Текст книги "Город за рекой"

VII

Оглушенный увиденным в соборе, Роберт шел к трамвайной остановке и, заслоняясь рукой от яркого света, тщетно озирался по сторонам. Анны нигде не было. Вокруг иссушающий зной. Несколько раз он прошелся вдоль рельсов туда и обратно, потом заметил на улице возле проволочной ограды скамейку. А когда подошел ближе, то от внезапной усталости и голода даже не сразу увидал на сиденье записку, придавленную двумя булыжниками. Рукой Анны там было написано: «Возникли препятствия. Завтра в тот же час». Ниже – начальная буква ее имени, обведенная сердечком.

Роберт рассердился. Не хотел признаться себе, что отсрочка свидания ему даже кстати, ведь от избытка впечатлений дух и нервы уже были на пределе. Волнительный визит в Архив, где трудились Перкинг и прочие ассистенты, странное шествие детей, которые прошли по городу, как бы следуя за незримым крысоловом, встреча с Анной и прогулка с любимой, каменное око на фасаде собора и живой паноптикум с фигурами святых – неужели вправду столько всего случилось в измеримый промежуток времени за считаные часы, утром и днем? Теперь, когда напряжение, вызванное новизной обстановки, шло на спад, он чувствовал огромную усталость. Обрывки образов, вопросы, слова метались в мозгу, назойливо жужжали. Глаза слипались, он видел, как на противоположной стороне остановился трамвай, но пошевелиться не мог. Вагоны и люди съежились, выпали из поля зрения, как игрушка из усталой детской руки. Роберт уснул на скамейке.

Проснулся он через несколько часов и не сразу сообразил, что находится уже не в пригрезившемся ландшафте и не дома, а в чужом городе. В городе, который избрал его своим Хронистом. Он испуганно вскочил на ноги. Солнце клонилось к закату. Мимо шли сгорбленные пожилые женщины, опустив голову, с лейками в руках. Когда он закурил сигарету, они воззрились на него с удивлением. Его взгляд упал на записку Анны, и он тотчас вспомнил, что случилось. Подложив под записку бумажник, написал на обороте: «Жди. Я приду». Внизу он изобразил заглавное «Р» и тоже обвел сердечком.

Роберт торопливо направился в гостиницу, голод подстегивал шаги. Патрон встретил его с укоризной, ведь он пропустил церемонию обеда. Роберт согласился наверстать все за ужином, хотя предпочел бы спокойно закусить у себя в номере. Когда он вошел в столовую, где и на сей раз не было ни единого постояльца, старуха Мильта как раз накрывала его столик. Она разразилась шквалом неразборчивых слов, вероятно радуясь его появлению. Затем костлявая старушенция стала перед ним, указала на куверт и вопросительным жестом поднесла к лицу сперва один палец, потом два. Роберт сделал знак, что одного куверта достаточно, и служанка разочарованно покачала головой.

Пропал вечер – Роберт тоже так думал. Ведь здесь могла быть Анна! И было бы просто чудесно! Они чуть ли не ожидали, что он придет не один. А ему даже адрес ее неизвестен. Когда подавали на стол, он поинтересовался у Патрона, не спрашивал ли его кто, и получил отрицательный ответ. Заказал еще одну бутылку вина. Чтобы заполнить паузу между блюдами, сделал запись в гостевой книге. Потом начал письмо к матери. В скором времени надо будет черкнуть весточку и Элизабет. Ему казалось, он уехал из дома много недель назад, но не впервые испытывал это ощущение, особенно сильное в начале каждого путешествия, поскольку многообразие новых впечатлений и яркость восприятия ломали привычные масштабы.

