Текст книги "Любовь по-санкюлотски"

Глава 10
Людовик XVI не дает Ферсену спасти королеву

Кто говорит «муж», тот говорит «злой».

Пословица провинции Пуату

30 марта 1791 года парижане с удивлением узнали, что Мирабо тяжело болен. Сотни женщин немедленно устремились к дверям его дома на улице Шоссе-д’Антен⁷⁸ для того, чтобы узнать о состоянии его здоровья. В этой взволнованно внимающей молчаливой толпе было много женщин, на которых трибун жаркими безумными ночами так щедро и так неосторожно тратил свое здоровье и силы… С покрасневшими от слез глазами они, как сообщает нам автор «Тайной летописи», с глубокой тоской думали о том, что «пропадет такой мощный орган…»

В воскресенье, 2 апреля, в восемь часов утра появился слуга и сообщил собравшимся, что Мирабо скончался…

И сразу же по столице поползли слухи об отравлении. В этом обвиняли королевский двор,

Марата, Петиона, якобинцев… Потом стала известна правда, и люди добрые были просто ошарашены ею: оказалось, что Мирабо умер от того, что хотел показать себя достойным партнером в постели с двумя девицами…

Давайте послушаем, что говорит по этому поводу генерал Тьебо:

«Вскоре все узнали, что этот атлет, такой же сильный в работе, как и в оргиях, отужинал накануне перед последним сеансом, в котором, очевидно, проявил безудержную прыть; что, встав из-за этого рокового стола, он лег в еще более роковое для него ложе. Однако он смог дотащиться на следующий день до Собрания, перепугав коллег своих странным выражением лица, слабостью, а также мощью своего гения, который в нем превосходил все его другие достоинства и способности»⁷⁹.

Госпожа Ролан более щедра на подробности. В своих «Мемуарах» она пишет: «В субботу (26 марта) Мирабо организовал пикантный ужин для мадемуазель Кулон, которая хотела его покорить. Он привел ее к себе домой и, как говорят, очень хорошо с нею повеселился. На другой день он поехал за город, где госпожа Лежэ⁸⁰ устроила ему выволочку. Ему пришлось приложить все силы для того, чтобы полностью умиротворить ее»⁸¹.

Мадемуазель Кулон была танцовщицей театра «Опера» и славилась своим горячим темпераментом. В «Альманахе адресов парижских девиц» ее представляли так: «Кулон, шелковистая кожа, крутые красивые бедра и пара очень недурственных яблочек; ужин и все остальное – 5 луидоров».

По мнению Бриссо, именно эта очаровательная особа и вымотала все силы трибуна на пару с другой танцовщицей того же театра, мадемуазель

Элисбер, во время оргии, которая имела место быть в замке Маре, близ Аржантея⁸². «Вот кто убил его, – писал он, – и не надо искать других виновников…» ⁸³.

Это уже походило на спортивные соревнования. Конечно же, Мирабо уже приходилось бывать в постели с несколькими женщинами одновременно, но никогда еще он не занимался любовью сразу с двумя танцовщицами из театра «Опера».

Бедняга явно переоценил свои возможности. Чтобы удовлетворить запросы этих девиц, ему приходилось постоянно пить настоенные на шпанской мухе возбуждающие напитки.

И это возбуждающее средство ускорило его кончину.

А ведь именно в марте 1791 года Мирабо приобрел необычайно большое влияние на Собрание, сблизился с королевским двором и начал вести тайные переговоры с королем в надежде прийти к примирению…

Поэтому мы вправе предположить, что эти две вакханки, сократив на несколько лет жизнь Мирабо, способствовали победе Революции…

Узнав всю подноготную этой истории, люди впали в отчаяние. Если уж такой сильный и здоровый (это знали все) мужчина, как Мирабо, мог умереть от изнурения за время одной любовной ночи, как было не опасаться за здоровье тех революционеров, физические данные которых не были столь впечатляющими?

Взоры всех немедленно обратились на Камилла Демулена, поскольку было известно, что супруга его, эта нежная Люсиль, была очень требовательной натурой.

И некоторые патриотически настроенные газеты начали уже упрекать журналиста в том, что он «отдавал предпочтение ласкам на супружеском ложе делу Республики».

