Текст книги "Любовь по-санкюлотски"

Глава 5
Любовь к женщинам заставляет поэта Фабра д’Эглантина совершать революционные поступки

 
Вот, вот же буря,
Вот молния сверкает…
 

Фабр д’Эглантин

В начале Революции в Париже проживал один автор-актер, которого мотовство довело до нищеты. Звали его Филипп-Франсуа Назер-Фабр, но он взял псевдоним Фабр д’Эглантин⁵⁶. Много лет он колесил по дорогам Европы с труппой актеров, играя пьесы, которые были написаны им самим, распевая хвалебные оды попадавшимся навстречу принцам для того, чтобы заработать на этом несколько экю, сочиняя на ходу песенки и, что в его жизни было самым главным, периодически затаскивая актрис в свою постель.

В Страсбурге он женился на Николь Годен; в Тионвиле был арестован за неуплату долгов; в Льеже получил пять экю за «хвалебное слово Гретри»; в Женеве стал любовником одной пылкой горожанки, которая организовывала у себя разгульные вечеринки; в Маастрихте, наконец, он сочинил прекрасный романс, первые строки которого и поныне знают все французы, поскольку этот романс начинался так: «Струится дождь, пастушка…»

В конце 1781 года он поселился на улице Театр-Франсе неподалеку от здания «Клуба кордельеров». Любовницей его в то время была очаровательная актриса Мария-Елизавета Жоли, из-за которой он за год до того бросил жену.

Эта связь ничуть не мешала ему, однако, поддерживать более чем дружеские отношения с некоторыми актрисами и служанками, на которых он и изводил те скромные суммы, которые соизволял выделять ему маркиз Ксименес за переписывание документов…

Но поэту хотелось менять любовниц ежедневно, и, «вероятно, из чисто гуманных побуждений, – как отмечал один историк, – предоставить право всем французским женщинам испытать благотворное действие его неистощимой и постоянно действующей мужской силы»…

«Фабр д’Эглантин, – метко отмечал господин де Френилли, – не мог пропустить ни одной женщины, не подумав при этом, что будущее еще прекрасней»⁵⁷.

Как-то вечером он решил заставить молить о пощаде сразу нескольких актрис «Комеди-Франсез», для которых он был «переменным любовником». Подвиг этот имел забавные последствия.

Давайте послушаем, как об этом рассказывает Ле-Бриссе:

«После ужина в кафе “Прокоп” в компании нескольких друзей из театра Фабр отправился с пятью юными актрисами к некоему Дюбару, проживавшему в то время в доме 26 по улице Ансьен-Комеди. Там все прилично выпили, и у артисток случилось то, что довольно характерно для женщин. Пары спиртного, вместо того чтобы ударить в голову, ударили им в промежность и сильно возбудили.

Все они обнажились и начали похотливо вертеться перед мужчинами.

– Для того чтобы удовлетворить меня, – ложась на канапе, сказала одна из них, – мне нужен целый полк.

Возможно, это было сказано для красного словца, но Фабр воспринял это всерьез.

– Я берусь заставить вас капитулировать, – сказал он. – И один постою за честь всех солдат и офицеров, о которых вы и ваши подружки так мечтаете…

– Договорились! – сказала актрисочка, блестя глазами.

Фабр вскочил на канапе и, проведя стремительный штурм, овладел маленькой цитаделью молодой женщины.

Очень скоро она испустила громкий стон, означавший капитуляцию. Но будущий член Конвента не принял условий перемирия и, не испытывая жалости к противнику, продолжал натиск. После второго приступа задыхающаяся актриса запросила пощады. Но Фабр, солдафон по натуре, решил продемонстрировать всю мощь своей артиллерии и последними залпами в упор расстрелял белокурое дитя, которое осталось без движения лежать на поле боя…»

Совершив этот блестящий подвиг, Фабр поднялся с широкой улыбкой на лице. Он имел все основания быть довольным собой. «Измотать таким образом женщину, – говорит нам Ле-Бриссе, – уже само по себе дело из ряда вон выходящее. Но суметь полностью погасить пламя желания актрисы из “Комеди-Франсез” это уже подвиг, достойный героев античного мира»…

И тут же четыре другие актрисы попросили Фабра провести с ними тот же самый курс лечения. Драматург смело устремился в бой. И четырежды одержал блистательнейшие победы. «Когда все пять актрис, полностью удовлетворенные и лишенные сил, были уложены на ковер, Фабр д’Эглантин еще раз захотел доказать, что силы его неисчерпаемы, и спросил у хозяина, пригожа ли на лицо его служанка. Тот ответил, что служанке всего шестнадцать лет и что он сам несколько раз уже вкусил от ее прелестей.