У себя в номере он сделал несколько заметок, в кратких словах запечатлев события, случившиеся после приезда. И еще долго лежал в постели без сна, все больше тревожился, не слишком ли смешным выставил себя в соборе, когда в качестве дара положил перед одной из босоногих Магдалин Аннины чулки и туфли. Только теперь он вполне уяснил, что все князья церкви, апостолы и святые заступники, которых он принимал за скульптуры из дерева и камня, смотрели на него глазами живых людей. И, должно быть, считали его болваном? Надо же, расхаживать по храму с дамскими чулками и туфлями в руке! Не знать, что там шел урок, в котором наверняка полагалось участвовать и Анне. Сам он освобожден от этих многообразных уроков, из которых, похоже, слагались будни здешнего большинства, скорее всего благодаря своей должности в Префектуре. Происшедшее с ним в соборе и для частного лица достаточно неприятно, а уж для чиновника подобная слабость вообще сущий позор. Мысль, что непоправимым поступком он с самого начала подорвал в общественном мнении свое положение Архивариуса, терзала его все сильнее. Ведь, без сомнения, скоро пойдут разговоры о том, кем оказался чужак в храме.

Впрочем, наутро, когда сон отмежевал события, чью важность ночные размышления непомерно преувеличили, он отнесся к ним спокойнее. Ему уже не казалось, что он выдал тайну, связывавшую его с Анной, и поставил под удар свою миссию Архивариуса. Если его призовут к ответу, он найдет убедительные оправдания, например, что-де нашел туфли и чулки на Фонтанной площади и оставил поблизости, в храме, полагая, что они принадлежат одной из участниц урока. Однако никто так и не потребовал от него объяснений этого инцидента, а потому не понадобилось и маскировать истинное положение вещей постыдными отговорками.

Утро Роберт провел в Архиве. Освоился на новом рабочем месте, обустроил письменный стол и еще раз хорошенько осмотрелся в той комнате, что располагалась не во флигеле, а в пилоне напротив и была предоставлена ему в личное пользование. Скромная, без доморощенных прикрас, но все необходимое есть – стол, диван-кровать, небольшие кресла, стенной шкаф, умывальник, книжные полки. Надо бы поскорее перебраться сюда из гостиницы. Потом он занялся картотекой, оставленной предшественником, хотя пока не умел вполне разобраться в записях, ссылках и цифровых шифрах. Ему казалось, он вообще никогда не сможет составить себе представление об организации этого огромного собрания. Словом, чувствовал он себя в новом мире покуда не слишком уверенно или, если назвать вещи своими именами, был в нем чужаком.

От почтенных ассистентов, корпевших над бумагами в соседних комнатах, веяло безмолвным протестом, не хотели они, чтобы им мешали, но их холодная отчужденность была не та, что у Кателя. Со старым Перкингом Роберт иногда перекидывался словечком-другим, однако настоящего разговора не получилось. Утром, переступая порог Архива, он думал, что нипочем не вынесет долгих часов, отделяющих его от свидания с Анной, и вот уж полдень, а он и не заметил, как прошло время. Просто один из юных посыльных доложил, что доставил господину Архивариусу обед из гостиницы. Роберт обрадовался, поблагодарил юношу за старания и попросил немедля принести все в кабинет.

Через некоторое время, слегка нервозно опасаясь опоздать, он покинул Старые Ворота, но предварительно через того же посыльного известил Перкинга, что намерен предпринять прогулку по городу, однако еще заглянет в Архив. Пожалуй, ближе к вечеру.

По дороге Роберт почел своим долгом внимательно смотреть по сторонам, чтобы даже на приватной прогулке не упустить возможности расширить представление о городе и его учреждениях. Он выбрал новый маршрут – поверху, через развалины. Улицы и переулки выглядели заброшенными, мостовая во многих местах провалилась и лишь кое-где была на скорую руку залатана, в сточных канавах громоздились каменные обломки и осколки кирпичей. Какие-то люди очищали их от грязи, старались сложить аккуратными кучками, другие же рылись среди мусора, будто в поисках мало-мальски пригодных вещей, и опять создавали беспорядок. Роберт невольно отметил, как мало здесь магазинов, да и те ютились в хлипких нижних этажах разрушенных домов. Уродливые витрины, заколоченные грубыми досками, позволяли заглянуть внутрь лишь сквозь крохотные просветы, заклеенные прозрачной бумагой. Там, кое-как расставленные, томились в глухой печали пыльные муляжи, круглые выцветшие жестянки, четырехугольные коробки из вздувшегося картона – словом, всякое залежалое старье.

