Текст книги "Фрэнк Синатра простудился и другие истории"

Войдя в здание, я прошел вслед за моим спутником по коридору в огромную студию, в центре которой возвышалась белая сцена, освещенная десятками свисающих с потолка светильников – куда ни глянь, везде лампа. Помещение напоминало гигантскую операционную. В углу его собралось в ожидании Синатры около сотни человек: операторские группы, технические специалисты, агенты по рекламе «Будвайзера», молодые привлекательные женщины, телохранители Синатры и просто зеваки, а также режиссер шоу, добродушный светловолосый человек по имени Дуайт Хемион, которого я знал еще по Нью-Йорку, поскольку наши дочери играли вместе в песочнице. Я разговорился с ним, а краем уха слушал голоса вокруг и звуки, издаваемые сорока тремя музыкантами, которые разогревались на помосте для оркестра. В голове теснились мысли и впечатления, и меня так и тянуло достать блокнот хоть на секунду, но я почел за лучшее не делать этого.

И тем не менее после двух часов, проведенных в студии, на протяжении которых пресс-атташе шагу не давал мне ступить, даже в туалет за мной пошел, я сумел вечером вспомнить до мельчайших подробностей все, что увидел и услышал на записи и занес в мою хронику:

«Наконец Фрэнк появился на сцене в желтом свитере с высоким воротом, и даже издалека мне было видно, что он бледен и глаза его, кажется, слезились. Несколько раз он откашлялся. Затем музыканты, неподвижно сидевшие на помосте с того момента, как на него взошел Фрэнк, заиграли первую песню «Don’t Worry About Me». Фрэнк спел ее, репетируя перед записью; по мне, голос у него звучал отлично, видимо, он тоже остался доволен, поскольку заявил, что уже можно писать.

Он поглядел на Дуайта Хемиона, который сидел за стеклом аппаратной, что помещалась над сценой, и крикнул:

– Мы будем снимать, вашу мать?

Несколько человек засмеялись, а Фрэнк стоял, постукивая ногой и ожидая ответа от Хемиона.

– Мы будем снимать, вашу мать? – повторил Синатра погромче.

Но Хемион не отозвался, хотя и сидел в наушниках, а его окружали помощники, тоже в наушниках; все неотрывно глядели на пульт управления. Фрэнк переступал с ноги на ногу на белой сцене, впившись взглядом в аппаратную, и наконец ассистент, стоявший слева от Синатры опять-таки в наушниках, дословно, по выделенной линии передал на режиссерский пульт реплику Синатры: «Мы будем снимать, вашу мать?»

Возможно, у Хемиона был отключен микрофон – не знаю, – а выражение его лица было трудно разглядеть из-за бликов от яркого освещения на стекле аппаратной. Синатра тем временем ухватил и неимоверно растянул свой желтый свитер и выкрикнул, не сводя взгляда с Хемиона:

– Может, мы уже наденем пиджак с галстуком и будем снимать?

– Хорошо, Фрэнк, – спокойно отозвался Хемион, он, видимо, по-прежнему не понимал, что Синатра в ярости. – А мы не могли бы еще раз повторить…

– Нет, – рявкнул Синатра, – мы не могли бы еще раз повторить! Когда мы перестанем пользоваться допотопными средствами, как в пятидесятые, то, может быть…

Позже Дуайту Хемиону удалось как-то успокоить Синатру и успешно записать первую песню и несколько других, но мало-помалу Синатра все сильнее хрипел, а дважды его голос сорвался, и певец в полнейшем отчаянии решил на этом закончить съемки.

– Оставь это, – наконец сказал он Хемиону и кивнул на себя, поющего на экране. – Напрасная трата времени. Этот парень простужен и хрипит.

Минуту, наверное, в студии не было слышно ни звука, кроме цоканья каблуков Синатры, который покинул сцену и исчез. Музыканты отложили инструменты, и весь народ медленно потянулся к выходу.

