Текст книги "Фрэнк Синатра простудился и другие истории"

Отец повесил трубку и продолжил есть, не раскрыв домашним содержания разговора. Жена поставила перед ним чашку кофе с тяжелой шапкой сливок, как он любил, а сам он закурил «Old Gold». Мать сказала, что уже несколько дней не видела соседей из дома напротив; может, в отпуске, предположил Гарольд. Она встала, чтобы убрать со стола, потом пошла проверить температуру младшего сына, который все еще спал. Отец вышел в гостиную, включил телевизор. Чуть позже Гарольд присоединился к нему, усевшись в другом углу комнаты. Он слышал, как мать моет на кухне посуду, как позевывает отец, одним глазом косясь на экран, другим уткнувшись в кроссворд в газете. Немного спустя отец встал, зевнул еще раз и заявил, что идет спать. На часах было начало десятого. Через полчаса в гостиную вошла мать, пожелать спокойной ночи; вскоре после этого Гарольд выключил телевизор, и в доме воцарилась полная тишина. Он прошел к себе, закрыл дверь и почувствовал тихое блаженное умиротворение. Наконец-то один!

Он разделся, повесил одежду в шкаф. Достал с верхней полки шкафа небольшой пузырек итальянского бальзама для рук и поставил его на тумбочку у кровати рядом с коробкой бумажных салфеток. Включил неяркую настольную лампу, выключил верхний свет, и комната погрузилась в мягкую полутьму.

Дрожа от холода чикагской ночи и слушая, как бьется в зимние рамы ветер, Гарольд забрался под прохладные простыни и натянул поверх них одеяло. Несколько минут лежал неподвижно, согреваясь, потом достал из-под подушки журнал и начал бегло его перелистывать; он не хотел сразу перепрыгивать к объекту своего вожделения – Дайан Веббер, которая ждала его на песке девятнадцатой полосы, – решил просмотреть все пятьдесят две страницы, тридцать девять из которых являли ему фото одиннадцати разных голых женщин – визуальный афродизиак из блондинок и брюнеток, прелюдию главного события.

Худощавая темноглазая женщина на четвертой странице привлекла его внимание, но фотограф неизвестно зачем разместил ее на сучковатой ветке дерева, так что Гарольд сразу почувствовал, как ей неудобно. Обнаженная на шестой странице сидела, скрестив ноги, на полу студии, рядом с мольбертом; у нее была красивая грудь, но какое-то бесцветное выражение лица. Гарольд все еще лежал на спине, слегка согнув колени под одеялом и продолжал шуршать страницами, скользя взглядом по ногам и грудям, бедрам, ягодицам и волосам, тонким пальцам и вытянутым рукам, отведенным от него и прикованным к нему глазам, и время от времени, помедлив, поглаживал гениталии левой рукой, отодвигая правой журнал, чтобы притушить глянцевые блики.

Разглядывая страницу за страницей, он добрался до эксклюзивных фотографий Дайан Веббер, но быстро пролистнул их, не желая пока уступать соблазну. На тридцать седьмой сидела робкая молодая мексиканка, растянувшая рыболовную сеть между бедер; от нее Гарольд переметнулся к пышногрудой блондинке, вытянувшейся на полу рядом с небольшой мраморной статуей Венеры Милосской, а затем к другой, гибкой как лоза блондинке, стоящей в полутени 1/25 сек. на ф/22 на некоем подобии театральной сцены: руки сведены под подбородком, груди с гордым изяществом торчат кверху, подчеркнутые скудным освещением; Гарольд почти наверняка угадал в полутьме ее лобковую поросль и ощутил начальное возбуждение.

Не будь он так влюблен в Дайан Веббер, он бы наверняка удовлетворился этой гибкой молодой блондинкой – возможно, удовлетворился бы неоднократно, что стало бы показателем высокого класса эротической фотографии. В стопках журналов, спрятанных в шкафу, были десятки ню, доставивших ему одинокое наслаждение, были те, кто помог по три-четыре раза, а к кое-кому из пребывающих в забвении, он, возможно, вернется чуть погодя, когда они забудутся и вернутся загадочность и новизна.