В одном месте у закрытых дверей стояла довольно длинная очередь, преимущественно женщины с потертыми хозяйственными сумками, вялые пустые фигуры, ожидавшие какой-то раздачи. Мимоходом Роберт услыхал, что самые первые заняли очередь еще до рассвета, да так и ждут, не продвинувшись ни на шаг. Народ начал расходиться.

– Какой смысл стоять, – слышалось тут и там, – попробуем завтра.

Из пришедших напоследок иные не поверили и с надеждой шагнули вперед, замыкая возникшие бреши.

– Без толку все это, – надтреснутым голосом сказала соседке одна из женщин.

– Ну хоть время скоротали, – отозвалась та.

Оставив позади тесноту Старого города, Роберт почувствовал себя свободнее. Перекинул пиджак через руку, расстегнул ворот рубашки. На Фонтанной площади украдкой глянул на фасад собора, который блеклым виде́нием возвышался на фоне синего небосвода. А когда свернул к трамвайной остановке на углу, сердце у него забилось учащенно.

Анны он не увидел. На скамейке так и лежала его записка, нетронутая, оставленная всеми без внимания. Он сунул ее в карман пиджака, сел на скамейку. Заслышав шаги, всякий раз поднимал голову. Все как раньше, думал он, она вечно опаздывала. Но чем дольше ждал, тем труднее было обуздать беспокойство. Воображение рисовало разные несчастья, постигшие Анну. Однако рисовало и что бы могло случиться, если б они наконец-то увиделись, если б он в этой жизни остался с нею наедине. Чувственные мысли накатывали потоком.

– Ку-ку! – Ладони Анны закрыли ему глаза. Он схватился за очки, грозившие соскользнуть из-за Анниного озорства. Впрочем, в ее присутствии недовольство быстро улетучилось.

Они решили не садиться на трамвай, ведь ходил он редко и нерегулярно и до места все равно их не довезет. Анна предложила идти пешком через поселок с частными домами, он совсем недалеко, по левую руку от проезжей дороги. Роберт подхватил чемодан, который Анна принесла с собой.

– Это окончательный переезд, – с гордостью объявила она.

Выхлопотать разрешение на переезд в фамильную виллу родителей оказалось труднее, чем предполагала Анна. Окружной начальник выразил сомнения насчет того, что можно досрочно отпустить ее из подземного общежития, где она состояла в соответствующей группе и числилась в списках так называемых волонтеров. В этих списках было помечено, что попала она сюда преждевременно, а потому должна пребывать в полумонастырских условиях. Не имея опыта общения с властями, она опрометчиво решила, что для перемены местопребывания в городе будет достаточно коротких переговоров. Увы, пришлось писать заявления и заполнять формуляры с сотнями вопросов, хотя инстанциям изначально известны все подробности о каждом из городских обитателей. Когда в спешке положила на скамейку записку для Роберта, она еще сомневалась, уладится ли ее дело за одни сутки. Ночевала, как обычно, в переполненном дортуаре с сорока-пятьюдесятью товарками, а отнюдь не в долгожданном одиночестве. Лишь совсем недавно, в полуденный час, когда начальник по ее настоянию напрямую связался с Префектурой и в разговоре было упомянуто имя Роберта, ей мигом предоставили отпуск, впредь до особого распоряжения. Одновременно ее предупредили о связанных с этим опасностях, а также о том, что ей не стоит искусственно ускорять процесс. Ну, она согласно кивнула, подписала какую-то бумагу, собрала вещи и сейчас, добившись своего, чувствовала себя веселой, прямо-таки окрыленной.

Пока она оживленно все это рассказывала, они свернули с проезжей дороги в сады частного поселка, расположенного сразу за городской чертой. Белая пыль покрывала окрестности, деревья и кусты, за которыми тут и там виднелись невысокие здания.

Когда Роберт сообщил, какая незадача произошла с ее туфлями и чулками, она не обратила особого внимания на его слова. Казалось, потеря нисколько ее не расстроила.