В машине, по пути в отель, пресс-атташе Фрэнка сказал мне, что на будущей неделе они попробуют возобновить запись, и тогда он даст мне знать. Еще он сообщил, что скоро Синатра с друзьями собирается в Лас-Вегас смотреть бой боксеров-тяжеловесов Паттерсона и Клея, если я хочу, он забронирует мне номер в «Сэндсе», и мы полетим вместе. Я сказал, что, конечно, хочу, а про себя подумал: долго ли «Esquire» станет оплачивать мои расходы? К концу недели счет перевалит за три тысячи, а я так и не поговорил с Синатрой и при таких темпах, наверное, никогда не поговорю…»

Перед сном в ту ночь я позвонил Гарольду Хейесу в Нью-Йорк, рассказал ему обо всем происшедшем и не происшедшем и выразил озабоченность расходами.

– О расходах не беспокойся, главное – вытащи что-то из этого. Вытащишь?

– Вытащу, – ответил я, – только еще не знаю, что.

– Ну и сиди там, пока не узнаешь.

Я пробыл в Калифорнии еще три недели, потратил около 5 тысяч долларов и вернулся в Нью-Йорк. Потом еще полтора месяца заняла подготовка 55-страничной статьи, выуженной из 200-страничной хроники, что включала в себя интервью более чем с сотней человек и описания Синатры в таких местах, как бар на Беверли-Хиллз, где он затеял ссору, казино в Лас-Вегасе, где просадил приличную по тем временам сумму в блэк-джек, и в студии NBC в Бербанке, где, оправившись от простуды, перезаписал шоу и пел изумительно.

Редакторы «Esquire» назвали статью «Фрэнк Синатра простудился», она вышла в апрельском выпуске 1966 года. В бумажной обложке она по-прежнему выходит из печати в переизданиях серии «Делл», в составе моего сборника «Слава и тьма». Мне так и не дали возможности сесть и поговорить наедине с Фрэнком Синатрой, и этот факт, надо, пожалуй, отнести к достоинствам очерка. Что бы он мог или захотел сказать, будучи одной из самых заметных публичных фигур? Что раскрыло бы эту личность лучше, чем автор, наблюдающий за ним в действии, в стрессовых ситуациях, за боковой линией его жизни?

Метод неспешного наблюдения и описания сцен, характеризующих личность, – его через поколение назовут «новой журналистикой», – был в лучших своих проявлениях, по сути, всегда подкреплен принципами «старой журналистики», которую «ноги кормят», журналистики, базировавшейся на точном воссоздании фактов. Как бы ни было затратно с точки зрения времени и денег мое исследование Синатры и десятки других статей, опубликованных в других журналах в 60‑е годы, их вдохновлял именно этот метод. В ту пору многие авторы проводили еще более глубокие исследования. К примеру, «The New Yorker» был одним из печатных изданий, который мог себе позволить – и до сих пор позволяет – отправлять журналистов в командировки и выделять им средства, чтобы они по-настоящему поняли людей и местность. Среди авторов «The New Yorker», относившихся к работе с огромной преданностью, могу назвать Кэлвина Триллина и вышеупомянутого Джона Макфи; а недавним образчиком метода в «Esquire» стал очерк о бывшей звезде бейсбола Теде Уильямсе, написанный Ричардом Беном Крамером, тридцатишестилетним репортером старой школы, чья блестящая способность слушать не притупилась и не была как-либо иначе скомпрометирована пластмассовым ухом магнитофона.

Но подобные тексты в журналах, как я уже упоминал в начале, в 1980‑е становятся редкостью, особенно среди фрилансеров. Сегодня лучшие из представителей нон-фикшн – те, что не связаны с такими неплатежеспособными институциями, как «The New Yorker», – либо имеют деньги на исследования, выделенные книжной индустрией (они, как правило, публикуют отрывки из будущих книг в журналах); либо являются авторами бестселлеров и могут себе позволить написать добротную журнальную статью, если тема их заинтересовала; либо получают финансовую поддержку от университетов и гранты от различных фондов. А статьи, которые представители последней группы нынче публикуют в периодических изданиях, где гонорары весьма скромны, говорят больше о них самих, чем о тех, о ком они пишут. Это субъективные мнения научного или культурного содержания, статьи, основанные на личных размышлениях, не требующих времени и разъездов, исследования собственных воспоминаний автора, близкие его сердцу и месту обитания. Дорога стала слишком дорога. И автор остается дома.