Но только фотографии Дайан Веббер обладали способностью удовлетворять его постоянно. В коллекции Гарольда насчитывалось примерно пятьдесят ее снимков, и он в мгновение ока мог отыскать любой из них среди двухсот хранившихся у него журналов. Достаточно было глянуть на обложку, и он точно знал, где она, в какой позе, что там на фоне и каково ее настроение в долю секунды до щелканья камеры. Он хорошо помнил, как впервые увидел эти снимки и где купил тот или иной журнал; по ее позе мог точно определить во времени момент своей жизни и твердо верил, что знает ее лично, поскольку она его часть, через нее он сумел глубже познать самого себя – не просто при помощи действий, которые викторианские моралисты именуют «рукоблудием», но посредством понимания и приятия самого себя, своих естественных желаний и утверждения своего права на мечту об идеале женщины.

Не в силах больше сопротивляться, Гарольд открыл страницу с Дайан на дюне. Посмотрел, как она лежит на животе, приподняв голову навстречу ветру, закрыв глаза, гордо выставив левый сосок, широко раскинув ноги. Клонящееся к закату солнце обливало светом все изгибы ее тела, отбрасывая преувеличенно темную тень на гладкий белый песок. За этим телом не проглядывалось ничего, кроме громадной пустыни; казалось, Дайан здесь абсолютно одна, и так близка, так доступна; стоит Гарольду пожелать, и она станет его добычей.

Он сбросил одеяло, разгоряченный лихорадочным ожиданием. Протянув руку, достал из-под кровати сделанную для школы деревянную стойку и подумал, как удивился бы преподаватель ремесел, если б знал, для чего этот предмет сегодня использует ученик. Он поставил журнал на стойку меж разведенных колен и широко расставленных ног, подложил под голову две подушки и взял с тумбочки итальянский бальзам. Щедро налил на ладони и стал быстро его втирать, согревая руки. Потом слегка коснулся пениса и яичек, ощущая, как нарастает эрекция. Прищурившись, он лег на спину и уставился на свой блестящий член, который, вздымаясь перед фотографией, бросал тень через всю пустыню.

Продолжая массировать его вверх-вниз, влево-вправо по яйцам, он обводил взглядом выгнутую спину Дайан Веббер, приподнятые ягодицы, полновесные бедра, горячий угол между ног и представлял, как подходит, как склоняется над нею и одним решительным движением проникает сзади, без единого слова протеста от нее; делает мощный рывок вглубь, все быстрей, быстрей и вверх, быстрей, чувствует, как вздрагивает ее спина, как ходят ходуном бедра, слышит вздохи наслажденья, стискивая ее бедра ногами, быстрей, и вот она уже громко кричит, и тело ее содрогается в череде частых конвульсий, которые он ощущает с той же полнотой, с какой чувствует, как ее рука тянется назад, чтобы захватить его яйца, в точности как он любит – сперва нежно, потом все сильнее, по мере того как она ощущает пульсирующее приближение оргазма; и тут неудержимая струя спермы выплескивается и течет кверху, а он прерывает поток обеими руками и блаженно закрывает глаза. Несколько мгновений Гарольд неподвижно лежал на кровати, позволяя расслабиться мышцам ног. Потом открыл глаза и посмотрел на нее, все такую же прелестную и желанную.

Наконец он сел на постели, вытерся двумя салфетками, потом еще двумя, чтобы качественно оттереть с ладоней сперму и бальзам. Скатал салфетки в шар и бросил в корзину для мусора, не заботясь о том, что мать может опознать его происхождение, когда утром придет опорожнить корзину. Его дни в этом доме сочтены. Через неделю-другую он вступит в ВВС, а дальше он не загадывает.

Гарольд закрыл журнал и положил его на стопку в шкафу. Деревянную стойку снова засунул под кровать. Потом забрался под одеяло, ощущая усталую успокоенность, и выключил свет. Если повезет, подумал он, засыпая, ВВС пошлет его на базу в Южной Калифорнии. А уж там он как-нибудь разыщет ее.

