Текст книги "Фрэнк Синатра простудился и другие истории"
Автор книги: Гэй Тализ
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Каково быть трактором Фрэнка? Да-да, Джилли всегда прет впереди и расчищает ему дорогу. – Потом переключился на Дюроше: – Ну-ка, Лео, покажи Фрэнку, как ты стелешься!
И, наконец, сосредоточил внимание на Синатре: и про Мию Фэрроу не забыл упомянуть, и про то, что Синатра носит парик, и про то, что как певец он весь вышел, а когда Синатра засмеялся и за ним остальные, Риклз показал на Бишопа:
– Джои Бишоп всегда смотрит на Фрэнка, чтобы понять, когда смеяться.
Когда Риклз рассказал несколько еврейских анекдотов, Дин Мартин встал и выкрикнул:
– Что ты все про евреев и ни слова про итальянцев не скажешь?
– А чего про них говорить? – отбрил его Риклз. – Они годятся только на то, чтоб мух сгонять с нашей рыбы.
Синатра опять засмеялся, и все за ним, а Риклз продолжал в том же духе еще почти час, пока Синатра не встал и не заявил:
– Ну ладно, с меня хватит, я пошел.
– Сиди и молчи! – рявкнул комик. – Мне приходилось терпеть твое пение…
– Ты это кому говоришь? – крикнул Синатра.
– Дику Хеймсу[28]28
Ричард Хеймс (1918–1980) – американский певец, популярный в 1940‑е и в начале 1950‑х.
[Закрыть]!
Синатра покатился со смеху, но тут Дин Мартин схватил бутылку виски, вылил себе на голову, намочив смокинг, и забарабанил кулаками по столу.
– Кто бы мог подумать, что заика станет звездой? – изрек Риклз.
– Погоди, – крикнул Мартин, – я хочу сказать речь!
– Заткни глотку!
– Нет, Дон, я хочу тебе сказать, что ты великий комик, – настаивал Мартин.
– Ну спасибо, Дин – отозвался Риклз, явно польщенный.
– Но мимо меня не ходи, – сказал Мартин и рухнул на стул. – Я пьян.
– С этим не поспоришь, – согласился Риклз.
В четыре утра Фрэнк Синатра увел свою свиту из «Сахары»; многие ушли прямо со стаканами, полными виски, допивали уже на улице или в машинах. Так и вернулись в игорный зал «Sands». Народу там все еще было полно, рулетки вертелись, игроки в кости гомонили в дальнем углу.
Фрэнк Синатра, держа в левой руке стакан бурбона, шел через толпу. В отличие от многих друзей, он выглядел безупречно: смокинг не помят, на ботинках – ни пятнышка. Похоже, он никогда не теряет достоинства и самоконтроля, как бы ни был пьян и сколько б ни провел без сна. Не в пример Дину Мартину, он никогда не шатается при ходьбе, а в отличие от Сэмми Дэвиса – не танцует в проходах и не залезает на столики.
Где бы ни находился Синатра, частично он всегда где-то далеко, и на какую-то толику, пусть малую, всегда остается Il Padrone. Даже сейчас, поставив стакан на стол для блэк-джека и глядя на крупье, Синатра стоит чуть дальше, на стол не облокачивается. Под смокингом запускает руку в карман брюк и вытаскивает толстую, но аккуратную пачку купюр. Отделяет одну, стодолларовую, и кладет на зеленое сукно. Крупье сдает ему две карты. Синатра заказывает третью – перебор – и теряет свою сотню.
Не меняя выражения лица, он выкладывает вторые сто долларов и, снова проиграв, отходит от стола, кивая сдающему и объявляя:
– Хороший крупье.
Толпа вокруг него расступается, давая ему пройти. Но навстречу шагает женщина, протягивая листок для автографа. Он расписывается и говорит: «Спасибо».
В самой глубине ресторана при «Sands» для Синатры зарезервирован длинный стол. В этот час в зале почти пусто, ну, может, наберется человек двадцать, в том числе четыре юные дамы без сопровождающих за столиком рядом с Синатрой. В другом конце, у стены, за другим длинным столом плечом к плечу сидят семеро мужчин; двое в темных очках; все едят, не произнося ни слова, и бдительно следят за происходящим.