Слегка удрученный этим, Камилл честно подверг себя самокритике, написав небольшую поэму, в которой высказывал сожаление по поводу мягкости своих последних статей:

 
Так что же, Робеспьера друг Камилл?
Как брат родной он Шартрскому был мил…
Так что, себя желает обесчестить он?
Чтоб якобинцы флаги побросали
И, как известный монархист Клермон,
Посеяв семена, каменья собирали?
Нет, гименей с амуром, лишь они
Его так изменить, друзья, смогли.
 

А последнее четверостишье он посвятил Люсиль:

 
Ах, сжальтесь же, мадам, и нам верните
Сей прав гражданских молодой оплот.
Вы ночью делайте с ним что хотите,
Но днем Республике пусть силы отдает!
 

Более коварными были нападки газет умеренного толка. Одна из них, «Противоядие, или Предохранительное средство против коварных лозунгов, козней, заблуждений, лжи, клеветы и ложных устоев, распространяемых в газетах за неделю», заявила, что эта женитьба сделала Камилла совсем глупым.

В номере этой газеты от 12 марта 1791 года можно было прочесть:

«Ах! Давайте же будем смеяться в лицо бедняге Демулену, который с тех пор, как умудрился жениться, находится в таком отчаянии, что совсем потерял голову, и теперь ни в разговоре, ни в статьях своих сам не понимает, ^то несет…»

На другой день та же самая газета утверждала, что у Люсиль был столь бурный темперамент, что Камилл не мог дать ей того спокойствия и удовлетворения, какого она желала.

15 марта газета «Противоядие» пошла еще дальше и позволила себе весьма фривольные шутки.

Редактор этой газеты сочинил письмо, якобы полученное от Люсиль, и опубликовал его вместе с ответом редакции:

«Господа, меня сильно шокировал уверенный тон, с которым вы посмели напечатать в номере 19 “Противоядия” на странице 298 следующее: “С тех пору как Камиллу пришла в голову мысль жениться, он находится в отчаянии от того, что не смог еще ни разу побыть мне настоящим мужем”. Я требую, чтобы вы любезно согласились взять назад это заявление и прошу вас прекратить клеветать на темперамент моего мужа».

Ответ редакции:

«Мадам,

Когда мы включали в номер “Противоядия” тот абзацу который Вас обидел, мы думали лишь о проблемах Вашего мужа. Проблемах, которые, между нами говоря, очень способствуют росту рогов. Мы руководствовались при этом только внешними признаками, но Ваше очарование сотворило такое поразительное чудо, что мы все оказались обманутыми; поскольку Вы настаиваете, мы берем назад то, что сказали в указанном абзаце, и просим наших читателей расценивать его появление как недоразумение, а равно как и все то, что могло не понравиться Вам из напечатанного в номере 19 газеты. Ибо мы не привыкли ссориться с дамами и тем более раздражать их. А посему, не желая тревожить Ваш покой клеветническими измышлениями, мы заявляем о нашей полной готовности сделать все, что Вы от нас потребуете, можем даже говорить про Вашего мужа одно только хорошее. Поверьте, мадам, что все это мы говорим совершенно искренне.

Будь нам дозволено за вами днем следить,

Любой из нас вас пожелал бы усладить».

Следует признать, что это была несколько двусмысленная галантность…

В апреле несколько пасквилянтов подвергли резким нападкам излишества, допущенные Мирабо, а также очень шикарную, по их мнению, супружескую жизнь Камилла Демулена. Один из них написал эти поразительные строки:

«Берегись, гражданин Демулен, не катись по опасному откосу сладострастия. Посмотри, куда завели эти преходящие удовольствия нашего великого Патриота Мирабо. Береги свое здоровье. Пресеки требовательность гражданки Демулен. Попроси свою жену, чтобы она не тратила для получения собственного удовольствия те силы, которые ты должен отдавать лишь спасению Народа. И пусть отныне все истинные патриоты сделают то же самое. Постель, в которой находится влюбленная парочка, так же опасна для Отчизны, как многие из тех аристократов, которых мы арестовали или вздернули. Для того чтобы тело было здоровым, а разум светлым, каждый гражданин должен на некоторое время дать отпор сладострастным желаниям своей супруги или своих любовниц и регулярно ложиться спать в отдельную кровать»⁸⁴.