Дело фантазии

Совсем голая, она лежала ничком на песке пустыни. Ноги широко раздвинуты, длинные волосы треплет ветер, голова откинута назад, глаза закрыты. Казалось, она погружена в свои мысли, далека от мира на этой продуваемой ветром калифорнийской дюне близ мексиканской границы и ничем не стеснена, кроме своей природной красоты. Ни украшений, ни цветов в волосах, ни следов на песке. Ничто не позволяло датировать снимок, и ничто не нарушало его совершенства, кроме сжимающих журнал влажных пальцев семнадцатилетнего школьника, который глядел на модель с тоскливым подростковым вожделением.

Фотографию он высмотрел в журнале, который только что купил в газетном киоске на углу Чермак-Роуд, в пригороде Чикаго. Был вечер 1957 года, ветреный и холодный, но Гарольд Рубин почувствовал, как изнутри поднялась теплая волна, когда разглядывал фото за киоском в свете уличного фонаря, не слыша ни машин, ни людей, идущих мимо.

Он судорожно листал страницы в поисках других обнаженных женщин и думал, смогут ли они вызвать у него такой же отклик. Ему и раньше случалось покупать подобные журналы, а поскольку продавались они из-под прилавка, сразу как следует рассмотреть эротические кадры не было возможности, и подчас он испытывал немалое разочарование. То нудистки-волейболистки в «Sunshine & Health», единственном журнале 1950‑х, показывающем лобковые волосы, грубоваты, то полуголые зайчишки из «Playboy» чересчур гуттаперчевы, то улыбающиеся стриптизерши из «Modern Man» слишком уж стараются соблазнить, а модели из «Classic Photography» – не более чем объекты перед камерой, растворенные в художественной полутьме.

Обычно Гарольду Рубину все-таки удавалось разок удовлетвориться и такими журналами, но вскоре они оказывались в самом низу стопки, которую он хранил дома, в стенном шкафу своей комнаты. Сверху стопки помещалась более достойная продукция – женщины, которые сразу вызывали чувства, стимулировали устойчиво. Гарольд мог забыть о них на недели или месяцы, так как искал новых открытий. А если не находил, то знал, что всегда сможет вернуться, возобновить связь с одной из фавориток своего бумажного гарема и получить награду, вполне сопоставимую с любовными утехами, доставленными знакомой девочкой из средней школы Мортона. Одно более или менее естественно смыкалось с другим. Когда они любились на диване, пока родителей не было дома, он порой думал о зрелых женщинах из журналов. А наедине с журналами вспоминал, как выглядит его подружка без одежды, как она ощущается, чем они вместе занимались.

Но в последнее время, возможно, потому, что им овладели неуверенность и беспокойство и все чаще он подумывал бросить школу и подружку и пойти в военно-воздушные войска, Гарольд Рубин больше обычного отдалился от чикагской жизни ради фантазий, особенно когда глядел на фотографии одной-единственной женщины, которая, приходилось признать, становилась для него наваждением.

Это были фотографии именно той обнаженной на песчаной дюне, чей снимок он только что нашел в журнале, стоя позади газетного киоска. Впервые он увидел ее несколько месяцев назад в ежеквартальном издании. Она часто появлялась в периодике для мужчин и в нудистских календарях. Гарольда привлекли не только ее красота, классические формы и совершенные черты лица, но некая аура, витавшая над каждым снимком, ощущение, что она свободна наедине с природой и самой собой – когда она шла по берегу моря или стояла под пальмой, или сидела на скалистом утесе, глядя вниз на плещущие волны. На некоторых фотографиях она казалась неземной, эфирной, воистину неуловимой, однако оставалась глубоко реальной, и Гарольд чувствовал свою близость с ней. Он уже знал, как ее зовут. Имя он прочел в подписи под фотографией и сразу поверил, что это настоящее имя, а не сказочный псевдоним, какими порой пользуются иные игривые красотки, скрывающие свое истинное лицо от мужчин, дабы возбудить их любопытство.