Компания Синатры усаживается, заказывает выпивку и еду. Стол у них примерно того же размера, что и забронированный за Синатрой в Нью-Йорке у Джилли, да и люди практически те же, что сопровождают Синатру и в Нью-Йорке, и в Калифорнии, и в Италии, и в Нью-Джерси, и всюду, где Синатре заблагорассудится быть. Когда он садится ужинать, верные друзья всегда рядом; в каких бы элегантных местах ни был, он всегда привносит что-то от родного квартала, потому что Синатра, как бы высоко ни взлетел, на поверку так и остался соседским парнем. Только теперь он может весь свой квартал возить с собой.
В какой-то степени эта квазисемья за столом ресторана заменяет Синатре домашнюю жизнь. Наверное, его устраивает такая замена, ведь у него был дом, который он покинул; впрочем, устраивает не полностью – он с огромной теплотой говорит о своей семье, поддерживает тесную связь с первой женой и уверяет всех, что она не принимает ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Он охотно покупает мебель и другие напоминающие о нем вещи в ее дом и в дом дочери Нэнси. С Авой Гарднер он остался в столь же хороших отношениях. Когда снимался в Италии в «Экспрессе фон Райана», они провели некоторое время вместе, и повсюду их преследовали папарацци. Рассказывают, что папарацци предложили ему 16 тысяч долларов, если он согласится сняться с Авой Гарднер. Синатра тут же выдвинул контрпредложение: 32 тысячи – и он сломает одному из них руку и ногу.
Хотя Синатра часто наслаждается полным одиночеством дома, когда может почитать и подумать без посторонних, но бывают случаи, когда его домашнее одиночество оказывалось вынужденным. Допустим, он позвонил по меньшей мере шести женщинам, но почему-то все оказались недоступны – и он звонит своему камердинеру Джорджу Джейкобсу.
– Буду ужинать дома, Джордж.
– Сколько человек с вами?
– Только я. Мне что-нибудь легкое, я не слишком голоден.
Дважды разведенному Джорджу Джейкобсу тридцать шесть, он чем-то напоминает Билли Экстайна. С Синатрой он объехал весь мир и безгранично ему предан. Джейкобс живет в комфортабельной холостяцкой квартире, невдалеке от Сансет-бульвара, за углом от ночного клуба «Whisky a Go Go», и весь город знает, что он водит дружбу с бойкими калифорнийскими девчонками, многие из которых – Джейкобс это признает – заинтересовалась им только потому, что он близок Фрэнку Синатре.
Когда приезжает Синатра, Джейкобс подает ему ужин в столовой. Затем Синатра отпускает Джейкобса домой. Если бы в такие вечера он попросил камердинера задержаться или к примеру, сыграть с ним в покер, Джейкобс был бы только рад. Но Синатра никогда не просит.
На второй вечер в Лас-Вегасе Фрэнк Синатра сидел с друзьями в ресторане «Sands» почти до восьми утра. Почти весь следующий день он проспал, затем полетел обратно в Лос-Анджелес, а на утро уже ехал на гольф-каре по съемочной площадке «Paramount Pictures». Предстояла съемка двух финальных сцен со знойной блондинкой Вирной Лизи в фильме «Нападение на “Королеву”». Маневрируя между громадными студийными зданиями, он заметил актера Стива Росси – вместе с его комическим партнером Марти Алленом он снимался в смежной студии с Нэнси Синатрой.
– Ну ты, пес итальянский, – крикнул он Росси, – кончай целоваться с Нэнси!
– Это по сценарию, Фрэнк, – отозвался тот, оборачиваясь.
– В гараже?
– Так ведь кровь у меня итальянская.
– Так остуди ее.
Синатра подмигнул и лихо свернул за угол к мрачному зданию, где должны были сниматься сцены «Нападения».
– Где этот жирдяй режиссер? – выкрикнул он, входя в студию, где вокруг камер сновали актеры и технический персонал.