В эти сдвоенные республиканские кровати (вряд ли стоит говорить это) не стал ложиться никто…

Анонимный автор этого пасквиля забыл или же не знал того, что на протяжении тысячи лет во Франции не совершали ни одного великого дела, предварительно не повеселившись в постели с какой-нибудь красоткой…

После смерти Мирабо, лишившей двор такого могучего союзника, Людовик XVI решил, что настала пора покинуть Париж. Карета, заказанная Жану-Луи, была готова уже 12 марта⁸⁵. Ферсен велел доставить ее во двор своего особняка, располагавшегося на углу проспекта Матиньон и Сент-Антуанского предместья. Затем карета была переправлена к Кроуфорду в Клиши, где госпожа Сюлливан положила туда все необходимые вещи и продукты. Но план побега еще не был готов.

Подгоняемый Марией Антуанеттой, Аксель отправил послание (написанное симпатическими чернилами, разумеется) королю Швеции и Мерси-Арясанто с тем, чтобы тот приготовился к проведению воинской церемонии по случаю прибытия Людовика XVI к границе. Он написал также Буйе по поводу созыва парламента в Меце и объявления Национального собрания незаконным. Он, наконец, написал Шуазелю, поручив ему запретить всякое скопление войск по пути следования короля и близ границы.

Когда все было готово, Аксель стал тщательнейшим образом изучать предложенный Буйе маршрут следования: Мо, Монмирай, Шалон, Сент-Менеуль, Варенн, Дун, Стеней, Монмеди.

Затем он явился к королю и добился столь сладостной для него милости быть кучером и управлять каретой, в которой поедет дорогая ему Мария Антуанетта.

Многие вопросы оставались еще не отработанными, но обстановка с каждым днем становилась все более и более опасной, и было решено не обращать внимания на мелкие детали. 22 апреля Ферсен писал барону Таубе:

«Жизнь их Высочеств сейчас находится в большой опасности; то, что говорят о них, просто ужасно; их никто не уважает, и им угрожают уже всенародно и безнаказанно…»

Наконец, после многочисленных отсрочек, отъезд был назначен на полночь 20 июня.

Увы! В самый последний момент шведу довелось испытать горькое разочарование! Людовик XVI объявил ему, что тот должен будет покинуть карету в городке Бонди. Решение, по меньшей мере, удивительное, если вспомнить, что Ферсен, хорошо изучивший маршрут побега и наметивший его этапы, был более, чем кто-либо другой, способен доставить беглецов к месту назначения. Но, как отмечает Андре Кастело, «возможно, мужу Марии Антуанетты показалось неприличным путешествовать под защитой любовника жены… или, по крайней мере, человека, которого все таковым считали»⁸⁶.

Как бы там ни было, но именно это отстранение явилось первой из цепи тех роковых ошибок, которые привели к провалу предприятия и крушению монархии.

Итак, 20 июня в десять часов вечера переодетый кучером Ферсен приехал в наемной карете за дофином, наряженным в девичье платье, госпожой Руаяль и гувернанткой обоих принцев. Неспешной рысцой, как если бы он вез клиентов на прогулку, он направил карету в сторону Сены; они пересекли площадь Людовика XV, проехали по улице Сент-Оноре, потом по улице Эшель и остановились на маленькой площади неподалеку от Малой Карусели⁸⁷, где к ним должны были присоединиться король, королева и госпожа Елизавета.

К полуночи все были на условленном месте. На Людовике XVI был надет серый плащ и круглая шляпа. Лицо Марии Антуанетты скрывала густая вуаль.

Ферсен помог монаршей чете сесть в карету и снова взял вожжи в руки. Он направил карету к воротам Сен-Мартен, где была укрыта большая карета для путешествия.

Королевская семья быстро и бесшумно перебралась из одной кареты в другую, а швед уселся между двумя кучерами.

В половине третьего ночи карета отправилась в путь. А уже через полчаса быстрой езды она въезжала в Бонди.

С окаменевшим сердцем Ферсен, делая огромное усилие над собой, слез с козел, подошел к дверце кареты, снял с головы шляпу и дрожащим голосом произнес:

– Прощайте, госпожа Корф!

Карета тронулась…

К рассвету скорость передвижения беглецов, лишившихся руководителя предприятия, значительно замедлилась. Бегство превратилось в загородную прогулку: король часто выходил из кареты, заговаривал с крестьянами, заходил выпить стакан вина, а дофин собирал цветы…

И вот, в половине первого ночи 21 июня королевскую семью настигли в Варение люди, посланные Лафайетом… Несмотря на все свои усилия, Ферсену не удалось спасти любимую женщину…

Под свист и оскорбительные выкрики черни монархов силой усадили в карету. Окружившая карету толпа кричала:

– В Париж их! Отвезти в Париж и расстрелять!