Ее зовут Дайан Веббер, и живет она в Малибу, на побережье. Журнал упомянул о том, что она танцует балет, что объясняло безупречное владение телом, представшее Гарольду в ее позах перед камерой. На одном из снимков в журнале, который он держал в руках сейчас, Дайан Веббер с почти акробатической грацией балансировала над песком: руки вытянуты, нога вскинута высоко над головой, мысок нацелен в безоблачное небо. На следующей странице она лежала на боку, выпятив округлое бедро, едва прикрывающее лобок, и гордо выставив груди с набухшими сосками.

Гарольд Рубин поспешно закрыл журнал и спрятал его между учебниками, загнанными под мышку. Он уже опаздывал домой к ужину. Обернувшись, поймал взгляд старого киоскера, который подмигнул ему, зажав сигару в зубах, но Гарольд сделал вид, что не заметил. Сунув руки в карманы черной кожаной куртки, Гарольд Рубин заторопился домой. Густые светлые волосы, подстриженные под Элвиса Пресли, задевали поднятый воротник. Он решил не ехать на автобусе, а пойти пешком, чтобы не столкнуться с кем-то из знакомых, кто нарушил бы его уединение в нетерпеливом ожидании ночи, когда родители уснут и он останется у себя в комнате наедине с Дайан Веббер.

Он прошагал по Оук-Парк-авеню, потом свернул на север по 21-й улице, миновав бунгало и кирпичные дома спокойного пригорода под названием Бёрвин, что в получасе езды от центра Чикаго. Народ здесь жил патриархальный, трудолюбивый, прижимистый. Родители и деды многих в начале века эмигрировали из Центральной Европы, главным образом из западной части Чехословакии, именуемой Богемией. Они до сих пор называли себя «богемцами», несмотря на то, что, к вящему их неудовольствию, это слово в Америке больше ассоциировалось с богемой, распущенной молодежью, которая носила сандалии и упивалась поэзией битников.

Бабка Гарольда по отцу (Гарольд ощущал свое родство с ней больше, чем с кем-либо из семейства, и навещал ее регулярно) была родом из Чехословакии, но не из Богемии, а из крошечной деревушки на юге страны, близ Дуная и бывшей венгерской столицы Братиславы. Бабка часто рассказывала Гарольду о том, как в четырнадцать лет приехала в Америку и устроилась служанкой в пансион в мрачном, тесном промышленном городишке на озере Мичиган, куда тысячами съезжались крепкие славянские мужики – на сталелитейные, нефтеперегонные и прочие заводы на востоке Чикаго, а также в Гэри и Хаммонде, штат Индиана. По словам бабушки, люди в те дни жили в жутких условиях: в первом пансионе, где она служила, четверо рабочих дневной смены снимали четыре койки на ночь, а четверо других, с ночной смены, спали на тех же койках днем.

К ним относились, как к скотине, и жили они по-скотски, говорила бабушка. Их нещадно эксплуатировали хозяева на заводах, а они в отместку эксплуатировали девчонок из прислуги, которым, как ей, не повезло жить в то время в тех городах. Работяги так и норовили ее облапить, а по ночам, когда она пыталась заснуть, барабанили в запертую дверь. Она рассказывала все это внуку во время очередного визита, а Гарольд поедал на кухне сэндвич, который она ему соорудила, и представлял себе, как выглядела полвека назад его бабуля, молоденькая робкая служаночка, белолицая, с голубыми, как у него, глазами и длинными волосами, скрученными в пучок на затылке; как сновала она по дому в длинном сером платье, стараясь ускользнуть от сильных, загребущих мужских рук.

