Текст книги "Город за рекой"

Тяга к истреблению, пожалуй, во все времена сопрягалась с насилием, говорил старец, но люди применяли для этого свои изобретения и конструкции – вот что особенно его поражает. Вот до какой степени смертельный яд рассудка, отпавший от мирового разума и сделавшийся самовластным в своей логике, успел разъесть и отравить здоровый дух людей. Их непомерная гордыня, их наглая заносчивость уже извлекла на поверхность жизни механическую машину подземного мира. Сумасбродство и безрассудность отдали предпочтение царству смерти, стали всего лишь орудиями, бездушными, богопокинутыми, бациллоносителями, разбивателями атомов. Жалкие безумцы, последние побеги двух тысячелетий западной культуры.

Глаз Мастера Мага тускло поблескивал, словно кратерное озеро. Голос его звучал все тише, все потустороннее. Под конец губы шевелились почти беззвучно.

– В бездну, – послышалось Роберту, – через мост… – и совсем как легкий вздох: – …закон.

Казалось, Земле настал конец.

Один из молодых посыльных принес Роберту записку, призывавшую его наверх, в кабинет. Его ожидал посетитель – Катель.

С трудом, словно все чувства еще были прикованы к провидческим образам древнего ментора, Роберт проделал обратный путь к лестничной клетке. Всем своим существом он ощущал явленную в речах старца мировую пустыню, меж тем как поднимался по винтовой лестнице, которая казалась бесконечной и спиралью вела в пустоту. Не вполне твердо держась на ногах, он добрался до своего кабинета, чьи размеры вдруг стеснили его. Так минуло несколько времени, причем он даже не сознавал, как неучтиво заставлять художника ждать на табуретке в приемной. Что, если он в легендарном городе Уруке, что, если в ворота призывно стучится Энкиду?

Когда Катель вошел в кабинет Архивариуса, тот сидел за письменным столом, подперев рукой лоб.

– Ты занят… – сказал художник, и в его полувопросе сквозило легкое разочарование.

– Нет, – ответил Роберт, рассеянно поздоровавшись, – рад тебя видеть.

– Я тебе помешал, друг-летописец, – опять сказал Катель.

Роберт предложил ему сесть. Жестом, весьма формально.

Катель сел, небрежно положил ногу на ногу. Взгляд его беспокойно скользил по высоким стеллажам, по кожаным и пергаментным корешкам фолиантов, по раскрытым книгам на столах, примечал пыль в воздухе. Порой задерживался на Архивариусе, который теперь, скрестив руки под головой, откинулся на спинку кресла. Вот он, пришелец в таинственных краях Архива, недоступных для местного населения. Восседает гордо, ни дать ни взять этакий иноземный посланник, исполненный простодушной уверенности, безразличный к помехам и свободный от роковых сил, какие властвуют им, Кателем, и всеми его товарищами по судьбе. Косой луч света, проникавший в одну из глубоких оконных ниш, мало-помалу протянулся между ними.

– Тебе, – сказал художник, – наверняка хорошо здесь работается.

Разговора никак не получалось. У Роберта возникло впечатление, что друг пришел по делу, но прямо спросить робеет. Обстановка Архива как будто бы отнимала у художника уверенность. В печали взгляда порой угадывалась толика первозданного страха, который так явственно виден в глазах затравленного зверя. Движения его казались порывистыми, фразы – брошенными через силу. Когда он заговорил об Архиве, о надежности сводов, безупречно оберегающих жизнь, укрывая ее от опасностей будней, Роберту почудился в его тоне укор. А когда художник намекнул на большой отчет, к которому Роберт во время своего пребывания здесь наверняка отнесется со всем вниманием, Архивариус удивленно поднял голову. Наверняка ведь очень интересно, сказал Катель, участвовать в работе над хроникой человечества. Ответить Роберт не успел, потому что в дверном проеме за спиной художника мелькнуло почтенное лицо ассистента Перкинга. В результате ответ вышел какой-то безучастный, хотя замечание Кателя сильно его взбудоражило. Невольно он положил руки на чистую тетрадь, которая покуда еще ждала его записей.