Все видели, как сильно побледнела Мария Антуанетта, и решили, что она испугалась.

А в это время она, наклонившись к герцогу де Шуазелю, спросила:

– Как вы полагаете, удалось ли спастись господину Ферсену?..

В тот момент, когда все летело в тартарары, ее волновала судьба Акселя…

Глава 11
Госпожа Дюпле лезет в петлю от любви к Робеспьеру

Накинуть петлю на шею всегда успеется.

«Эссе о женитьбе». Жюль Тьебо

По возвращении из Варенна Людовик XVI

был отстранен от исполнения всех обязанностей и взят под стражу. В подобном положении не приходилось еще бывать ни одному французскому королю. И это создало большие неудобства буквально для всех. Поскольку, действительно, если монархи и были раздосадованы, то и депутаты в свою очередь не скрывали своей растерянности. Ибо это временное отстранение от власти «создавало для них огромное количество проблем и трудностей».

Как писал Пьер Гаксот, перед ними вставали такие вопросы, как: «Следует ли низлагать короля навсегда? Кто тогда будет монархом вместо него? Если маленький дофин, то кто тогда будет регентом? Следовало ли, независимо от того, кто будет королем, продолжать поддерживать не так давно провозглашенную Конституцию или же лучше провозгласить Республику? А тогда какую республику? Народную, где важнейшие решения будут приниматься путем плебисцита, или же цезарианскую во главе с трибуном, у которого будут почти диктаторские полномочия?.. С другой стороны, было совершенно ясно (и с этим были вынуждены согласиться, официально или в душе, очень многие), что король покидать пределов Франции вовсе не желал. Ибо, будь у него именно такие намерения, он не стал бы стремиться к далекой восточной границе, а избрал бы намного более короткий путь: на север, через Лиль или Мобеж, как это успешно проделал в ту же самую ночь и при тех же самых условиях граф Прованский⁸⁸. И наконец, без короля рушилось все, что до тех пор сотворило Учредительное собрание…

Поэтому было решено раз и навсегда принять версию о том, что король стал жертвой похищения. С помощью этого обмана декретами от 15 и 16 июля король был оправдан и восстановлен в своих правах. А для пущей убедительности было решено начать расследование по делу о похищении короля и участии в этом Буйе и его сообщников»⁸⁹.

Это решение вызвало большое недовольство членов «Клуба кордельеров» и якобинцев, которые хотели добиться низложения короля и замены его «конституционными органами». Они решили направить в Учредительное собрание петицию с требованием считать Людовика XVI отрекшимся от престола. 17 июля они вышли с этой петицией к ратуше Парижа и на Марсово поле для того, чтобы собрать там подписи под петицией. Это был очень ловкий пропагандистский ход. Им удалось довольно быстро собрать огромную толпу.

Обеспокоенное этой демонстрацией Собрание предписало Главнокомандующему национальной гвардии Лафайету и мэру Парижа Байи разогнать это сборище. Марсово поле было тут же окружено войсками. А к полудню сторонники петиции обнаружили под «Алтарем Родины» двух человек, один из которых был инвалидом, а другой – парикмахером, «которых нездоровое любопытство привело в это место для того, чтобы любоваться икрами гражданок». Их немедленно обвинили в том, что они хотели взорвать святыню, и бросили на растерзание толпы, которая после этой расправы стала требовать смерти короля и членов Собрания. Разгневанный Лафайет попытался было восстановить порядок, но во время сумятицы какой-то провокатор, имя которого навсегда останется неизвестным, выстрелил из пистолета. И сразу же по законам военного времени гвардейцы произвели залп по толпе из ружей. На ступеньках остались лежать пятьдесят два трупа…

Пока происходили все эти беспорядки, в «Клубе якобинцев» Робеспьер и его друзья вели дебаты. В восемь часов, когда стало известно о побоище на Марсовом поле, они быстро разошлись.

– За мою голову, несомненно, объявлено вознаграждение, – сказал с искаженным от волнения лицом Робеспьер.

Один сердобольный столяр, гражданин Морис Дюпле, принимавший участие во всех заседаниях Клуба, приблизился к нему и произнес:

– Пойдемте ко мне домой, здесь недалеко. Мы вас спрячем.

Спутся несколько минут мужчины уже шагали по улице Сент-Оноре.

Быстро войдя в двери дома номер 366⁹⁰, они прошли по коридору и оказались в маленьком дворике, где находилась столярная мастерская.