– Если они не найдутся на церковном складе, – сказала она, – выменяем что-нибудь на барахолке. Пока что я обхожусь сандалиями, как видишь.

В ее походке опять была та широкая, пружинистая стремительность, которую он так любил.

– Теперь я свободна, – сказала она немного погодя.

Они бок о бок шли по одной из узких немощеных дорожек, которые более-менее планомерно тянулись между участками. От дорожки палисадники отделяли кованые решетки оград, а не то и чугунные цепи, свободно подвешенные на невысоких столбиках. Местность производила на Роберта впечатление аристократичного предместья, погруженного в атмосферу дремотной изысканности. Душный воздух полнился запахом прели, как осенью.

Всюду в ухоженных садиках усердно пололи, поливали, копали, сажали. Насколько Роберт мог видеть, там бодро и неторопливо трудились люди хорошо одетые, в большинстве пожилые. Трудились они не ради заработка, скорее скрашивали себе долгие часы, но относились к работе со всей серьезностью. Нагибались за каждым едва проклюнувшимся сорняком, подбирали на дорожках каждый увядший листок. Из небольших леек – воду брали из похожих на цистерны лоханей – они поливали кустики на грядках, заодно внимательно осматривая листву деревьев: не видать ли вредителей? Рыхлили землю тяпками, а наступив на взрыхленный участок, тотчас разрыхляли оставленный след, будто самое главное, чтобы с виду все было в идеальном состоянии. Часто они отдыхали, но даже в их покое сквозила какая-то ревностная нарочитость.

Вполне под стать идиллическому покою, и сами здешние постройки на первый взгляд были отмечены разрушением куда меньше, чем дома в городе. Гладкие каменные стены сверкали, точно полированные цоколи памятников. Правда, на фронтонах, нередко украшенных изящными башенками и лепными фигурами, виднелись выбоины и дыры, а стекла в узких окнах, на первых этажах зарешеченных, частенько отсутствовали. В трещинах гнездился мох. Над всем кварталом витал отблеск стародавнего аристократизма, хотя в иных одичавших садиках попадались и разрушенные виллы, напоминания о вымерших поколениях.

Глянув в просвет меж деревьями и домами, Роберт увидал вдали на открытой местности большие постройки с колоннадами. Анна объяснила, что это не храмы, как он, верно, подумал, а военно-спортивные сооружения и казармы.

– Я тоже плохо знаю эти места, – сказала она. – До сих пор что-то все время удерживало меня от розысков старого дома наших предков.

Словно ведомая шестым чувством, Анна в конце концов остановилась перед низким строением, расположенным в глубине сада.

– Кажется, здесь, – сказала она Роберту.

Она зажмурилась, словно еще раз сверяя зримый образ с мысленным. Особняк с плоской крышей был построен в стиле скромного господского дома. Три окна разделены широкими простенками. Сквозь гущу вьющихся растений просвечивала охряно-желтая штукатурка. Меж елями и вечнозеленой ползучей растительностью посыпанная гравием дорожка вела через палисадник к крыльцу, расположенному не посередине, а сбоку, возле угла. Над дверью виднелось круглое окошко.

На лавочке у открытой двери грелась на солнышке пожилая чета. Женщина с бледным лицом и причесанными на прямой пробор редкими седыми волосами вязала красновато-коричневую шаль, которая спадала с ее колен до самой земли. На работу свою она почти не смотрела, руки, вышколенные долгой привычкой, действовали механически. Мужчина был в темной бархатной ермолке, румяные щеки и острая белая бородка делали его похожим на гнома. Козырьком приставив руку к глазам, он испытующе посмотрел на пришельцев.

– Наша Анна, – сказал он жене.

– В самом деле, – сказала та, – и Анна здесь. В двадцать восемь-то лет.

– Вот и я, – сказала сама Анна, бегло поздоровавшись с родителями, будто встреча с ними была ей не очень кстати.

Мать не встала, только слащаво улыбнулась:

– То-то я в последние дни уже не видела тебя во сне. Вот, стало быть, в чем дело. Ты была на пути сюда.