Возобновляя то и дело смолкающий разговор, он спросил у художника о состоянии его работы.

– Да как тебе сказать, – обронил Катель с пренебрежительным жестом. – Ну сам посуди, – продолжил он немного погодя, – какой смысл писать картины без высокой культовой задачи? Просто чтобы позднейшие поколения копались в моих чувствах? Я очень рад, что настал конец сроку в смехотворном дурдоме, именующем себя человеческим миром.

Говоря все это, Катель не переставая покачивал ногой.

– У тебя вот, – воскликнул он, – есть задача! То, что ты пишешь, служит не искусству, которое существует лишь ради прекрасного или же самодовольного, ты пишешь отчет о том, что имеет силу для живых и для потомков. По крайней мере, я так себе представляю.

Когда художник намекнул на хронику Архивариуса, в дверном проеме вновь возник безмолвный Перкинг. Роберт толком не знал, как это понимать – как предостережение, что не стоит, мол, беседовать на эту тему с посторонним для Архива человеком, или же как призыв вернуться к собственным делам. А потому молча смотрел в пустоту. Мир вокруг погружался в сон, и мучительно-горькие излияния друга, как и его любопытно-каверзные вопросы, пустым звуком проходили мимо ушей Роберта.

Только когда Катель неожиданно собрался уходить, он заметил перемену во внешности друга: от волнения кожа его приобрела фосфорический блеск. На прощание, протянув ему обе руки, художник – Роберт понял это лишь задним числом – несмело спросил, по-прежнему ли его документы находятся в Архиве. А поскольку Роберт не ответил, как бы невзначай обронил:

– Понимаю: служебная тайна! У тебя на устах должностная печать.

Засим он ушел, чуть скривив губы в улыбке, но левую ногу приволакивал сильнее обычного.

Вскоре после визита Кателя Архивариус велел посыльному вернуть на место, в подземные этажи, разного рода книги и манускрипты, касающиеся древних мифов. Посовещался с Перкингом, попросил регулярно давать ему на просмотр вновь поступившие документы, коль скоро они, согласно трехдневному перечню-отчету для Префектуры, сочтены достойными краткого или длительного хранения в Архиве. Конечно, ввиду огромного количества томов, порой весьма объемистых, а вдобавок написанных на самых разных языках Европы и Азии, он никак не может уделить даже малой их части должное и безусловно заслуженное внимание. Однако, учитывая превосходный аппарат, каковой Архив являет собой во всех отношениях, вероятно, вполне возможно изыскать способ предоставлять ему документы по заранее обговоренным темам, чтобы он, Архивариус, получил представление о том, как Архив властвует судьбами. Если он верно запомнил таблицу, недавно составленную Перкингом для Префектуры, то раздел, охватывающий самое большое число документов, носит название «Судьба».

Старый Перкинг выслушал его стоя. В позе этакого любезно-внимательного официанта, который выслушивает сложные пожелания гостя, знающего толк в еде и напитках, и лишь изредка едва заметным движением брови намекает на возможность той или иной практической корректировки. На вопрос, где зарегистрированы временно принятые дела, ассистент попросил Архивариуса не спешить и, особенно если здесь присутствует некий личный интерес, выяснять местоположение этих дел лучше позднее, когда в ходе работы у него сложится более полное представление об Архиве и о городе.

Эта реплика сведущего ассистента удивила Роберта, ведь он всего-навсего хотел незаметно узнать, имеются ли в Архиве документы Кателя, а также и Анны и какие именно. И втайне даже подумывал глянуть насчет собственных работ.