По дороге домой Гарольд Рубин сжимал под мышкой учебники вместе с журналом и прокручивал в голове грустный, но странно волнующий бабкин рассказ. Он вдруг понял, отчего она была с ним откровенна. Он единственный из семьи проявлял к ней искренний интерес и не жалел времени навещать ее в большом кирпичном доме, где она все остальное время жила одна. Ее муж Джон Рубин, бывший бригадир шоферов, сделавший состояние на грузоперевозках, проводил все дни в гараже со своими машинами, а ночи с секретаршей, которую бабка в разговорах с Гарольдом не удостаивала иного именования, кроме как «шлюха». Отец Гарольда, единственный плод несчастливого брака бабки и деда, не выходил из отцовской власти и не покладая рук трудился у него в гараже, а с матерью Гарольда бабушка не нашла общего языка, чтобы поведать ей свое горькое отчаянье. Так что лишь Гарольд, иногда в компании младшего брата, временами нарушал тишину и скуку этого дома. А по мере того, как Гарольд рос, выказывал любопытство и все больше отдалялся от родителей и собственного окружения, его тянуло к бабке, чьим доверенным лицом и союзником по отчуждению он стал.

От нее он узнал многое о детстве своего отца, о прошлом деда, о том, что заставило ее выйти за этого тирана. Шестьдесят шесть лет назад Джон Рубин родился в России в семье еврейского лавочника, а когда ему исполнилось два года, родители эмигрировали в город на озере Мичиган, который назывался Собески в честь польского короля XVII века. Проучившись совсем недолго в школе, прозябавший в нищете Джон вместе с дружками был арестован за неудачное ограбление, во время которого застрелили полицейского. Позже он получил условно-досрочное, работал там и сям и однажды поехал в Чикаго навестить старшую замужнюю сестру и обратил внимание на молоденькую чешку, нянчившую сестрина ребенка.

В следующее посещение он застал ее в доме одну, и когда она отвергла его ухаживания, как отказывала раньше работягам в пансионе, он затолкал ее в спальню и изнасиловал. Ей было шестнадцать. Это был ее первый секс, и она сразу же забеременела. В панике, не имея ни родни, ни друзей, от кого можно было бы ждать помощи, она поддалась на уговоры хозяев выйти замуж за Джона Рубина, иначе он с его уголовным прошлым мог загреметь в тюрьму, а ей бы от этого легче не стало. Они поженились в октябре 1912‑го. Через полгода она родила сына, отца Гарольда.

По словам бабушки, стерпелось, но не слюбилось. Муж регулярно колошматил сына, а если она смела вмешаться, доставалось и ей. Кроме грузовиков, его ничто на свете не интересовало. Успешная карьера началась, когда он, послужив возчиком-рассыльным в крупной чикагской торгово-посылочной конторе «Spiegel Inc.», убедил управляющего ссудить ему денег на покупку грузовика, дабы открыть моторизованную службу доставки, которая, по его расчетам, станет намного эффективнее лошадной. Оправдав данное управляющему обещание, он приобрел второй грузовик, потом третий. Спустя десять лет у Джона Рубина был уже десяток грузовиков, выполнявших всю местную доставку «Spiegel», а также нескольких других компаний.

Невзирая на протесты жены, он захомутал сына-подростка в гараж работать подручным водителя. Денег он скопил уже достаточно и не скупился давать взятки местным политикам и полиции («не подмажешь – не поедешь»), но в семейном бюджете был скареден и часто обвинял жену в том, что она ворует случайно оставленную мелочь. Позже пристрастился нарочно оставлять деньги – и всегда точно помнил, сколько и в каком порядке разложил монетки на письменном столе или на буфете, видимо надеясь уличить жену в воровстве или хотя бы в том, что она прикасалась к его деньгам, но так ни разу и не смог.

Бабушкины воспоминания и его собственные наблюдения в леденящем присутствии деда помогли Гарольду понять собственного отца, тихого, безучастного человека сорока четырех лет, ничуть не похожего на красавца в форме капрала со спокойным взглядом победителя, каким отец выглядел на фотографии с пианино, снятой во время Второй мировой за тысячи километров от дома. Но понимать отца еще не означало, что с ним было легко жить, и сейчас, приближаясь к дому, Гарольд испытал привычную тревогу и напряжение, прикидывая, чем отец будет недоволен сегодня.