– Она все вяжет и вяжет, – заметил отец, – по привычке.

– Позвольте представить вам господина доктора Линдхофа, – перебила Анна.

Роберт поставил чемодан, молча поклонился.

– Твой кавалер? – спросила мать.

– Инспектор из города? – осведомился отец.

– Мой спутник, – сказала Анна, непринужденно обняв Роберта за плечи.

– Он носит ее багаж, – сказала мать, покосившись на мужа.

– Ну-ну, – проворчал старик.

– Но это не Хассо, – сказала жена, и снова звякнули спицы.

– По старинному обычаю я тут немножко садовничаю, – сказал старик Роберту, который не без смущения высвободился из Аннина объятия. – С тех пор как мама здесь, – добавил он, – и порядок легче поддерживать.

– Вечером всегда ходит к своей бочке, – сказала старуха.

– Да, люблю вечерком наведаться к бочке, – сказал он. – Сижу себе в погребе, постукиваю по ее деревянному брюху и думаю: вот сейчас вытащу затычку и нацежу вина. Но всегда опять откладываю до следующего вечера. В общем, с радостью предвкушаю, без всякого разочарования. Самое милое дело в мои годы.

– Но к бочке он ходит каждый вечер, – сказала жена.

– А ты вечно вяжешь свою шаль, – отпарировал он.

– Не ссорьтесь! – воскликнула Анна.

Старик снова обратился к Роберту:

– Нам дана привилегия пожить некоторое время в старом доме предков. Если хотите убедиться, тут всего-то шаг-другой по саду… мы чтим памятники предков.

– Он все содержит в порядке, – сказала мать, – что правда, то правда.

Старик уговорил Роберта пройти с ним к торцу дома, где полукругом стояли невысокие каменные стелы. Они утопали в зарослях самшита, и на каждой в овальном медальоне был рельеф мужской головы. Мелкие регалии украшали край, однако ни имен, ни дат не указано. Чем дальше они шагали вдоль ряда поколений, тем старше казались стелы, тем отчетливее проступали следы выветривания.

– Сходи-ка тоже к праотцам, – сказала мать Анне, – а уж потом и в доме устроишься.

Отец, который тем временем вооружился лопатой, сказал Роберту:

– Когда в доме появляется потомство, наверно, это знак, что пора позаботиться о собственной стеле. Как видите, господин инспектор, я хорошо разбираюсь в обычаях.

– Он вовсе не инспектор, – весело сказала Анна.

– Я знаю, что́ и как полагается, – доброжелательно отвечал отец. Отвернулся и воткнул лопату в землю прямо возле последнего памятника. – Каждый день чуток поглубже. Конец опять станет началом.

– У нас есть внуки, – крикнула со скамейки старуха, – от нашего сына!

Анна потеребила Роберта за рукав:

– Идем.

Он подхватил чемодан и пошел за ней.

– Для нас большая честь, – крикнул ему вслед старик, склонясь над лопатой, – если вы зайдете в дом.

Когда Анна, направляясь в дом, проходила мимо матери, старуха шепнула ей:

– Огонь в плите горит все время. Твоя светелка наверху. – И обращаясь к Роберту, добавила: – Нашей дочери больше нечего терять. В том числе и честь.

Они вошли в прихожую, обшитую панелями и украшенную цветами и лиственными растениями. Гортензии, рододендроны, агавы стояли в горшках и кадках на выложенном плиткой полу. Меблировка старинная, дорогая, семья владела ею явно не один век. Чугунная лестница вела на галерею верхнего этажа, в мансарду. На стенах развешены гравюры с изображениями старых городов. Из-за тусклого освещения рассмотреть подробности Роберт не сумел.

VIII

Комната Анны, которую мать назвала светелкой, и правда оказалась просторной и светлой. Она вошла туда без любопытства, хотя комната была незнакомая. Несколькими шагами обошла помещение, несколькими взглядами оценила. И теперь двигалась так привычно, будто все отвечало давно сложившемуся образу.