* * *

В 1928 году мать Дайан Веббер победила в Южной Калифорнии на конкурсе красоты; его спонсорами выступали создатели автомобиля «Грэм-Пейдж», и одним из призов была небольшая роль в немом фильме, поставленном Сесилом Блаунтом Демиллем – Веббер-старшая сыграла хорошенькую застенчивую девчонку, какой и была на самом деле.

Она приехала в Калифорнию из Монтаны, чтобы поселиться у отца, который после неприятного развода ушел из «Billings Electric Company» и устроился в Лос-Анджелесе электриком на студию «Warner Brothers». Отец был ей ближе, чем мать, а еще ей хотелось убежать от северо-западных грубых нравов, из дома, где ее родители так часто ругались, где бабка пять раз выходила замуж, а ее прабабка однажды во время купания была убита стрелой, которую выпустил ей в спину индеец. Правнучка прибыла в Южную Калифорнию, будучи твердо убеждена, что здесь ее ждет гораздо более наполненная жизнь, нежели на просторах «страны большого неба», где у нее взлететь бы не вышло.

Ее ожидания во многом оправдались, хотя звездой после нескольких фильмов, в которых снялась в конце 20‑х – начале 30‑х, она не стала. Но это ее не печалило; жизнь в Лос-Анджелесе была светла, не в пример унылому детству в Монтане. В Калифорнии ей было позволено отдаваться всяким прихотям, там она вновь обрела интерес к религии, там разгуливала по улицам в платье, но без лифчика, там со временем вышла замуж за человека почти на тридцать лет старше себя и там же семь лет спустя нашла второго мужа, на пять лет ее моложе. Типичное южно-калифорнийское презрение к традиционным ценностям, относительный отрыв от корней, подвижность и отсутствие преемственности, – в Монтане эти качества ложились на ее семью тяжелым бременем, а в Лос-Анджелесе она принимала все это с легкостью, отчасти потому, что уже разделила со своим поколением новые ценности и влилась в поток миловидных девушек, оставивших убогие родные города на всех концах Америки и устремившихся в Калифорнию на поиски некой смутной цели. И хотя мало кому из них суждено было стать актрисами, моделями или танцовщицами, гораздо чаще они тратили лучшие годы, подавая коктейли, сидя за конторками гостиниц, обслуживая покупателей в магазинах или пополняя ряды несчастливо замужних женщин в долине Сан-Фернандо, – однако почти все осели в Калифорнии и обзавелись детьми, которые загорали под солнцем во времена Депрессии, круглый год занимались спортом в 40‑е, обретали зрелость в эпоху великого калифорнийского процветания, начавшегося со Второй мировой войны (когда американские инвестиции в оборону вливали миллионы в предприятия Западного побережья, где строились самолеты и другая военная техника). Так к 1950‑м годам в Калифорнии выросло новое поколение, отмеченное красотой, небрежным стилем в одежде, свободным восприятием жизни с акцентом на здоровье и особыми взглядами, которые на Мэдисон-авеню, по всей стране и за рубежом считались типично американскими и проходили под маркой «калифорнийский стиль». Среди тех, кто воспринял подобный стиль в 50‑е годы, хотя мать до последнего не желала это признавать, была Дайан Веббер.

Проблемы с матерью начались у Дайан после развода родителей. Ее отец Гай Эмпи, писатель из Огдена, штат Юта, был старше матери на двадцать семь лет. Коренастый коротышка и властный авантюрист в 1911‑м пошел служить в кавалерию Соединенных Штатов, но поскольку его страна поздно вступила в Первую мировую, он записался в Британскую армию. Побывал на фронтах Европы, заработал боевые шрамы, которые гордо носил на лице всю оставшуюся жизнь, и в 1917‑м описал свой опыт в бестселлере «Через край»; он разошелся тиражом более миллиона экземпляров. По нему сняли фильм, где сам Эмпи выступил режиссером и сыграл главную роль.