До самого вечера он размышлял о словах Кателя про отчет, про ведение Хроники. Он-то вместо этого устроил себе в Архиве спокойное рабочее место, своекорыстно продолжил давние исследования, академические штудии, которые никого в городе не касались, ни Префектуры, ни населения. Может статься, когда-нибудь их результат заинтересует узкий круг специалистов… но по-настоящему все это никак не связано с происходящим в реальности. Под защитой сводов Архива он в уединении занимался тем, что его работодателям, наверно, даже в голову не приходило, когда они предложили ему пост Архивариуса. Конечно, на время он запретил себе думать о возлюбленной, в город почти не выходил, однако надежда нащупать таким образом подлинные свои обязанности обманула его. После странностей увиденного в городе, ошеломительных встреч с Анной и с отцом, которые сразу по прибытии все время держали его в напряжении, он укрылся в уединенности этакой башни из слоновой кости, словно загадка настоящего ничуть его не касалась. А теперь вот друг Катель дал понять, что он ошибся, начал свою деятельность здесь совершенно неправильно. И древние рукописи, в которые он было закопался, снова отправились на архивные полки, а выписки до поры до времени – в стол.

Вознамерившись в корне изменить распорядок дня и занятий, он сообщил Перкингу, что решил активнее включиться в повседневные дела Архива, участвуя в выборе и оценке свежих документов, тесно связанных с человеческими судьбами. Но не только это поможет ему преобразить свое здешнее бытие. Чтобы избавиться от иллюзии, будто работа со старинными рукописями уносит его в мир прошедшего, он решил углубиться в текущие события городского района, так, как было до той минуты, когда он впервые встретил Анну. Да, те часы, когда он вместе с нею шел по незнакомым улицам и через Фонтанную площадь, где странное естественным образом говорило само за себя, были для него волнующими и полными смысла, но разговор, свидетелем которому он стал в родительском доме Анны, вконец его запутал. Этот разговор явно служил толкованию и разъяснению прожитого, то есть минувшего, времени и оттого выбил его из колеи привычных, устоявшихся представлений.

Сложности, постоянно грозившие его отношениям с Анной, теперь, если он правильно понимал, исчезли, ничто не мешало им съехаться. И все же с того дня он ринулся в несколько искусственную архивную работу и ничуть по Анне не тосковал. Неужели встреча, неужели возможность объятия опоздала? Но стоило лишь представить себе, что Анна, найденная с таким трудом и как будто бы навсегда, покинет это место и если даже не вернется к Мертенсу, то, во всяком случае, уедет отсюда, как его чувства и тоска по ней пробуждались вновь. Отныне все вечера будут принадлежать им, может статься, они предпримут и прогулку-другую по городу и окрестностям, ведь, помимо архивной работы, он твердо решил разведать эти места и изучить. Пока он здесь – продолжительность пребывания устанавливала вышестоящая инстанция, – необходимо поскорее выявить закономерное, являвшее себя в городских приметах и высказываниях обитателей. Он должен разгадать тайну, с которой сталкивался и сталкивается на каждом шагу. К этому обязывало не только приглашение, приведшее его сюда, но его жизненная миссия, его предназначение.

Уже в один из ближайших дней Роберт надумал под вечер совершить прогулку по городу. Обед без мяса ему в очередной раз доставил из гостиницы посыльный, который вообще часто выполнял его мелкие поручения. Леонхард, как его звали в Архиве, отдаленно напоминал ему одноклассника, который в семнадцать лет во время каникул утонул в море. Невыясненные обстоятельства его гибели долго тревожили тогда души молодых людей. Никто в точности не знал, как ушел из жизни этот юноша – в результате несчастного случая или добровольно, ведь один из учителей буквально замучил его несправедливыми нападками. Говорили разное: то ли он, купаясь ночью, переоценил свои силы и заплыл слишком далеко, то ли попал в водоворот и оцепенел от панического ужаса. Все эти годы Роберт носил в себе лишь смутный образ давнего одноклассника и, только заметив сходство между ним и Леонхардом, вспомнил тогдашние события и проникся к юному посыльному симпатией и доверием.

По общепринятому правилу, сами служители никогда ни слова не говорили ассистентам, а тем паче начальнику Архива, будто, соблюдая это правило, обеспечивали себе право деятельного присутствия в архивных помещениях, что было для них наградой и привилегией. Вот и сегодня, когда Роберт поблагодарил молодого человека за любезную доставку еды и спросил, нравится ли ему здесь, Леонхард молча взблеснул глазами, слегка зарумянился и ответил на благодарность и приветливые слова Архивариуса лишь смущенным поклоном. Только позднее, когда юноша фактически перешел в личное подчинение Архивариуса и Хрониста, официальные отношения несколько смягчились. Сейчас Роберт дружелюбно проводил его взглядом, а вскоре и сам отправился в путь.