– Этого мгновения, – сказала она, – я ждала всю жизнь! Моя комната! Совсем как раньше и совсем другая.

Она достала из чемодана перевязанный шнурком мешочек, развязала. Смеясь, вытряхнула содержимое на серебряное блюдо.

– Сухари! – воскликнула она. – Неприкосновенный запас! Ешь, коли проголодался. А я пока заварю чай.

Сунув в рот кусочек поджаристого сухарика, она поспешила вниз, на кухню.

Хотя комната была обставлена богато и со вкусом, от нее веяло безликостью. На мебели ни пылинки, но и ни следа воспоминаний. Подушки на диване лежали в аккуратной неприкосновенности. Чистая, бесчувственная тишина. В открытые окна из сада порой доносился шорох лопаты и сухое потрескивание вязальных спиц. Роберт закрыл глаза и в тот же миг увидел комнату Анны в доме Мертенсов. Он видел ее в тот решающий вечер, когда Мертенса вызвали на консультацию. Теплый летний воздух, проникавший тогда в окно, шуршал как наэлектризованный. Тогда-то все и началось, нет, началось с первой встречи, когда Анна еще училась в университете, много лет назад, но теперь эти годы словно улетучились, и непрожитое ожило. В тот миг все решилось: то была уже не интрижка – то была любовь, и обуздать судьбу уже невозможно.

– Пожалуйста, отвернись, – сказала Анна.

Она принесла чай и стала перед зеркалом, у туалетного столика, уставленного пудреницами и склянками с косметикой, как в артистической уборной. Она быстро подвела дуги бровей, подкрасила губы и щеки. Переоделась, сменила сандалии на красные лаковые туфельки.

– Конечно, – щебетала она, – за ширмой было бы куда соблазнительнее. Бедняжка, тебе пришлось так долго ждать!

Она еще раз глянула в зеркало, подчернила уголки глаз и несколько раз нажала на грушу пульверизатора. Потом подошла к креслу, где все это время, отвернувшись, сидел Роберт, опустила голову и почти коснулась подбородком его волос. Он ответил улыбкой:

– Прекрасно выглядишь.

Он вдохнул аромат незнакомых духов. А когда хотел притянуть Анну к себе, она с обещанием во взгляде отогнулась назад, так что его вскинутые руки на миг повисли в пустоте. На цыпочках она отошла к окнам, закрыла створки, тщательно задернула шторы. Затем в искусственном сумраке все так же неторопливо придвинула торшер к низкому столику и включила свет.

– Ведь так уютнее, ты не находишь? – сказала она, садясь в цветастое кресло напротив Роберта. – Возникает впечатление вечера, но только без тревоги перед ночью. Угощайся. Приятно наконец-то позаботиться о тебе.

Тем не менее он не мог отделаться от легкого недовольства. Ему казалось, будто его здесь только терпят. Вероятно, неловкость объяснялась и мыслями о том, что он пренебрегает какими-то задачами, ожидающими в Архиве. А что́ могут подумать почтенные ассистенты, когда он, едва приступив к работе, уходит по личным делам. Можно ли считать его пребывание служебным выездом? Нет, надо привести личные дела в порядок и устроить отношения с Анной так, чтобы служебные обязанности от них не страдали.

Когда Анна отставила чайную чашку на столик, фарфор звякнул. И Роберт заметил, что рука у нее дрожит.

– Зачем ты только вышла за Хассо! – воскликнул он.

Анна восприняла эту фразу как вопрос и, глядя мимо него в стену, сказала:

– Затем что любила тебя, всегда любила.

– Уже тогда? – И в этих двух словах сквозило вопросительное изумление.

– Да. Только я тогда не понимала этого так отчетливо, как сейчас. Да и ты ведь был женат на Элизабет. Когда я пришла в ваш дом, к тебе, незадолго до рождения твоего сына… как бишь его зовут?

– Эрих, – сказал он, – ему уже семь.

– Я мало что помню, многое стерлось из памяти, как его и не было. А иные события вижу как наяву, будто все случилось вот только что.