В следующее десятилетие Гай Эмпи написал несколько других книг, но ни одна не завоевала сравнимой популярности. Тогда к началу 30‑х он стал строчить чтиво для журналов, зачастую под псевдонимами. Примерно в это время на каком-то голливудском междусобойчике он встретил маленькую бойкую двадцатилетнюю актрису из Монтаны; ее коротко стриженые темные волосы, большие карие глаза и заразительная улыбка напомнили ему звезду немого кино Клару Боу. Он начал заваливать ее букетами, катать на своем двухдверном «Кадиллаке» и вскоре сделал предложение, которое она приняла, хотя в свои сорок шесть он был ровесником ее отца.

Новобрачную он опрометчиво привел в дом матери и сестры, которых обожал и которым посвятил «Через край». Обе были рафинированно-культурными дамами из Нью-Йорка. Дядя матери Ричард Генри Дана был автором знаменитого романа «Два года на палубе», а сестра Гая, вдова одного из боссов мебельного дома «У и Дж. Слоун», каждую неделю читала «The New Yorker», изысканно обставила дом в Лос-Анджелесе и перевезла в него с другого конца страны замечательную библиотеку. Этих двух женщин, в особенности волевую мать, не слишком впечатлила актрисулька из провинции, а Гай Эмпи не смог или не захотел разрешить набирающий силу семейный конфликт, ненадолго прерванный летом 1932 года с рождением их единственного ребенка, девочки, которую в честь популярной тогда песни назвали «Дайан».

Когда Дайан было два, мать ушла от отца; когда исполнилось пять, родители после краткого примирения развелись, и последующие годы Дайан жила на два дома. Будни проводила с матерью, которая в 1939‑м вышла за двадцатичетырехлетнего красавца фотографа из «International News Service»; он подрабатывал, рекламируя в ковбойском костюме сигареты «Честерфилд» для билбордов. К тому же у него был ресторанчик на Сансет-бульвар, и мать Дайан (ей уже стукнуло двадцать девять), спрятав свои актерские амбиции, пошла служить официанткой в заведение нового мужа.

По выходным Дайан ездила на трамвае от Голливудских холмов до Эхо-парка; там ее встречала бабушка, чтобы сопроводить в дом отца, где фонограф негромко изливал музыку Генделя и витала интеллектуальная аура бабки и тетки. Они вдохновляли девочку много читать, водили на достойные фильмы и постоянно употребляли слова, за которыми она лазила в словарь. После обеда женщины ложились вздремнуть, отец с минимальным успехом стучал на пишущей машинке, а Дайан тихонько сидела в своей комнате, читая что-либо от «Энтони Несчастного» до пьес Шекспира, от «Тысячи и одной ночи» до «Анатомии Грея»[36]36
  «Энтони Несчастный» («Anthony Adverse») – историко-приключенческий бестселлер 1930-х с элементами триллера и мелодрамы, «Анатомия Грея» («Gray’s Anatomy») – классический учебник анатомии человека, написанный британским врачом Генри Греем и опубликованный еще в 1858 году.


[Закрыть]; в результате чего приобрела основательный, хотя и несколько сумбурный культурный багаж и довольно богатое воображение.

Ее фантазии оформились более четко после того, как ее сводили на балет «Щелкунчик». С тех пор Дайан то и дело представляла себя порхающей по сцене красавицей в трико. Она стала брать уроки балета раз в неделю после школы, но подобную привилегию мать соглашалась ей предоставить лишь при условии примерного поведения и добросовестной работы по дому. Отчим, в чьем присутствии Дайан чувствовала себя неловко, часто смотрел, как она выполняет экзерсисы дома, и порой слегка поддразнивал, когда она, держась за каминную полку, высоко вскидывала ногу и тянула носок. Это зрелище совсем не радовало мать, которая уже восстала против попыток молодого мужа развесить в прихожей полуголых девиц Варгаса и теперь не испытывала воодушевления, видя, сколько внимания он уделяет ее созревающей двенадцатилетней дочери. Как-то раз в приступе раздражительности, ошеломившем Дайан, мать заметила, что вряд ли ей суждено стать такой же красивой, как она сама.