Едва Роберт вышел из флигеля, из всех улиц и закоулков на него нахлынул зной. На сей раз он направился не к Фонтанной площади, не к отдаленному частному поселку и не к Префектуре, а в незнакомые районы. Хотел для начала получше осмотреться в верхнем городе, а потом заняться разведкой катакомб. В уединении Архива он успел отвыкнуть от верхнего города и смотрел на иссохшие улицы с руинами домов не без отвращения, хотя они почти не отличались от тех, какие он видел сразу по приезде. Что-то недоброе витало в этих голых каменных постройках, остатки фасадов которых казались мрачными призраками на фоне яркой синевы неба. Чистота здешних небес, где Роберт еще ни разу не видел ни единого облачка, дышала мощью беспощадной ясности, ибо не была связана ни с чем на земле. Солнце – как зубчатая огненная дыра в воздушном куполе, своей отчужденностью от мира похожая на нечеловеческое око над порталом собора. И не один только зной захватывал дух и цепенил чувства, одновременно их перенапрягая, но и однообразие равнодушно сияющего света над уничтоженным миром. Наверно, не в последнюю очередь именно поэтому большинство населения, как он заметил, избегало ходить через верхний город и пользовалось сетью улиц, проложенных под землей.

Мало-помалу Роберт очутился в районе, расположенном дальше от пограничной реки, масштабы разрушения были здесь куда заметнее, нежели в других местах. Фасады зданий были наполовину или полностью уничтожены, так что открылись грязные стены внутри этажей и взгляд проникал глубоко в безысходную пустоту дворовых флигелей. Кое-где по краям рваных каменных ран, сверкавших в ярком свете, поселились убогий мох и пыльные белесые травы, а спекшиеся в комья обломки и осколки лежали внизу аккуратными кучами. Чем дальше Роберт забирался в лабиринт все более узких улочек, тем более исковерканная картина представала перед ним. На миг он зажмурился, и перед глазами возникло виде́ние – построенный из детских кубиков игрушечный мир, неуклюже и злобно растоптанный ребенком-гигантом.

Немногие пешеходы, встречавшиеся Роберту на этих разрушенных улицах, оставались безучастны, словно уныние окрестностей до них уже не достигало. Порой он замечал поодаль группы из десяти-двенадцати рабочих и работниц – по-видимому, они закончили смену и направлялись домой. Всякий раз, когда он подходил ближе, они спускались в подвальный лаз одного из зданий, вероятно связанный с катакомбами.

В никому теперь не нужных, разбитых жилищах тоже попадались люди, искали среди завалов уцелевшие остатки домашней утвари, выковыривали из обломков кусок жести или обрывок провода, собирали щепу в висящие на плече объемистые сумки. Бродили вокруг, точно боязливые, вконец измотанные кладоискатели. Ощутив на себе взгляд чужака вроде Роберта, они делали вид, будто пришли сюда просто так, прогуляться, не хотели, чтобы их заподозрили в мародерстве. Одни, как дети, простодушно смотрели в небо, другие сосредоточенно отряхивались или, если были обуты, пучком травы смахивали с башмаков известковую пыль. Роберт отворачивался и шагал дальше. Один раз ему вслед полетели камни, правда, в цель не попали. Он оглянулся, но народ уже опять рылся в развалинах.

Порой из оконного проема мертвого дома высовывалось лицо, глядело вниз, на улицу, будто пересчитывая прохожих в том или ином направлении или вслушиваясь в тишину, в которой и Роберт чуял что-то пугающее. Стоило ему свернуть с выбранной дороги в боковой переулок, как он тотчас терял ориентацию, не знал, находится ли по-прежнему внутри протяженного городского комплекса и в какую сторону надо идти, чтобы потихоньку выбраться в окрестности гостиницы или Архива. Первоначальный план – достичь границы города – пришлось оставить, так как солнце уже клонилось к закату и тени начали удлиняться.