Она передала ему хлеб и повидло и опять пугливо одернула рукав, прежде чем снова налить в чашки чаю.

– Мне все видится в картинах, – сказала она неуверенным, как бы прощупывающим голосом, – знаешь, как рассыпанные мгновения, разрозненные, бессвязные. Задним числом кажется, будто вся жизнь составлена из мозаичных камешков, которые один за другим тускнеют и выпадают.

– Пожалуй, запоминается лишь то, чего стыдишься, – сказал Роберт.

– Например, Хассо, – помолчав, продолжила она, – он стоит передо мной, точь-в-точь как тогда, когда влюбился в меня. Сияющий, потому что операция прошла удачно. Сияющий и довольно шумный. Собственно говоря, он любил не меня, а клинический случай, пациентку. Это и легло в основу нашего брака, ведь мы поженились, едва я успела встать с больничной койки. И брак был отнюдь не такой несчастливый, как ты порой полагал. Только вот…

Роберт не сводил с нее глаз. Анна козырьком приставила ладонь ко лбу, будто мягкий свет лампы слепил ее, чуть склонила голову набок и продолжила:

– Когда меня привезли с гнойным аппендицитом, о чем ты в свое время даже не подозревал, то, по сути, было слишком поздно. Во всяком случае, Хассо любил рассказывать, что вернул меня с того света. Думаю, я вправду была тогда на пороге смерти.

Картины воспоминаний настолько завладели ею, что она умолкла. Роберт, тоже потрясенный этим рассказом, который в силу своей холодной, рассудочной отстраненности представлял прежде знакомые вещи в новом свете, теперь боялся слишком откровенного признания Анны, но в то же время и желал его. Для слушателя этот миг вдруг стал опаснее, нежели для говорящего.

– Я помню, – в конце концов сказал он, просто чтобы нарушить молчание, – для Хассо ты стала этакой дочкой Иаира, которую он воскресил из мертвых. Он решил, что это перст судьбы, оттого и вздумал притязать на тебя.

Анна не отвечала – не поймешь, дошло ли до нее его замечание. Тишина шумела в его ушах. В закрытой комнате словно курился дым, маревом плавал вокруг пятнышка, ярко освещенного торшером. Обеими руками Роберт вцепился в подлокотники кресла, наклонясь вперед, будто готовый к прыжку.

Вздох, глухой, стонущий, слетел с приоткрытых губ Анны. Она отняла руку от глаз. Они казались стеклянными.

– Воскресил, – задумчиво проговорила она. – Но здесь не Хассо, а ты. Теперь, когда покровы сорваны, здесь, где от срока не спрячешься, все выглядит иначе. Заблуждения растаяли, видишь суть вещей. Разве с тобой не так… и разве так не лучше?

– Но мы еще играем, – настойчиво сказал он, не меняя напряженной позы. – Мы оба играем в прекрасную, непреходяще-преходящую игру!

– Мы лишь доигрываем ее до конца, – сказала Анна ясным, звонким голосом.

В тот же миг туман перед его глазами рассеялся, предметы вокруг стали знакомыми, будто в давней гостиной мертенсовского дома, они сидели втроем, разговаривали, и он с замиранием сердца ждал редкого случая побыть с Анной наедине. Как умело они вычисляли смысл слов, точно траекторию бильярдного шара, который катается туда-сюда по сукну, чтобы, соприкоснувшись со вторым шаром, в отскоке задеть третий. Какая шифрованная игра друг с другом, когда он, говоря про «Эпос о Гильгамеше», возрождал дух древних песен, чтобы при ее муже хотя бы отчасти выразить в толковании текста безысходность общей ситуации. Как он наслаждался ее живым интересом! Сколько мыслей, сколько таинственных сил! Неужели оно вернулось, волнующее время двух последних лет? Может быть, достаточно лишь задернуть шторы – и снаружи раскинется просторный сад со старыми деревьями, и снова увидишь, как украдкой прогуливаешься с Анной по дорожкам.