Прежде, если не получалось прицепиться к неуспехам сына в школе, можно было возмутиться длиной волос, или поздними гуляньями с девочкой, или порножурналами, которые отец увидел разложенными на кровати Гарольда, когда тот случайно оставил дверь открытой.

– Это что за пакость?

Отец употребил гораздо более мягкое определение, чем прозвучало бы в устах деда. Дедов лексикон был сдобрен всеми мыслимыми ругательствами, которые тот изрыгал с гневом и презрением, тогда как отец в выражениях был сдержан и бесстрастен.

– Это мои журналы, – ответил Гарольд.

– Выброси немедленно, – велел отец.

– Они мои! – неожиданно для себя выкрикнул Гарольд.

Отец окинул его взглядом, в котором сквозило любопытство, медленно и с отвращением покачал головой и вышел из комнаты. Несколько недель после того случая отец не разговаривал с ним, и сегодня Гарольду вовсе не хотелось повторять ту стычку. Он надеялся разделаться с ужином быстро и мирно.

Прежде чем войти в дом, он заглянул в гараж и увидел, что машина отца – сверкающий «Линкольн» 1956‑го года выпуска – на месте; отец купил его совсем новеньким год назад, удачно загнав потасканный «Кадиллак» 53‑го. Гарольд поднялся по ступенькам с черного хода и бесшумно вошел в дом. Мать, раздобревшая матрона с миловидным лицом, готовила на кухне ужин; из гостиной доносились звуки телевизора и, бросив туда взгляд, Гарольд увидел отца, читающего «Chicago American». Улыбнувшись матери, Гарольд поздоровался достаточно громко, чтобы приветствие донеслось до гостиной и могло считаться двойным. Отец не отозвался.

Мать сообщила, что брат слег с простудой и высокой температурой, потому ужинать с ними не будет. Гарольд, не говоря ни слова, прошел к себе и тихонько притворил дверь. Комната у него была уютная, хорошо обставленная, с удобным креслом, полированным письменным столом темного дерева и большой дубовой кроватью. Книги аккуратно стояли на полках; на стенах висели копии сабель времен Гражданской войны, винтовки, из которых стрелял в армии отец, а еще застекленный шкафчик с разложенными в нем стальными инструментами, – его Гарольд сработал сам на уроке ремесел и даже удостоился упоминания как участник конкурса под эгидой «Ford Motor Company». Те же «ремесла» принесли ему приз универмага Уибольдта за написанного маслом клоуна. А свое столярное мастерство он продемонстрировал, изготовив деревянную стойку, куда можно было ставить раскрытые журналы без необходимости придерживать их руками.

Сняв куртку и положив на стол учебники, Гарольд раскрыл журнал на снимках обнаженной Дайан Веббер. Затем встал возле кровати, держа журнал в правой руке и прикрыв глаза, а левой мягко погладил ширинку брюк, прикасаясь к гениталиям. Отклик был незамедлительным. Здорово было бы, будь до ужина больше времени: он бы успел раздеться и дойти до оргазма или хотя бы пройти через холл в ванную и получить удовольствие по-скорому, над раковиной; там можно поднести журнал к зеркальному шкафчику и увидеть свое отражение: словно бы он там, с Дайан, на залитом солнцем песке, ее прелестные темные глаза томно скользят по его восставшему члену, а намыленные пальцы кажутся ее рукой.

Он проделывал это много раз, как правило днем, когда запертая дверь его спальни могла вызвать подозрения. Но несмотря на гарантированное уединение в ванной, Гарольд, надо признать, никогда не чувствовал себя там вполне комфортно, отчасти потому, что предпочитал лежачее положение стоячему, а также потому, что возле раковины негде положить журнал, если бы он захотел действовать обеими руками. К тому же в ванной есть большой риск забрызгать журнал водой из крана: кран приходится держать открытым – чтобы его присутствие в ванной не насторожило домашних и чтобы мочить пальцы, когда высохнет мыло. Заляпанные водой фотографии не оскорбили бы эстетического чувства большинства юнцов, однако Гарольд Рубин в их число не входил.