Когда он в раздумье стоял на каком-то перекрестке, издалека до него донесся гул множества голосов. Он пошел на этот звук, который вскоре усилился и упорными своими волнами отчетливо наводил на мысль об оживленной суматохе еженедельного рынка. Громкие возгласы сопровождались то наплывающим, то затихающим шумом большой толпы. Ухабистая улица, по которой быстро шагал Роберт, пологой дугой уводила все дальше вниз, глухое невнятное многоголосье нарастало, и когда за последним поворотом дорога распахнулась, он увидел продолговатую, мощенную камнем площадь, по одну сторону которой, бурно жестикулируя, перекатывалась туда-сюда людская толпа, сбившаяся в большие и малые кучки. К этой площади, расположенной в низине, со всех сторон лучами сбегались улицы. Склады и невысокие базарные павильоны, чьи нижние этажи почти не показывали следов разрушения, окаймляли эту арену. Наблюдая за здешней суетой чуть сверху, Роберт обнаружил, что собрались тут одни только мужчины.

Несчетными кучками они толпились повсюду, возбужденно разговаривали и вроде бы спорили, в итоге некоторые вдруг уходили и присоединялись к другим группкам, к новому торгу. Чтобы выяснить смысл происходящего, Роберт тоже спустился на площадь и медленно пошел по краю ее овала. Вдоль фасадов лишенных крыш торговых павильонов тянулась каменная галерея, где под стрельчатыми арками устроились торговцы-разносчики, предлагавшие на кое-как сколоченных прилавках свои скудные товары. Большей частью напоказ были выставлены бытовые предметы, подержанные, старомодные вещи. Тут – две-три пары курток и брюк, ремни с серебряными пряжками, галстуки и пестрые платки, там – всевозможные ботинки и сапоги, зачастую в весьма сомнительном состоянии. В других местах висели на плечиках мятые костюмы разных размеров, куртки от национальных костюмов и допотопные крестьянские жилетки, среди них в беспорядке лежали штопаные чулки, носки, рубашки, шляпы и сетки. Одежда преимущественно мужская, вдобавок трости и суковатые палки, лишь изредка на лотках попадались белье и одежда, предназначенные для женщин. Да и то неизменно мишурная дешевка. Торговцы, подобрав под себя ноги, сидели на бочонках – зрелище весьма странное – и с недоверчивым прищуром наблюдали за окрестностями. Однако толчеи возле прилавков не было и в помине, лишь изредка кто-нибудь мимоходом останавливался, смотрел на разложенные вещи и шел дальше. Похоже, ни один вообще не собирался ничего покупать.

Чтобы убедиться, продаются товары или выставлены лишь для праздного обозрения, Роберт в конце концов сам подошел к одному из прилавков и указал пальцем на старую кружевную шаль, которую надумал подарить Анне. Старьевщик с землисто-желтой физиономией лишь чуть наклонился вперед на своем высоком сиденье, сиречь на бочонке, схватил длинную загнутую палку вроде пастушьего посоха и, быстро окинув Роберта взглядом, постучал ею по авторучке, кончик которой выглядывал у Роберта из нагрудного кармана. Жест однозначно намекал на возможность обмена. Когда же Роберт покачал головой и дал понять, что хочет купить шаль, старьевщик пожал плечами и снова впал в летаргию. Роберт меж тем достал товарную карточку, полученную от Секретаря в Префектуре, и небрежно протянул ее через прилавок. Старьевщик сперва равнодушно покосился на проштемпелеванную бумагу, но потом вдруг сообразил, что это за штука. Спрыгнул с бочонка и, одобрительно кивнув, пробурчал, что господин может приобрести не только кружевную шаль, но и другие вещи, чем больше, тем лучше. Пока Роберт оглядывал дощатый прилавок, не обнаруживая на нем ничего достойного приобретения, происходящим заинтересовались соседи старьевщика. Они тоже повскакали со своих сидений и устремились к Роберту, размахивая руками, приглашая к своим прилавкам. Вмиг обступили его кольцом, оживленно тараторили всяк на своем наречии, извлекали из потайных карманов и предлагали ему пестрые нитки бус, амулеты на счастье и дешевые побрякушки.