Они сидели напротив друг друга, глаза в глаза. Роберт, как завороженный, попытался коснуться ногой Анниной туфельки, но наткнулся на стол. Чашки легонько зазвенели. Но ни он, ни она уже не обратили на это внимания.

– Анна, – с нежностью сказал он.

В передней послышались шаги. Кто-то медленно поднялся по лестнице, прошел по верхней площадке.

Точь-в-точь как раньше, подумал Роберт, когда некстати заявлялся Хассо.

– Госпожа Мертенс? – вопросительно окликнул мужской голос.

– Мой отец, – сказал Роберт. – Надо же, именно сейчас!

– Надеюсь, я не помешал, – с порога сказал советник юстиции, когда Анна открыла дверь. Старик был в синем плаще, в левой руке – широкополая шляпа и портфель. От подъема по лестнице он слегка запыхался.

– Пардон, пожалуй, все-таки помешал, – сказал он, заметив, что Анна не одна. – Ах, это ты, мой мальчик. – Он подмигнул сыну. – Не слишком ли поспешно и неосторожно? Вообще-то я ждал, что ты дашь о себе знать, как только убедишься, что госпожа Мертенс действительно здесь. Однако пришлось потрудиться самому, отыскать, где проживают родители госпожи Анны, которые, на счастье, обосновались в свободном частном поселке, а теперь вот, оказывается, и моя уважаемая клиентка тоже здесь.

Он отметил, как уютно и спокойно внизу, у стариков, которые показались ему сущими Филемоном и Бавкидой, подивился искусственному освещению в комнате средь бела дня, осведомился у сына о сути письма Префектуры и о его делах – на эти вопросы Роберт отвечал уклончиво, – потом повел речь о бракоразводном иске и закончил свою тираду заявлением, что занят сейчас подготовкой нового документа.

Говорил он чуть надтреснутым голосом, однако не без удовлетворения, что может покрасоваться перед доверительницей. Поскольку же выпроваживать Роберта она явно не собиралась, отец решил обсудить все втроем. Возможно, так даже лучше. Между тем он, не снимая плаща, сел за стол. Извлек из портфеля старый, помятый документ, пестревший давними пометками. На первых порах говорил почти только он один. Анна отвечала на его вопросы односложно и равнодушно. Роберт наблюдал за отцом с заметным неудовольствием, решив по возможности не вмешиваться.

Перебирая документы, отец углубился в ход процесса, рассуждал о том, как сложно при расторжении брака установить вину, ведь обе стороны затеяли развод с добрыми намерениями и по-человечески великодушно, что ж, и так бывает, старый, опытный практик всего навидался, но затем ситуация обострилась. Противная сторона начала угрожать, что выставит грязное белье на всеобщее обозрение, причем еще вопрос, кто дал к этому толчок – адвокатская контора или сам профессор Мертенс, которого он ранее высоко ценил как человека, а как врача и хирурга считал безупречным, хотя, по всей видимости, есть один момент, мутное место, ну, скажем, явно уязвленное честолюбие, и в ответ надо непременно этим воспользоваться, чтобы предупредить грозящий скандал.

Он листал пожелтевшие бумаги, разбрасывал их, что-то ворчал себе под нос.

От Роберта не укрылось, что лицо Анны, несмотря на пудру, залилось легкой краской.

– Допустимо ли предположить, – сказал адвокат, – что профессор Мертенс мог сделать ту или иную запрещенную хирургическую операцию, хотя бы в самом узком кругу? Тогда, пожалуй, был бы шанс…

Советник юстиции посмотрел на Анну, она молча покачала головой.

– Но что-то должно быть, хоть какая-то слабина у противной стороны, – настаивал он.

– Мне, – сказала Анна, – известно лишь об одной-единственной операции, которую Хассо лучше бы не делать. В этом я не раз его корила.

– Ага! – Советник юстиции приложил ладонь к мясистой ушной раковине.

– Я имею в виду тот случай, когда Хассо спас мою жизнь, чтобы на мне жениться.

Роберт заметил, как отец помотал головой и принялся вертеть серебряный карандашик, намекая, что это совершенно несущественно.