Режиссер Джек Донохью, верзила, который в течение двадцати двух лет работал с Синатрой то над одним, то над другим фильмом, с этой постановкой намучился изрядно. Сценарий обкорнали, актеры нервничали, а Синатре все это наскучило. Но теперь осталось снять всего две сцены – одну короткую в бассейне и другую длинную, на «пляже», между Синатрой и Вирной Лизи.
Сцену в бассейне, где Синатре и его пиратам не удается ограбить «Куин Мэри», сняли быстро и удачно. Синатра, после того как несколько минут простоял по плечи в воде, заявил:
– Давайте пошустрей, ребята, вода холодная, а я только-только из простуды выбрался.
Операторская группа подъехала ближе; Вирна Лизи прыгнула в бассейн рядом с Синатрой, а Джек Донохью проорал ассистентам на волномашинах:
– Давай волнение!
Прозвучала команда «Волнение моря!», Синатра запел: «Волнуйся, море, в бурном ритме», но умолк, едва застрекотали камеры.
В следующем эпизоде Фрэнк Синатра лежал на берегу и якобы глядел на звезды, а Вирна Лизи должна была подойти, бросить в него туфлю, заявив о себе, а потом усесться рядом и приготовиться к страстной сцене. Перед началом мисс Лизи решила потренироваться в метании туфли в лежащую на берегу фигуру Синатры. Стоило ей замахнуться, как Синатра крикнул:
– Попадешь в птенца – уйду домой!
Вирна Лизи плохо понимала по-английски и, уж конечно, не знала особой лексики Синатры, растерялась, а люди за камерами начали хохотать. Туфля перевернулась в воздухе и приземлилась Синатре на живот.
– Высоковато! – доложил он.
Актрису снова озадачил хохот за камерами.
Потом Джек Донохью велел им повторить текст, а Синатра, который еще не отошел от путешествия в Лас-Вегас и с нетерпением ждал начала съемок, предложил:
– Давай попробуем снять так.
Донохью был не совсем уверен, что Синатра и Лизи выучили свои реплики, но все-таки согласился. Ассистент с хлопушкой выкрикнул:
– Сцена четыреста девятнадцать, дубль один!
Вирна Лизи подошла с туфлей и бросила ее в лежащего Синатру. На сей раз туфля едва не задела его бедро. Он насмешливо приподнял правую бровь – жест почти незаметный, но операторы поняли намек, усмехнулись.
– Что говорят тебе нынче звезды? – произнесла мисс Лизи свою первую реплику и села на песок рядом с Синатрой.
– Звезды нынче говорят мне, что я болван, – отозвался Синатра. – Болван высшей пробы, что ввязался в это дело.
– Стоп! – скомандовал Донохью.
Оказалось, на песке видны тени от микрофонов, а Вирна Лизи сидит не там, где надо.
– Сцена четыреста девятнадцать, дубль два!
Мисс Лизи снова приблизилась, бросила туфлю – на сей раз недолет, и Синатра еле слышно выдохнул.
– Что говорят тебе нынче звезды? – подала реплику актриса.
– Звезды нынче говорят мне, что я болван. Болван высшей пробы, что ввязался в это дело…
Дальше, по сценарию, Синатра должен был продолжить: «Ты хоть понимаешь, во что мы влипли? В ту минуту, когда мы ступили на палубу «Куин Мэри», мы заклеймили себя». Но Синатра часто импровизировал с текстом и на сей раз не изменил своей привычке:
– Ты хоть понимаешь, во что мы влипли? В ту минуту, когда мы ступили на палубу корабля, мать его…
– Нет, нет! – замотал головой Донохью. – Так не пойдет!
Камеры смолкли, кто-то засмеялся, а Синатра с деланным возмущением приподнял голову.
– Почему это – не пойдет?.. – начал он.
Стоявший за камерой Ричард Конте откликнулся:
– В Лондоне нас не поймут!
Донохью запустил пальцы в седые редеющие волосы и беззлобно сказал беззлобно:
– Сцена хорошо ведь шла, пока кое-что реплику не испортил.
– Да, – согласился оператор Билли Дэниэлс, выглянув из-за камеры, – неплохая была бы сцена.
– Придержи язык! – обрезал его Синатра.