Обстановка дома все ухудшалась; Дайан стало тяжелее, когда в конце года мать родила сына, а еще два года спустя – дочь. Девочка-подросток начала интересоваться свиданиями и мальчиками, ей теперь полагалось после школы сразу возвращаться домой и помогать нянчить детей. Так продолжалось до окончания средней школы, после чего она временно переселилась в квартиру сестры матери и стала зарабатывать на жизнь и уроки танцев, заворачивая подарки в универмаге Сакса на бульваре Уилшир. Спустя несколько месяцев, не желая больше стеснять тетку, которая встречалась с женатым человеком, работавшим в администрации отеля «Беверли-Хиллз», Дайан перебралась в «Hollywood Studio Club», общежитие для женщин, занятых в киноиндустрии; в нем когда-то проживала и ее мать. Именно там Дайан услышала о наборе в кордебалет ночного клуба в Сан-Франциско, и, хотя это было сомнительное предприятие для будущей классической танцовщицы, она решила, что, вероятно, уже стара (в восемнадцать лет) и слишком плохо подготовлена, чтобы преуспеть в столь трудоемком виде искусства, в каком блистала в своих фантазиях. Поэтому она отправилась в Сан-Франциско и прошла испытания. Спросив у матери, стоит ли ей брать ангажемент, она получила ответ: «Не спрашивай меня. Решай сама». И Дайан уехала в Сан-Франциско, так и не поняв, мать предоставила ей самостоятельность или просто была абсолютно равнодушна.

Она зарабатывала восемьдесят долларов в неделю, выступая в трех шоу за вечер в течение шести дней; довольствовалась положением в кордебалете, за спинами главных талантов, таких как Софи Такер. Костюм у Дайан был довольно скромный, лишь чуть обнажавший тело в области талии, но переодеваясь за кулисами, она невольно сравнивала свою наготу с наготой других женщин, и сравнение было в ее пользу. Поэтому она ничуть не удивилась, когда подруга-танцовщица предложила ей подработать натурщицей и дала адрес профессора искусств из Беркли, который платил по двадцать долларов за краткую фотосессию в обнаженном виде.

С изрядной робостью она переступила порог его дома, но профессор держался официально и отстраненно, что ее успокоило. Она разделась, повернулась к нему лицом и услышала щелчок фотоаппарата. Потом другой, третий, и без всяких указаний начала принимать танцевальные позы, вытягивать руки, изгибаться, поворачиваться на цыпочках под звучащую в голове музыку и, казалось, совершенно забыла о присутствии профессора. Она сосредоточилась на своем теле – этом вдохновенном инструменте, которым владела искусно, не зная в этом искусстве преград. Полностью обнаженная, она не чувствовала себя голой; она отдавалась таинству танца, раскованно, безоглядно, изливая в движениях лица и тела обуревающие ее чувства и нисколько не заботясь о том, какое впечатление ее танец производит на профессора, стоящего за камерой. Она с трудом различала расплывчатую серую фигуру в отдалении – Дайан была сильно близорука и без очков.

Вернувшись в Лос-Анджелес по окончании ангажемента в ночном клубе, Дайан обзвонила нескольких фотографов из мира моды, чьи имена были упомянуты в справочнике ограниченного доступа и попросила о встрече. Среди них были Дэвид Бальфур и Кит Бернард, Питер Гоуленд и Дэвид Миллз, Уильям Грэм и Эд Ланге. Почти все были увлечены ею и поражены тем, что девушку столь высоконравственного вида нисколько не смущает обнаженная натура. Дайан по меньшей мере лет на десять опередила время; в 1953‑м ей исполнился двадцать один, а ее фотографиями ню уже пестрели фотожурналы не только всей страны, но и всего мира.