– Здесь вы будете в безопасности, гражданин. Искать вас здесь никто не станет.

Затем они вошли в жилое помещение, где их встретила госпожа Дюпле, сорокапятилетняя женщина с теплыми глазами. Она была еще довольно красива и гордо выставляла вперед свою тугую грудь, хорошо известную всем мужчинам этого квартала.

Узнав Максимилиана, она всплеснула руками:

– О, гражданин Робеспьер! Какая честь!

Напудренный, элегантно одетый депутат сел на стул и глубоко, облегченно вздохнул. Впервые с того момента, как он стремительно скрылся из Клуба в предместье Сент-Оноре, на лице его появилась улыбка.

Столяр Дюпле в нескольких словах рассказал жене о событиях, произошедших за день, и объяснил ей, что существовала опасность того, что полиция генерала Лафайета могла арестовать Робеспьера, обвинявшегося в организации этой манифестации.

Госпожа Дюпле отправилась за детьми, чтобы представить их оратору, имя которого было на устах всей Франции. Она привела с собой довольно симпатичную черноволосую двадцатилетнюю Элеонору, восемнадцатилетнюю Елизавету, пятнадцатилетнюю Викторию и двенадцатилетнего Мориса.

– У меня есть еще одна дочь, гражданин, – сказала она, – но она замужем за господином Оза, адвокатом в Иссуаре.

Похожее на поросячье рыло лицо Дюпле насупилось. Он недолюбливал зятя за ретроградские идеи и называл его не иначе, как «этот дурень Оза».

– Теперь, когда наш дом посетил гражданин Робеспьер, – сказал он, – ноги этого роялиста не будет в моем доме.

Госпожа Дюпле, очарованная тонкими руками, живыми глазами и элегантностью депутата, ничего не сказала в ответ. Она, с завидной легкостью на протяжении многих лет изменявшая своему мужу со всеми мужчинами не только с улицы Сент-Оноре, но и из близлежащих кварталов, теперь почувствовала, как в ее потайных местах зародился живой интерес к Максимилиану.

– Вы будете жить на втором этаже, гражданин, – сказала она.

И провела его по узенькой лестнице в удобную и тихую комнатку, окно которой выходило во двор.

Пока Робеспьер раскладывал на столе свои бумаги, конспект будущей речи и несколько газет, жена столяра успела поставить цветы в вазу.

Несколько раз она взглянула на своего гостя похотливым взглядом, поправляя постель, но Максимилиан сделал вид, что не понял намека.

Чуть позже, во время ужина, он несколько раз взглянул на роскошную грудь Элеоноры, и в глазах его промелькнуло мечтательное выражение. Покраснев, девушка, во всем походившая на мать, сразу же влюбилась в депутата. Колени ее задрожали, и она уткнулась в тарелку.

В полночь Робеспьер поднялся в свою комнату.

В этой семье ему суждено было прожить целых три года.

Жизнь в семье столяра поставила много вопросов перед историками. Был ли Робеспьер любовником госпожи Дюпле? Был ли он любовником Элеоноры?

Исходя из своих политических взглядов, одни утверждали категорично: «Да, был». Другие яростно говорили: «Нет!» Так кем же, в конце концов, был Робеспьер: Сарданапалом Террора или же незапятнанным ангелом?

Посмотрим сначала, что говорили термидорианцы, которые, естественно, обрушивались на него с бесконечными нападками.

«В семье приютивших его Дюпле у Робеспьера была любовница: дочь хозяина, красивая двадцатилетняя брюнетка по имени Элеонора.

Каждую ночь она приходила к своему любовнику и предавалась с ним сладострастным играм.

Однажды вечером слишком сильные любовные стенания Элеоноры разбудили госпожу Дюпле, она проснулась и постучала в комнату к депутату:

– У вас что-то болит?

– Нет, просто приснился страшный сон, – ответил Робеспьер, открыв дверь с некоторой задержкой, чтобы дать Элеоноре возможность спрятаться под кровать.

Госпожа Дюпле вошла в комнату. Она была в ночной сорочке. Увидев возбуждение на лице гостя, она подумала, что является причиной этого, и, забыв о своем священном долге, направилась к кровати.

Робеспьера это сначала привело в ужас.

– Я вас сейчас успокою, – сказала госпожа Дюпле.

Пока она укладывалась в кровать, Элеонора на четвереньках прокралась к двери и скрылась в своей комнате.