– Позовите ее сюда, – сказал Фабр. – У меня остались еще боеприпасы…

Служанка явилась на зов хозяина. Увидев лежащих на полу обнаженных артисток, она подумала, что Фабр их задушил и, обезумев от страха, с воплями выскочила на улицу. Находившиеся в “Прокопе” полицейские, а с ними и несколько посетителей, услышав ее крики, вломились в салон Дюбара. Поднятый ими шум привел актрис в чувство. Они с некоторым смущением обнаружили, что какие-то незнакомые мужчины созерцают их прелести.

Вскочив на ноги, актрисы устремились к окнам, чтобы прикрыть свою наготу шторами. Полицейские же, извинившись за вторжение, ушли, и вскоре весь квартал знал, каким ужином угостил актрис “Комеди-Франсез” Фабр д’Эглантин…

Увы! Ему суждено было стать жертвой своей повышенной половой потенции, поскольку актрисы, придя в ярость от того, что какие-то незнакомые люди видели их голыми, быстро оделись и ушли, хлопнув дверью, а служанка, потрясенная этим происшествием, закрылась в своей комнате. И бедняге Фабру, сумевшему полностью удовлетворить сразу пятерых девиц, пришлось, для того чтобы самому испытать хотя бы немного удовольствия, отстрелять последние свои заряды с девкой из Пале-Рояля…»⁵⁸

Естественно, Мария Жоли узнала о том, что произошло на улице Ансьен-Комеди, и это ее крайне возмутило. Она отправила Фабру письмо, в котором сообщила, что полностью порывает с ним. Вот оно:

«Когда я была ослеплена Вами, Ваши манеры и Ваши поступки заставляли меня подозревать, что Вы – человек нечестный. Но я не могла, да и не хотела, заставить себя поверить в это. Следует признать, что Ваше коварство и Ваше злодейство зашли столь далеко, что это даже трудно себе представить. Я более не могу ничего ожидать от такого сердца, как Ваше; я слишком хорошо Вас знаю, чтобы предположить, что в сердце Вашем проснется что-то наподобие чести, что там могут обнаружиться деликатность, честность, эти столь ценные и замечательные качества, обладание которыми Вы с таким успехом умеете изображать, но которых у Вас никогда в жизни не было…»

Получив это письмо, которое навеки ославило его, представив в истинном свете, Фабр д’Эглантин, чтобы забыть про свою подружку, отправился в публичный дом, содержательница которого была одновременно «облегчительницей мошонок и опустошительницей кошельков». И там довел до полного изнеможения трех самых выносливых обитательниц этого пансиона…

Для того чтобы удовлетворять прихоти подобного темперамента, надо было владеть приличным состоянием. А этого-то у актера-автора и не было. И поэтому он использовал любые средства для того, чтобы раздобыть деньги. Революция, о которой столь громогласно говорил его сосед Дантон, показалась ему неожиданной и удачной находкой. Он понял, что, проявив немного ловкости, коварства и нечестности (а небо – свидетель, этого ему было не занимать), он сможет претворить в жизнь свои самые смелые планы. Поскольку терять ему было нечего, он надеялся воспользоваться надвигавшимся смутным временем для того, чтобы обогатиться, поставить в театрах свои пьесы, стать знаменитым и завести таким образом то количество любовниц, которое требовалось его любвеобильной натуре…

В конце 1789 года он вступил в «Клуб кордельеров», членами которого были уже Марат, Шометт, Эбер, будущий «Пер Дюшен», немец Анакарсис Клоотц. В начале 1790 года он был уже секретарем у Дантона. Так началась его политическая карьера.