Было и чисто практическое соображение, побуждавшее его предохранять журнал от порчи: в тот год он читал в газетах о развернувшейся по всей стране яростной кампании против порнографии и потому не был уверен, что в дальнейшем сможет покупать журналы с обнаженной натурой даже из-под полы. Не так давно калифорнийский суд обвинил в непристойности даже «Sunshine & Health», выходивший уже два десятка лет и регулярно печатавший семейные фото с бабушками, дедушками и детишками. Журналы художественной фотографии политики и церковные общины тоже клеймили как «похабщину», хотя те и пытались дистанцироваться от «девичьей» журнальной продукции, печатая под обнаженкой такие полезные подписи, как: «Снято 2 1/4 x 3 1/4 Crown Graphic на 101 мм Ektar, ф/11, в 1/100 сек.». Гарольд читал, что генеральный почтмейстер эйзенхауэровской администрации Артур Саммерфилд пытался запретить пересылку по почте эротической литературы и периодики, а нью-йоркского издателя Сэмюэла Рота приговорили к пяти годам тюремного заключения и штрафу в пять тысяч долларов за нарушение федерального почтового закона. В прошлом Рот уже был осужден за распространение «Любовника леди Чаттерлей», а в первый раз его арестовали в 1928‑м, после того, как полиция устроила налет на издательство и реквизировала печатные формы «Улисса», которого Рот тайно вывез из Парижа.

Еще Гарольд читал, что фильм с Брижит Бардо попал в тиски цензуры в Лос-Анджелесе; естественно было предположить, что в таком рабочем городе, как Чикаго, где суров полицейский надзор и сильно влияние католической церкви, любые выражения сексуальности будут подавлять еще жестче, особенно при новом мэре Ричарде Дж. Дэйли. Гарольд уже заметил, что закрылись заведения с бурлеск-шоу на Уобаш-авеню и на Стейт-стрит. Если так пойдет и дальше, то и любимый его киоск на Чермак-роуд вскоре станет продавать только такие журналы, как «Good Housekeeping» и «Saturday Evening Post», и его родители, уж конечно, будут не против.

За все годы жизни в отчем доме он ни разу не слышал от родителей высказывания, связанного с сексом, ни разу не видел их раздетыми, ни разу не подслушал ночью «любовного» скрипа кровати. Вероятно, они все еще занимаются любовью, но нельзя знать наверняка. Точно так же Гарольд не знал, как управляется его шестидесятишестилетний дед с любовницей, а бабушка недавно в приступе желчи призналась, что в их браке секса не было с 1936 года. Вообще-то, в постели он не бог весть что, заявила она, и вспоминая это заявление, Гарольд впервые задумался, были ли у нее любовники; сам он ни разу не видел, чтобы к ней заглядывали мужчины или чтобы она куда-то уходила из дома, однако с удивлением припомнил, как год назад обнаружил у бабки на полке бульварный роман. Он был обернут крафтовой бумагой, а в выходных данных значилось название французского издательства и год, 1909-й. Когда бабушка легла вздремнуть, Гарольд прочитал раз, потом другой 103-страничный роман, увлекшись содержанием и удивляясь откровенному языку. Книга повествовала о несчастной сексуальной жизни нескольких молодых женщин в Европе и на Востоке; покинув от тоски свои городишки и деревеньки, они очутились в Марокко и попали в лапы паши, который запер их в серале. Как-то раз в отсутствие паши одна из них углядела за окном красивого морского офицера и заманила его в дом. После страстной любви все наложницы паши стали наперебой рассказывать ему неприглядные подробности своего прошлого, из-за которых они и оказались в заточении. В последующие визиты Гарольд перечитывал книжицу и уже мог рассказывать наизусть целые пассажи.