– Карточка Префектуры – штука хорошая, – на разных языках твердили они друг другу, а он едва отбивался от их навязчивости. Кружевной шалью он все-таки завладел, хоть и с трудом, в оплату старьевщик отрезал от товарной карточки один купон и спрятал его как жирный куш. Потом Роберта оттеснили к другим прилавкам, где он в итоге еще за один купон приобрел прочную походную палку. Ею он прокладывал себе дорогу через кучки старьевщиков, которые цеплялись к нему, точно репьи, пытались удержать и осаждали предложениями. Когда он наконец достаточно далеко отошел от прилавков галереи и очутился на свободном участке, торгаши не рискнули последовать за ним, словно привязанные к краю овала. Немного постояли там, протягивая жадные руки, потом один за другим вернулись в безлюдное пространство галереи. А вскоре, как прежде, сидели на бочонках за прилавками с товарами, которые издали казались нарисованными. Роберт отвернулся от этой кулисы.

Толпа, колыхавшаяся на мощеной площади, была так занята своими делами, что даже не заметила, что происходило на краю. Роберт украдкой смешался с этим мужским сборищем, невольно заразившись подспудным возбуждением. Он примкнул к кучке, которая полукольцом окружала двух мужчин – молодого, с оттопыренными ушами и пожилого, курносого. Молодой снял куртку, и пожилой ощупывал ее на предмет добротности материала. Он медлил, а молодой расхваливал достоинства куртки, указывал то на теплую подкладку, пестрящую заплатами, то на пуговицы из оленьего рога, так и сыпал словами, опровергая сомнения пожилого. Тот держал в руках пару сапог из грубой кожи, стоял в одних портянках и был отнюдь не склонен соглашаться на предложение молодого.

Зеваки частью громогласно поддерживали парня с курткой, частью – мужика с сапогами, поэтому меновая сделка, о которой, без сомнения, шла речь, никак не налаживалась. Один уговаривал, другой отговаривал, а главное, каждый, судя по всему, полагал, что должен непременно обвести другого вокруг пальца. Стоило курносому указать на дырку в рукаве куртки, как лопоухий тотчас обращал внимание на повреждение сапожной подметки, пока под громкие крики они мало-помалу не сошлись на том, что дефекты и достоинства вещей уравновешивают друг друга. Так или иначе, молодому до того хотелось заполучить сапоги, что он под ликующие вопли болельщиков пожилого нехотя снял и добавил к куртке еще и свой широкий ремень.

– По рукам! – воскликнул пожилой. – Согласен!

– По рукам! – хором подхватили зеваки, и сапоги и куртка с ремнем поменяли хозяев.

Когда приверженцы поздравляли каждого с удачным обменом, над площадью прокатился гул, словно жужжание вспугнутого пчелиного роя. Оба мужчины уже отошли друг от друга, устремились к другим группам, тогда как зрители еще долго судили-рядили об этом событии. Роберт последовал за тем из двоих, что шел без куртки, зато с сапогами в руке, тщеславно ими помахивая, чтобы уж наверняка привлечь внимание окружающих. Вскоре его обступил народ, наперебой предлагая новый обмен. Один держал наготове овчинную шапку и пару кожаных перчаток, другой давал понять, что пожертвует пестро расшитыми штанами, третий подсовывал рубашку и шелковый галстук, четвертый – пальто необычайной расцветки. Пока лопоухий обладатель сапог изучал означенные предметы, толпящиеся вокруг зеваки изо всех сил старались убедить его в выгодности любой сделки.