Однако платили за эти съемки скупо, поэтому Дайан постоянно нуждалась в работе, а выбить танцевальные ангажементы получалось не всегда. Одно время она работала лифтершей в универмаге «May Company», на Уилшир и Фэрфакс, и даже смогла отложить немного денег в помощь матери: той едва удавалось оплачивать учебу младшего сына в церковно-приходской школе. Затем девушка устроилась секретаршей на студию KHJ-TV, где кто-то из сотрудников сообщил ей, что президент, увидев ее фото в нудистском журнале, поинтересовался ее моральным обликом; впрочем, лично к ней с претензиями никто не обращался. Наконец ей подвернулась уже вполне престижная работа оператора ЭВМ в ночную смену в «Bank Of America», в самом центре Лос-Анджелеса. Там несколько молодых женщин работали на машинах, за их работой следил куратор, высокий молчаливый мужчина.

С первого раза ей понравилось, как он двигается. У него была мягкая, чувственная походка, словно у крупного кота; она отметила скульптурные икры, узкие бедра, сильные ягодицы. Глядя, как он вышагивает между рядами серых блестящих аппаратов, она тревожилась не столько о том, что он обернется и поймает ее взгляд, сколько о том, что его лицо, не виденное прежде, ее разочарует. Так, продолжая разглядывать его со спины сквозь стеклышки очков, Дайан оценивала этого незнакомца с чисто физической стороны.

Он обернулся. Она испытала облегчение. Хорош, почти слишком хорош. Глубоко посаженные глаза орехового цвета, волевые линии рта и подбородка, нос, пожалуй, слегка вздернутый. Он двинулся назад в ее сторону, глядя на зажатую в руке кипу карточек. Дайан прикинула, что росту в нем не менее метра восьмидесяти и что он всего лишь года на три-четыре ее старше. Она встала при его приближении, но он прошествовал мимо, даже не заметив.

Джозеф Веббер не имел привычки одаривать женщин откровенными взглядами. Пялился, было дело, еще мальчишкой, в Митчелле, штат Южная Дакота, и последствия этого были столь же мрачны и взбаламучены, как пылевые бури, налетавшие в середине лета на тот фермерский район и наметавшие такие высокие холмы грязи, что скот мог перелезать через заборы.

Буря, выросшая из детской дерзости Джозефа Веббера, случилась, когда в первом классе он и его маленькая подружка, с которой он обменивался взглядами весь день, решили после уроков удовлетворить взаимное любопытство касательно своих тел в местечке, где, как они думали, их никто не заметит. Но их заметила разгневанная училка и тут же доложила об этом матери Джозефа, которая так зверски его избила и так красноречиво выразила свое отвращение, что он этого не забудет никогда. Спустя несколько месяцев после того инцидента Джозеф с облегчением узнал, что отец решил покинуть тот нищий и печальный край, упаковал свои немудреные пожитки в «Форд» модели А и перебрался Южную Калифорнию.

Семья сняла небольшой домик в районе Лос-Анджелеса, который теперь называют Уоттс, и отец Джозефа нашел работу, вмещавшую в себя обязанности управляющего и уборщика в некоем музыкально-художественном заведении. Мать, женщина глубоко религиозная, втянулась в южно-калифорнийское духовное целительство, и временами по уик-эндам Джозеф сопровождал ее в церковь «Христианской науки» на службы, где также присутствовали писатель Гай Эмпи и его дочь.

В школе Джозеф успевал хорошо, и все его любили, но свою стеснительность так и не смог преодолеть. Без машины в этом городе человек оказывался все равно что без ног, так что друзей завести было трудно. Он подумывал о профессии лесника, поскольку летом помогал в лесном хозяйстве и получил удовольствие от общения с природой. Но, окончив школу в 1946 году, решил пойти в десантники, чтобы укрепить имидж человека решительного.

На пути в поезде через всю страну с другими юными рекрутами, направлявшимися в военный лагерь в Абердине, штат Мэриленд, Джозеф Веббер вдруг услышал крик о том, что они проезжают мимо лагеря нудистов. Все кинулись смотреть, в том числе и Джозеф, но ему удалось разглядеть только зеленое марево деревьев за окном. А главное он пропустил. Новобранец, первый заметивший зрелище, воздвигся в проходе и всем рассказывал подробности, а Джозеф вернулся на место и задумался. Его странным образом взволновала мысль о голых мужчинах и женщинах, нежащихся под солнцем на лоне природы, вдали от городских табу. Это казалось таким честным, таким здоровым, поистине освобождающим.