«В ответ ее нежные руки обвились вокруг меня, и наши губы слились в долгом восхитительном поцелуе, во время которого мой ствол уперся в ее теплый шелковистый живот. Потом она приподнялась на цыпочки, и мой гребешок зарылся в короткие густые волоски в основании живота. Одной рукой я направил его к гостеприимному входу, а другой притянул к себе ее пухлые ягодицы…»

Гарольд услышал, как мать зовет его из кухни. Пора ужинать. Он спрятал журнал с фотографиями Дайан Веббер под подушку. Ответил матери, немного подождал, когда опадет эрекция, открыл дверь и небрежной поступью двинулся на кухню.

Отец уже сидел за столом над миской супа и все читал свою газету, а мать стояла у плиты и щебетала без умолку, не подозревая о том, что никто ее не слушает. Рассказывала, как нынче, делая покупки в городе, встретила старую приятельницу из налоговой службы «Страны поваров», где когда-то работала на счетной машине. Гарольд знал, что она ушла с работы семнадцать лет назад, незадолго до его рождения, и больше нигде, кроме как по дому, не работала. Он сделал матери комплимент насчет того, что пахнет вкусно, и отец, подняв голову от газеты, кивнул без улыбки.

Гарольд сел за стол и начал есть суп, а мать все не умолкала, одновременно нарезая говядину на тумбе у плиты, прежде чем нести на стол. Домашнее платье, легкий макияж, в зубах сигарета с фильтром. Родители Гарольда были заядлые курильщики – единственная их отрада в жизни, насколько он мог судить. Ни тот, ни другая не любили виски, пиво или вино; за ужином подавали крем-соду или рутбир – и то, и другое еженедельно закупалось ящиками.

Стоило матери усесться за стол, как зазвонил телефон. Отец, всегда державший телефон под рукой, нахмурился и схватил трубку. Кто-то звонил из гаража. Это случалось почти каждый вечер за ужином, и по выражению отцовского лица можно было заключить, что вести не из приятных: то ли грузовик сломался перед самой доставкой, то ли профсоюз объявил забастовку; хотя Гарольд по опыту жизни в этом доме знал, что нахмуренные брови и плотно сжатые губы не обязательно связаны с тем, что говорится по телефону. Такое выражение было неотъемлемой частью отцовского взгляда на мир, и Гарольд нередко думал, что даже если отцу позвонят из телевикторины и сообщат, что он выиграл, он и эту новость встретит с той же угрюмой миной.

Однако несмотря на все раздражение, которое вызывал у него грузоперевозочный бизнес Рубина, отец неизменно поднимался в полшестого утра, чтобы быть первым на рабочем месте, и весь день решал проблемы – от профилактики и ремонта ста сорока двух грузовиков или краж товара до нелегкого общения со сварливым стариком Джоном Рубином, который рвался лично контролировать разросшийся бизнес, хотя это уже было ему не по плечу.

Гарольд недавно слышал, что нескольких шоферов Рубина задержала полиция за вождение без номерных знаков, и старик пришел в бешенство, не думая о том, что всему виной его собственная жадность: стремясь экономить на всем, он закупил всего лишь тридцать два комплекта номеров на сто сорок два грузовика, потому водители либо вынуждены переставлять номерные дощечки с машины на машину, либо ездить без номеров. Гарольд знал, что рано или поздно эта система кончится приводом в суд, тогда дед будет направо-налево раздавать взятки, и даже если выпутается из передряги, она обойдется ему намного дороже покупки номеров.

Гарольд уже поклялся себе, что в дедовском гараже работать не будет никогда. Он попробовал, в летние каникулы, но вскоре бросил, потому что не вынес издевок деда, который называл его «птенчик хренов», а также отца, который как-то бросил, скорчив кислую мину: «Ничего из тебя не выйдет». Впрочем, Гарольда это пророчество не тронуло, ведь он уже понял: чтобы угодить отцу и деду, надо полностью прогнуться под них, а он не намерен повторять ошибок отца и становиться рабом старого хрена, который заделал ненужного ребенка нелюбимой женщине.