Вновь начался шумный торг, и в конце концов обмен состоялся. Парень сумел выторговать за сапоги овчинную шапку и кожаные перчатки, чтобы затем, присовокупив оставшийся при нем ремень, поменять их на пальто. Курносый меж тем выменял куртку с пуговицами из оленьего рога на кастрюлю, которую живенько сбагрил, получив взамен перстень с печаткой. Под хохот толпы очередной меняла снял с себя штаны, очень уж ему хотелось отхватить чемодан, который парень с оттопыренными ушами нес теперь на плече, уже вместо пальто. Повсюду возникали новые группки менял, желавших пристроить свои вещички, причем партнеры норовили оставить один другого в дураках. Вот так все и менялись, вещи переходили из рук в руки, как ходячая монета, и хор зевак все громче кричал: «По рукам! Согласен!» Портфель меняли на зонтик, зонтик – на нижнюю рубаху, нижнюю рубаху – на шотландские гольфы, гольфы – на вязаные напульсники, пока напульсники снова не обернулись портфелем, а зонтик после сходного круговорота не вернулся к давнему хозяину. Тут зрители шумно возликовали, легонько раскачиваясь из стороны в сторону.

Все истошнее звучали подначивающие возгласы, толпа заволновалась, пришла в движение. Множество мужчин, подхватив друг друга под руки, цепью напирали на такие же встречные цепи, задирали и толкали каждого на своем пути. Все они топали ногами, будто в неуклюжем деревенском плясе. Обменный товар предлагали все громче. Отдельные группы соединялись. Роберт очутился среди безумной неразберихи, и, куда бы он ни сунулся, брешь сию же минуту смыкалась. Народ злорадно вопил:

– Третейский судья! Третейский судья!

Люди то отпрядывали от него, то напирали, выталкивая на середину площади. Солнце садилось.

Внезапно он оказался в плотном кольце на том месте, где завершился последний обмен. Увидел, как курносый натянул сапоги, которые напоследок выторговал обратно, и как лопоухий выпрашивал свою куртку, но предлагал за нее промежуточному владельцу явно недостаточно.

– Третейский судья! Третейский судья! – горланила толпа.

Кто-то замахал платком. И вот уж всюду над головами развевались платки, белые и цветные. Роберт тоже взмахнул своей кружевной шалью. И не успел оглянуться, как лопоухий парень цапнул шаль и бросил меняле, который не отдавал ему куртку. Но тому опять было вроде как мало.

– Третейский судья! Третейский судья! – орали вокруг.

– Господа! – воскликнул Архивариус, зажатый между этими двумя. – Я не местный, вы не можете требовать, чтобы я… – Его слова утонули в гвалте.

Лопоухий с криком выхватил у Роберта палку, швырнул ее под ноги партнеру и выдрал у него из рук куртку. Даже не заметил, что одна из оленьих пуговиц оторвана. Круговой обмен завершился. Каждый вновь обрел свою изначальную собственность. Хоть это и придавало всему действу характер игры, участники, видимо, не доверяли правилам настолько, чтобы не опасаться за ставку. И вновь выцарапав свое, испытывали удовлетворение, получали, так сказать, сюрприз.

Первые тени сумерек накрыли низину площади. Развевающиеся платки упали, толпа разом онемела. Все беззвучно отступали, отворачивались, разбегались по улицам в разные стороны. Роберт обвел взглядом быстро пустеющий рынок и увидел неторопливого господина в сером цилиндре. При его появлении люди и вовсе, словно мыши, кинулись врассыпную. Торговцы тоже разобрали свои прилавки.

В замешательстве Архивариус зашагал по какой-то улице в надежде, что она выведет к Старым Воротам. Его мучило неприятное ощущение, будто за спиной кто-то есть. Он обернулся – никого и ничего.

Жаль, конечно, что он остался без кружевной шали, которой хотел порадовать Анну, и без узловатой палки, которая пригодилась бы в прогулках по городу. И домой придет без ощутимых результатов.

Быстрее, чем думал, еще до наступления ночи он добрался до Архива, где ждал Леонхард с ужином. После Хронист долго сидел в раздумьях. Тишина причиняла боль. Около полуночи он услышал напев рожка, словно бы охотничьего, зовущего на охоту. Звук был какой-то хриплый.