Проходя подготовку в 11-й Воздушно-десантной дивизии, Джозеф Веббер одиннадцать раз спрыгнул с парашютом, но на земле никаких лихих дел на его долю не выпало. Затем его откомандировали в состав оккупационных войск в Японии, где торжество победы все еще преобладало над моральными сомнениями по поводу атомной бомбы; во всяком случае Джозеф не испытывал никакой гордости, а просто выполнял свою работу. Однажды в компании других десантников он пошел в восточную баню, но американские офицеры позаботились о том, чтобы женщин там и духу не было, а показанные солдатам премерзкие фильмы про гонорею вытравили у него всякий интерес к женщинам Востока.

Он вернулся домой со службы, став старше, но не слишком мудрее. Пока он отсутствовал, родители разошлись; мать была все так же погружена в религию, отец вкалывал почем зря на заводе компании Lockheed в Бербанке. Закон позволил Джозефу как бывшему военнослужащему продолжить образование: сперва он поступил в Мехико-Сити Колледж, где приобрел первый и весьма приятный сексуальный опыт с одной студенткой, а на следующий год перевелся в Оксидентал-колледж в пригороде Лос-Анджелеса, и вскоре к нему обратился канцелярист с вопросом, не желает ли он приписаться к ЦРУ. В атмосфере, когда в газетных заголовках постоянно мелькала холодная война, а коммунистические агенты якобы окопались в американском правительстве, университетах и голливудской индустрии развлечений, Джозеф решил, что ЦРУ – наиболее достойное пристанище для бывшего десантника. И подал заявление. Но в силу необъяснимых причин его отвергли.

В это же время, в начале 1953‑го, он устроился на вечернюю подработку в «Bank of America». Контора находилась близко от дома, и тамошняя обстановка вполне его устраивала. В первый же вечер он обратил внимание на умопомрачительную блондинку, работавшую на машине IBM. Его тянуло к ней, но он не давал себе воли. Прошло несколько недель, прежде чем он осознал, что сделался объектом внимания брюнетки в очках. Он бы так и не придал этому значения, если б однажды к нему на работу не нагрянул старинный друг из 11-й Воздушно-десантной и за болтовней во время кофе-брейка не спросил:

– А что это за девчонка, такая темноволосая, с потрясающей фигурой?

Джозеф задумался, в то время как друг продолжал описывать девушку в очках (это могла быть только Дайан), и затем признался, что ничего о ней не знает кроме того, что она довольно милая и наверняка вполне скромная, о чем говорила ее одежда, настолько скрывающая фигуру, что ему и в голову не пришло разглядеть под ней женственные формы.

Джозеф решился позвать Дайан на свидание на выходных. Они пошли в кино и вроде неплохо поладили, хотя Дайан он показался чересчур сдержанным, скованным; эти качества она, как правило, ценила в мужчинах, но не в том мужчине, к которому ее неудержимо тянуло. На следующих свиданиях они открыли немало общего: любовь к прогулкам на свежем воздухе, к плаванию, к дальним походам, к общению с природой. Дайан не скрыла от него своего опыта в области обнаженной натуры; Джозеф слушал, сохраняя свою обычную непроницаемость, но в глубине души был сильно взволнован и сразу же вспомнил поезд, проезжавший мимо нудистского лагеря где-то в Мэриленде. И вот теперь эта скромно одетая сотрудница секретариата совершенно спокойно заявляет ему, что позировала десяткам фотографов совершенно голой.

Парочка начала часто встречаться, и скоро Джозеф вживую увидел ее роскошное тело, каким оно выглядит на песке, когда на лице у Дайан нет очков, а длинные волосы свободно колышутся на ветру. Отдаваясь безумным ласкам, они по-разному удовлетворяли друг друга, но в первые полгода воздерживались от половых актов. У нее еще не было секса с мужчиной, как она призналась однажды ночью, а Джозеф был не уверен, что готов зайти так далеко, что, возможно, придется жениться (в 50‑е такие настроения были весьма популярны). Он также сознавал, что девичество Дайан – большая ценность: именно это последнее слово он употребил, объясняя ей, почему им следует подождать, узнать друг друга получше, прежде чем она рискнет потерять то, что ее будущий муж, возможно совсем другой человек, станет боготворить.

