозглого ветра, да и ни от чего, впрочем, не могла спасти. Рассвет выдался тусклым и тревожным. Темнота более не пугала Вайтеша. Когда двери скромного, крайне уютного жилища впустили его внутрь, она уже рассеялась в коричневатой дымке, по правде говоря, не менее тоскливой и сумрачной.

Вайтеш переоделся и крепко-накрепко запер дом на ключ, доставшийся ему от отца-сапожника когда-то очень давно. Он не любил надолго отлучаться из Дуодроуда, но там покоя ему было не допроситься – а это всё, чего он сейчас хотел. Закутавшись в плащ, Вайтеш направился к городским воротам. Он иногда навещал одно место, находившееся позволительно близко от дуодроудских стен. Через подлесок, вдоль по заросшей сорняками тропинке к старому вишнёвому саду.