Он обожает изобретать способы не переснимать сцены, поэтому предложил использовать отснятый материал, а строчку с «матерью» перезаписать потом. Предложение одобрили. Камеры опять заработали, Вирна Лизи прислонилась к Синатре, а он притянул ее поближе. Оператор взял их лица крупным планом на несколько долгих секунд, но Синатра и Лизи не перестали целоваться, а продолжали лежать на песке в объятиях друг друга. Вирна слегка приподняла левую ногу; вся студия застыла в молчании, пока его наконец не нарушил Донохью:
– Если вы когда-нибудь закончите, скажите. У меня пленки мало.
Тогда мисс Лизи встала, одернула белое платье, откинула назад белокурую гриву и потянулась за помадой – поправить смазанные губы. Синатра тоже поднялся и, ухмыльнувшись, направился в свою гримерную.
Проходя мимо пожилого оператора, стоящего возле камеры, спросил:
– Ну как твой «Белл энд Хауэлл»[29]29
Кинокамера, произведенная одноименной компанией.
[Закрыть]?
Оператор улыбнулся.
– Нормально, Фрэнк.
– Хорошо.
В гримерной его дожидались несколько человек: дизайнер автомобилей, задумавший заменить «гиа» за двадцать пять тысяч долларов, на которой Синатра ездил уже несколько лет, на новую модель индивидуального заказа; секретарь Том Конрой с полной сумкой писем от поклонников, в том числе мэра Нью-Йорка Джона Линдси; пианист Синатры Билл Миллер пришел репетировать песни для вечерней записи нового альбома – «Moonlight Sinatra[30]30
«Лунный Синатра».
[Закрыть]».
На съемочной площадке Синатра не прочь подурачиться, но к записи песен относится исключительно серьезно. Как он объяснял английскому музыковеду Робину Дуглас-Хоуму: «Стоит войти в студию звукозаписи – всё, там ты, и только ты. Если запись провальная, если ее критикуют, то виноват один ты и больше никто. Если хорошая – заслуга тоже только твоя. В кино не так: там продюсеры, сценаристы, сотни других людей, фильм у тебя забирают сразу же. А запись – это ты».
Уже неважно, какую песню он поет и кто написал слова – это всё его слова, его чувства, главы лирического романа о жизни Фрэнка Синатры.
Когда Фрэнк Синатра подъезжает к студии, он идет от машины к входу танцующей походкой; потом, щелкнув пальцами, становится перед оркестром в уединенной, тесной комнате, и вот уже властвует над людьми, над инструментами, над каждой звуковой волной. Некоторые музыканты не расстаются с ним уже четверть века и слышали первое исполнение песни «You Make Me Feel So Young[33]33
«С тобой я молод всегда».
[Закрыть]».
Когда звучит его голос, как звучал он сегодня, Синатра приходит в экстаз; атмосфера в помещении наэлектризована; волнение передается оркестру, чувствуется и за стеклом аппаратной, откуда ему машет десяток людей, все – друзья. Среди них Дон Драйсдейл, питчер «Доджерс». («Эй, Длинный Ди, – зовет Синатра, – привет, малыш!»); рядом профессиональный игрок в гольф Бо Уинингер; в толпе много красивых женщин, они стоят за спиной звукоинженеров, улыбаются Синатре и слегка покачивают бедрами под томные звуки музыки.
Will this be moon love
Nothing but moon love?
Will you be gone when the dawn
Comes stealing through?[34]34
Будет ли это любовь при луне,И только любовь при луне?Быть может, уйдешь ты, когда рассветТихонько вкрадется ко мне…
[Закрыть]
Песня допета, запись проигрывают с пленки. Нэнси Синатра – она только вошла – подходит к отцу, чтобы послушать вместе с ним. Они слушают молча; все глаза устремлены на них, на короля и принцессу, и когда музыка смолкает, из аппаратной раздаются аплодисменты. Нэнси улыбается, а ее отец щелкает пальцами и притоптывает ногой:
– Уба-диба-буби-ду!
Затем подзывает одного из своих:
– Слышь, Сардж, могу я выпить полчашки кофе?
Ирвинг Вайс по прозвищу «Сардж» все еще в музыке и встает медленно, как лунатик.