И тогда в той же постели, где он только что обладал дочерью, Робеспьер овладел матерью…»⁹¹

Бартелеми пересказывает эти россказни в своем труде о Революции так:

«Робеспьер, этот жаждавший крови и славы тиран, был к тому же существом похотливым и лицемерным. В последний период своей жизни он жил у одного столяра на улице Сент-Оноре, гражданина Дюпле, который посещал все собрания якобинского клуба.

Вероломно нарушив законы гостеприимства, Робеспьер стал любовником госпожи Дюпле и старшей дочери столяра Элеоноры, красивой двадцатилетней девственницы.

Сей тиран иногда увозил свою хозяйку на прогулку в Шуази для того, чтобы понаслаждаться на природе любовными забавами. Там, потеряв всякий стыд, госпожа Дюпле отдавалась Робеспьеру на ложе из папоротника в обстановке, которая казалась Жан-Жаку Руссо идеальной для любви⁹².

Вечером любовники возвращались в Париж измотанные ласками»⁹³.

Отнюдь не разделяя мнения этих предвзятых «историков», признаем, что в то время про Робеспьера ходили все-таки довольно противоречивые слухи. Утверждали, что Неподкупный вечерами частенько ходил хлестать шампанское в компании Фукье-Тенвиля, Шабо и некоторых других в пользовавшиеся очень дурной репутацией кабачки Клиши.

Некий памфлетист-термидорианец дошел даже до того, что стал утверждать, что Максимилиан и Элеонору втянул в свои неприличные забавы. Но это уже доказывает, что фантазия памфлетиста была поистине неуемной.

Однако послушаем, что он говорил:

«Фукье-Тенвиль организовывал в таверне в Клиши оргии, на которых благопристойность и мораль были совершенно не в почете. Он приводил туда молоденьких танцовщиц и актрис, известных своим легким поведением и свободой нравов, и все, раздевшись догола, принимались ужинать “по-дикарски” и выполнять заветы гражданина Женевы Жан-Жака Руссо».

Этот возврат к природе, подчеркивал автор, совершенно естественно провоцировал гостей не соблюдать правила хорошего тона, принятые в цивилизованном обществе. Мужчины набрасывались на женщин, и все заканчивалось к общему удовлетворению всех и каждого на коврах или на столах посреди раздавленной клубники…

Наш анонимный памфлетист добавляет также:

«В этих вечеринках принимали участие Шабо и оба⁹⁴ Робеспьера. Тиран приезжал с некоей молодой особой по имени Элеонора, дочерью хозяина его квартиры, столяра с улицы Сент-Оноре, которого Дантон в насмешку называл Корнелием Копо»⁹⁵.

Защитники добродетели Робеспьера, как мы уже указывали, были не менее категоричны в своих утверждениях⁹⁶. Но если обвинители не предоставляют – и не без причины – никаких доказательств в подтверждение своих обвинений, то и защитники располагают лишь одним, весьма слабым аргументом.

Они утверждают, что связь Элеоноры с Максимилианом не могла существовать по причине расположения комнат в квартире Дюпле: для того, чтобы попасть из комнаты девушки в комнату Робеспьера, надо было пройти через комнату, где спали ее родители.

Только человек, никогда не знавший любви, может поверить в то, что такое ничтожное препятствие могло бы остановить влюбленных…

«Да, конечно, – отвечают некоторые, – но дошедшие до нас свидетельства о благочестии и целомудрии Робеспьера находятся в полном противоречии с подобным положением вещей».

Какое благочестие, какое целомудрие?

Мы же знаем, что в Аррасе в свои молодые годы Максимилиан волочился за красотками, а после октябрьских событий завел себе любовницу⁹⁷. Так что те, кто говорит, что он умер девственником, пересказывают какую-то сказку.

Ну так что же из всего этого следует?

Мы полагаем, что Робеспьер все-таки был любовником Элеоноры и считался чуть ли не ее женихом. Позднее, как Симону Эврар, объявившую себя вдовой Марата и взявшую его имя, Элеонору иногда, и отнюдь не злобливо, называли госпожой Робеспьер.

А что же госпожа Дюпле?

С ней вообще полная неясность. Однако есть одно доказательство ее любви к Максимилиану: 10 термидора столяра с семьей заключили в тюрьму «Сент-Пелажи». Узнав о том, что Робеспьер был гильотинирован, госпожа Дюпле повесилась в тюремной камере…