Так что на фотографиях обнаженной Дайан Веббер, казавшихся столь целомудренными Гарольду Рубину из Чикаго, была и в самом деле снята девственница.

* * *

К большому его сожалению, Гарольда Рубина не направили служить на базу ВВС в Калифорнии. После краткого пребывания в Техасе, он был послан в Белвилл под Сент-Луисом, в штате Иллинойс, а затем в Миннеаполис, где зимы были еще лютей, чем в Чикаго. Невзирая на попытки военного начальства до предела загрузить его канцелярскими обязанностями, Гарольд все же находил время для «близких контактов» с Дайан Веббер и на протяжении 1957 года покупал разные журналы в близлежащих городках; довольно быстро он понял, что он не единственный призывник военно-воздушных сил Соединенных Штатов, который облизывается на нее.

Да, он уже познакомился с несколькими сослуживцами, которые знали о Дайан не меньше, чем он, что было видно, стоило показать им снимок – они знали не только имя и некоторые факты биографии; по блеску глаз Гарольд догадывался, что ночами под одеялом они занимаются тем же, чем он, хотя едва ли готовы признаться в этом. Возможно, думал Рубин, на Дайан запала половина его поколения, да и не только – мужчины постарше, семейные, предаваясь сексу с женами, держат в голове ее образ. И опять-таки никто в этом не признается. Мужчины довольно скрытны в таких вещах.

Разглядывая последние снимки, Гарольд заметил, что Дайан Веббер несколько изменилась внешне. Она была столь же неотразима, но ее бедра чуть раздались, а грудь стала более налитой, нежели на снимках, которые он помнил по Чикаго. На одном фото, уже в бытность его на базе, Рубину даже показалось, что она на ранней стадии беременности; впрочем, об этом нельзя было судить с уверенностью, поскольку плохая печать нередко искажает фигуру модели, к тому же не всегда можно датировать фотографию. Большинство порно– и фотожурналов (но не все) указывали дату на обложке, но по ней нельзя судить, когда фотограф сделал снимок; так что фото Дайан, которое Гарольд рассматривал в 1957‑м, могло быть сделано три-четыре года назад, и это, окутывая модель флером таинственности, лишь усиливало его замешательство.

Вернувшись в Чикаго после демобилизации и увидев, что отец все так же с ним холоден, Гарольд съехал из дома и снял себе квартиру. Он точно не знал, кем хочет быть, но порой, перелистывая журналы, подумывал, не попробовать ли себя в фотографии. Он не мог представить в себе такого самоотречения, какое, по идее, должно быть свойственно тем, кто снимает голых женщин, но интерес к искусству и дизайну испытывал давно и, наткнувшись в газете на объявление о том, что требуется оператор «Фотостата» в студию, откликнулся и был принят.

Однажды субботним днем его жизнь в Чикаго круто повернулась: войдя в букинистическую лавку, он заметил привлекательную женщину, стоящую за прилавком. На вид ей было тридцать, лет на десять больше, чем ему. Он никогда не встречался с кем-либо старше восемнадцати, но вдруг набрался храбрости, подошел и предложил ей пойти в кино вечером. Она с улыбкой согласилась, а после фильма пригласила к себе на всю ночь. Жила она в Бёрвине, недалеко от дома его родителей, сказала, что разведена, что отец – местный судья, и все эти факты еще больше возбудили его.

Гарольд жил с ней год и после всегда вспоминал о ней как о самой вдохновляющей сексуальной партнерше. Она научила его тому, что он и предположить не мог, несмотря на множество прочитанных порнороманов, опубликованных в последние годы; вдобавок Гарольду было приятно чувствовать, что он удовлетворяет ее. Он привязался к ее маленьким детям, которые услышав однажды, как мать на кухне воскликнула: «Гарольд, ты мое лучшее лекарство!» – стали звать его «мистер Лекарство».