– Прости, что разбудил, Сардж, – улыбается Синатра.
Вайс приносит кофе. Синатра смотрит в чашку, нюхает, заявляет:
– Я-то думал, он ко мне по-доброму отнесется, но это и впрямь кофе…
Под новые смешки в толпе оркестр готовится к следующему номеру. Проходит еще час, и запись окончена.
Музыканты убирают инструменты в футляры, хватают пальто, тянутся к выходу, желая Синатре доброй ночи. Он знает всех по именам, знает многое о каждом – с холостяцкой поры, через разводы, взлеты и падения, – как и они знают всё о нем. Вот мимо проходит итальянский коротышка, валторнист Винсент Де Роза, который играл с Синатрой еще во времена хит-парада «Лаки Страйк» на радио; Синатра хватает его за руку, задержав на секунду.
– Виченцо, как твоя малютка?
– Хорошо, Фрэнк.
– Да она уж и не малютка, – поправляется Синатра, – а вполне взрослая девица.
– Да, в колледж поступила, в USC.
– Здорово.
– Мне кажется, Фрэнк, у нее есть талант певицы.
Синатра, помолчав минутку, говорит:
– Да, но лучше, Виченцо, пускай сперва получит образование.
Де Роза кивает.
– Да, Фрэнк. Спокойной ночи, Фрэнк.
– И тебе, Виченцо.
Все музыканты ушли, Синатра выходит из студии и присоединяется к друзьям в коридоре. Он собирался поехать куда-нибудь выпить с Драйсдейлом, Уинингером и другими, но прежде идет в конец коридора пожелать спокойной ночи Нэнси, которая уже стоит в пальто, чтобы ехать домой на своей машине.
Синатра целует ее в щеку и быстро возвращается к друзьям. Но не успевает Нэнси выйти из студии, как к ней подходит один из друзей отца, бывший тренер по боксу Эл Сильвани.
– Ну что, Нэнси, едем?
– Ой, спасибо, Эл, но я сама доберусь.
– Папаша велел, – Сильвани поднимает вверх ладони, как бы разводя руками.
Только после того, как Нэнси показывает ему двоих друзей, которые проводят ее домой и Сильвани убеждается, что знает их, он отходит от девушки.
Остаток месяца был теплым и солнечным. Запись прошла великолепно, фильм закончен, с телепередачами разделались, а Синатра в своей «гиа» ехал в офис – разбираться с текущими проектами. У него ангажемент в «Sands», съемки новой шпионской картины «Обнаженный беглец» в Англии, в ближайшие месяцы надо записать еще несколько альбомов. А через неделю ему стукнет пятьдесят…
Фрэнк Синатра остановил машину на красный свет. Пешеходы спешили мимо, все, кроме одной девчонки лет двадцати. Она застыла на бордюре, уставившись на него. Он видел ее краем глаза, и точно знал, о чем она думает – такое ведь случалось каждый день: «Очень похож… неужели правда он?»
За миг до того, как зажегся зеленый, Синатра повернулся и посмотрел девушке прямо в глаза, ожидая той реакции, которая, он знал, последует. Реакция последовала, он улыбнулся. Девушка улыбнулась в ответ, а его уже и след простыл.
О том, как был написан очерк «Фрэнк Синатра простудился»
Как человек, в 1960‑е годы приложивший руку к популяризации литературного жанра под названием «новая журналистика», новшества непонятного происхождения, что оккупировало страницы «Esquire», «Harper’s», «The New Yorker» и других журналов, жанра, который практиковали такие писатели как Норман Мейлер и Лилиан Росс, Джон Макфи и Том Вулф, а также покойный Трумен Капоте, я вынужден безотрадно признать следующее. Сегодня тексты, способные сравниться со впечатляющими образцами журналистской работы прошлого (тщательно выверенными, творчески организованными, четкими по стилю и настрою), встречаются крайне редко. С одной стороны, такие тексты пали жертвами редакторов журналов, которые весьма неохотно субсидируют возросшую стоимость подобных усилий, а с другой – их вытесняет стремление большого числа молодых авторов экономить время и силы и использовать при проведении интервью такого продуктивного, но при этом отупляющего технического средства, как диктофон.
Меня самого интервьюировали журналисты с диктофонами, и отвечая на их вопросы, я видел, что они слушают вполуха, любезно кивают и дают себе расслабиться – их машинка работает за них. Но от меня (и думаю, от других, с кем они беседуют, тоже) они получают не проникновение в суть, невозможное без глубинного анализа, тщательного исследования и «полевой работы» старой школы, а лишь черновик моих мыслей, диалог «спустя рукава». Это не истинное искусство журналистики, а перенесенный на бумагу радиотреп. Возможно, это вполне типично для общества, где доминирует фастфудно-компьютерный, схематично-безличный продукт.
Большинство редакторов и не думают развенчивать эту тенденцию, напротив, молчаливо одобряют ее, ибо зафиксированное на пленке и добросовестно расшифрованное интервью наверняка оградит периодику от обвинений в неверном понимании, неточном цитировании, что в нынешние времена повсеместных судебных разбирательств и воспаривших к звездам адвокатских гонораров вызывает большую тревогу и опасения даже у наиболее независимых и смелых издателей.
Еще одной причиной, почему редакторы принимают диктофон, является то, что он позволяет получать годные к публикации статьи из потока фрилансерской дребедени по ставкам намного ниже тех, что требуют и заслуживают более талантливые и вдумчивые авторы. Взяв одно-два интервью, уместившиеся на нескольких часах пленки, даже не слишком опытный журналист может нынче сварганить статью на три тысячи слов, состоящую в основном из прямых цитат, и (в зависимости от ходкости «товара» в газетных киосках) получить гонорар от 500 до 2000 долларов – плата вполне соответствует уровню квалификации и скорости, но это, разумеется, меньше, чем платили за статьи того же объема и тематики, когда я начинал писать для тех же самых журналов более четверти века назад.
Но в те дни авторы, которыми я восхищался, неделями и месяцами исследовали, собирали материал, писали и переписывали его, прежде чем их статьи сочтут достойными того, чтобы занять журнальное пространство; сегодня наши наследники заполняют его текстами, слепленными за одну десятую затраченного времени. К тому же в наше время журналы не жалели денег на исследования.
Зимой 1965 года «Esquire», помнится, послал меня в Лос-Анджелес брать интервью у Фрэнка Синатры, которое пресс-атташе певца заказал в журнале загодя. Но когда я поселился в «Beverly Wilshire», взял напрокат машину в гараже отеля и провел вечер в просторном номере в компании толстой пачки справочных материалов, не менее впечатляющего размерами бифштекса и бутылкой прекрасного калифорнийского бургундского, мне позвонили из офиса Синатры и сказали, что намеченное на следующий день интервью не состоится.
Мистера Синатру, объяснил звонивший, весьма огорчили недавние заголовки в прессе насчет его предполагаемых связей с мафией, а вдобавок он жестоко простужен и под угрозой назначенные на этой недели съемки телешоу, где я надеялся посмотреть на певца за работой. Возможно, когда мистер Синатра почувствует себя лучше, продолжал мой собеседник, будет определена новая дата интервью – если я обязуюсь представить готовое интервью в его офис, прежде чем публиковать в «Esquire».
Выразив сожаление по поводу простуды Синатры и сообщений про мафию, я, как мог, вежливо объяснил, что связан обязательствами перед моим редактором, который вправе быть первым судьей моей работы, а под конец попросил разрешения позвонить в офис в конце недели и справиться, улучшились ли состояние здоровья и настроение мистера Синатры настолько, что он согласится уделить мне немного времени. Представитель Синатры позволил мне звонить, но сказал, что обещать ничего не может.
Всю неделю, после того как я ввел главного редактора «Esquire» Гарольда Хейеса в курс дела, я брал интервью у актеров и музыкантов, работников студии и музыкальных продюсеров, владельцев ресторанов и женщин, так или иначе знавших Синатру на протяжении многих лет. От большинства этих людей я получил ценные сведения: тут цвет, там эпизод – кусочки мозаики, в которой, как я надеялся, отразится образ человека, несколько десятилетий блистающего в лучах софитов и отбрасывающего длинные тени на столь непостоянную индустрию развлечений и на американское сознание.
По мере продвижения к цели я каждый день возил интервьюируемых на обед и ужин, и мои расходы все накапливались; вместе с номером отеля и прокатом машины они составили 1300 долларов за первую неделю. Я очень редко, если вообще когда-либо, доставал из кармана ручку и блокнот и, уж конечно, мне бы в голову не пришло воспользоваться диктофоном, даже будь он у меня. Ведь это сразу бы сковало языки моим собеседникам или как-то иначе изменило бы свободную, доверительную атмосферу, какую мне, казалось, удалось создать моим ненавязчивым поведением и обещанием, несмотря на цепкую память, не использовать и никому не приписывать ни одного высказывания без разрешения и уточнения источника.
Дословное цитирование, откровенно говоря, далеко не всегда монтировалось со стилем моего письма или с моим желанием наблюдать и изображать людей в привычных, но многое о них говорящих ситуациях, а не помещать их в замкнутое, пассивное пространство монолога. С первых моих дней в журналистике точные слова из уст собеседников интересовали меня гораздо меньше, чем их суть, их подспудный смысл. То, что люди думают, намного важнее того, что они говорят, хотя понять мысли не так-то просто – чтобы их выразить, человеку необходимо подумать, провести умственную работу. Именно к ней я исподволь стараюсь подвигнуть интервьюируемого, когда общаюсь с ним или с ней, по возможности, сопровождаю их на те или иные мероприятия, встречи и даже бесцельные прогулки перед ужином или после работы. Как бы там ни было, я стараюсь физически присутствовать в жизни собеседников, стать их заинтересованным конфидентом, верным попутчиком, заглянуть им в душу и попытаться отыскать, расшифровать и в конце концов описать словами (моими!), что они собой представляют и как мыслят.
Правда, иногда я все-таки делаю заметки. Услышишь вдруг какое-то замечание, любопытный оборот, особенное словцо, личное откровение, переданное неповторимым стилем – их надо записать тут же, а то какая-то часть вылетит из головы. Вот тогда-то я достаю блокнот и говорю: «Бесподобно! Позвольте записать, как замечательно вы это выразили!» Обычно человеку это льстит, и он не только повторяет, но и развивает свою мысль. В таких случаях меж нами может возникнуть особенное чувство общности, почти сотрудничества, ведь интервьюируемый понимает, что внес в интервью существенный вклад, который автор ценит и хочет сохранить на бумаге.
В других случаях я делаю записи незаметно, скажем, когда разговор прерывается и собеседник ненадолго выходит, позволяя мне моментально зафиксировать то, что я считаю необходимым в этом интервью. Еще я делаю заметки после интервью, пока все еще свежо в памяти. Затем, уже ночью, перед сном сажусь за машинку и подробно (иной раз на четырех-пяти страницах, через один интервал) излагаю мои воспоминания об увиденном и услышанном в тот день; к этой хронике я с каждым днем добавляю новые страницы в течение всего исследования.
Хроника хранится в постоянно пухнущих картонных папках, содержащих данные о том, где мы с моим собеседником завтракали, обедали и ужинали (счета из ресторанов прилагаются для финансового отчета); точное время, длительность, местность и тема каждого интервью; вместе с согласованными условиями встречи (иными словами, имею ли я право обнародовать мой источник информации или же обязан позже связаться с ним для уточнения и/или авторизации?). Страницы хроники включают также мои личные впечатления о людях, с которыми беседовал, об их поведении, внешности, мою оценку их искренности и многие другие мои личные чувства и соображения на протяжении дня. Это сокровенное приложение теперь, спустя почти тридцать лет пригодилось для отчасти автобиографической книги, которую пишу; но изначально целью таких вводных заметок было самоутверждение, обретение собственного голоса на бумаге, после многочасового слушания других, а также, и нередко, попытка выбраться из отчаяния, вызванного неудачами в моих изысканиях – и они определенно казались мне неудачными зимой 1965 года, когда мне не удалось встретиться с Фрэнком Синатрой лицом к лицу.
После тщетных попыток назначить новую дату интервью на второй неделе в Лос-Анджелесе (мне сказали, что он все еще простужен) я продолжил встречаться с людьми, задействованными в некоторых из множества деловых предприятий Синатры: в компании звукозаписи, в кинокомпании, в операциях с недвижимостью, на заводе ракетных запчастей, в его частном авиа-ангаре. Виделся я и с людьми, которые состояли в личных отношениях с певцом, к примеру с Фрэнком-младшим, обреченным жить в тени, с хозяином любимого Синатрой магазина мужской одежды на Беверли-Хиллз, с одним из его телохранителей (бывшим футбольным нападающим) и с миниатюрной седовласой женщиной, которая ездила с Синатрой по стране на гастроли и возила в мешке его шестьдесят париков.
Разговоры с этими людьми позволили мне получить разнообразные факты и комментарии, но главное, что я выудил из этих интервью – не какое-то откровение или красноречиво выраженный образ Синатры, а, скорее, понимание: всех этих людей, которые жили и работали в самых разных местах, объединяло то, что они знали: Фрэнк Синатра простудился. Когда я ссылался в разговоре на его болезнь, как на причину отложенного интервью, все кивали и говорили «да», они были в курсе простуды, а также знали от людей, состоящих в ближайшем круге Синатры, что с ним очень трудно общаться, когда у него болит горло и течет из носа. Нескольких музыкантов и техников временно отстранили от работы в его студии звукозаписи из-за его простуды, а другие люди, входившие в его личный штат в семьдесят пять человек, не только почувствовали на себе влияние его нездоровья, но и приводили примеры того, как непостоянен и вспыльчив он был всю неделю, потому что у него не звучал голос. И однажды вечером в отеле я вписал в мою хронику вот что:
«За несколько вечеров до начала записи его голос дрожал, звучал слабо и хрипло. Синатра был болен. Он стал жертвой недуга, столь обыденного, что большинство людей даже не стали бы расстраиваться. Но когда дело касается Синатры, такая беда способна погрузить его в смятение, глубокую депрессию, вызвать панику и даже ярость. Фрэнк Синатра простудился.
Простуженный Синатра – все равно что Пикассо без красок, Феррари без горючего, только еще хуже. Ведь банальная простуда крадет у Синатры незастрахованный алмаз – его голос, лишает уверенности, не только ранит его душу, но и вызывает что-то вроде психосоматического насморка у десятков людей, которые работают на него, пьют с ним, любят его, чьи благополучие и стабильность зависят от него. Простуда Синатры заставляет всю индустрию развлечений слегка трястись, подобно тому как болезнь президента Соединенных Штатов способна сотрясти национальную экономику».
Наутро мне позвонил из офиса Синатры директор по связям с общественностью.
– Говорят, вы встречаетесь с друзьями Фрэнка, водите их по ресторанам. – Его тон был почти обвиняющим.
– Я работаю, – ответил я. – Как простуда Фрэнка? (Внезапно мы заговорили как близкие друзья.)
– Гораздо лучше, но он все еще отказывается от интервью. Но завтра после обеда вы можете поехать со мной на запись, если хотите. Фрэнк попробует записать часть специальной передачи NBC. В три будьте у входа в ваш отель, я за вами заеду.
Я подозревал, что пресс-атташе просто хочет держать меня под присмотром, но все равно мне было приятно, что меня пригласили на запись первой части часовой программы NBC «Синатра – человек и его музыка». Шоу должно было выйти в эфир через две недели.
На другой день, вежливо и пунктуально меня посадили в кабриолет «Мерседес», который вел элегантный пресс-атташе, человек с квадратной челюстью и рыжеватыми волосами в габардиновом костюме-тройке, о котором я одобрительно отозвался, как только сел в машину, побудив его признаться с немалым самодовольством, что костюм куплен в любимом Синатрой магазине мужской одежды. По дороге, пока не прибыли в NBC, мы говорили на такие приятные темы, как одежда, спорт и погода. Подъехав к зданию, припарковались на белой бетонной стоянке, где уже стояло штук тридцать «Мерседесов»-кабриолетов и несколько лимузинов с дремлющими водителями в черных фуражках.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