Он сразу же начал плести интриги, связался с подозрительными личностями и стал использовать в своих целях все связи будущего трибуна. «Его судьба несчастного актеришки, – писал Руссель д’Эпиналь, – сделала из него человека, который хотел все попробовать, все посметь. Для него мир был огромным театром, и он пытался сорвать аплодисменты. Он хотел, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести, стать именно таким типом бессовестного политического деятеля во всей его неприглядности»⁵⁹.

И как все политические деятели подобного рода, Фабр д’Эглантин сумеет использовать престижность своего положения у кормила власти для того, чтобы уложить в свою постель многих девиц и поставить Францию в затруднительное положение.

Глава 6
Ферсен с любовницей хотят спасти королеву

Друг моего друга – мой друг.

Народная мудрость

В начале 1790 года, когда некоторые депутаты Учредительного собрания объединились в политические клубы, а доверчивый народ, став жертвой наемных агитаторов, с легкостью вешал любого, кто отказывался кричать «Да здравствует народ!», жизнь монархов в Тюильри была грустной и тягостной. После возвращения из Версаля они были взяты под стражу и оказались пленниками в собственной столице, а Ферсен пожалел о том, что монархи не скрылись в Меце, как им было в свое время предложено.

Оскорбления, которыми обезумевший народ осыпал Марию Антуанетту, были для него ежедневной пыткой. «Влюбляясь все сильнее, – писал Леон Фине, – он всей плотью своей страдал, видя, как обливали грязью существо, бывшее для него всем смыслом жизни».

Весной он почти ежедневно писал своей сестре Софи трогательные письма о королеве. Вот несколько отрывков из них. Они ясно дают понять состояние, в котором находился несчастный Ферсен:

«Я начинаю чувствовать себя чуть более счастливым, ибо могу время от времени свободно встречаться с моим другом, и это немного утешает меня и отвлекает от тех несчастий, которые она испытывает. Бедная женщина. За ее поведение, стойкость и мягкосердечие ее можно назвать ангелом; никто и никогда не мог так любить…» (10 апреля).

«Она достойна всех тех чувству которые Вы можете к ней питать. Она – самое совершенное создание из всех, кого я знаю. Ее поведение тоже совершенно, и оно покоряет всех: я повсюду слышу восхищение ею. Вы не поверите, как высоко я ценю ее дружбу, которой она меня наградила» (12 апреля).

«Она глубоко несчастна, но очень отважна, это – ангел… Я, как могу, стараюсь утешить ее, я просто обязан это делать, она так хорошо ко мне относится…» (21 мая).

«Она очень несчастна… Меня огорчает единственно то, что я не могу утешить ее полностью и оградить от всех бед, то, что не могу сделать ее такой счастливой, какой она заслуживает быть. Я пишу Вам от нее, из летней резиденции… Король и его семейство находятся сейчас в Сен-Клу» (28 июня)⁶⁰.

Немного позже он написал:

«Вот волосы, о которых Вы меня просили; если этого будет недостаточно, я вышлю их Вам еще; их дает мне она, очень тронутая этим Вашим желанием. Она так добра, так прекрасна, что мне кажется, что я люблю ее еще сильнее с того момента, как она полюбила Вас… Я не смогу спокойно умереть, если Вы не увидитесь с ней…»

Ненависть, которую питал народ по отношению к «австриячке», в конце концов привела шведа в ужас. Всю весну 1790 года он умолял Марию Антуанетту тайно покинуть Париж.

Королева, помятуя об оскорблениях, которые ей пришлось перенести по дороге из Версаля, и чувствуя, что вокруг Тюильри обстановка с каждым днем накалялась все больше и больше, с предложением Ферсена согласилась довольно легко.

Но вот Людовик XVI покидать столицу отказывался.

– Король Франции не должен пускаться в бегство, – говорил он.

Изменить свое решение его заставил один серьезный инцидент.

В пасхальный понедельник толпа, узнав о том, что он накануне отказался присутствовать на мессе, которую служил некий конституционный священник⁶¹, напала на королевский экипаж в тот момент, когда король с семьей отправлялся в Сен-Клу⁶².

В течение двух часов королевская семья подвергалась оскорблениям со стороны этих распоясавшихся молодцов. К крайнему своему удивлению, король услышал даже такие слова, с которыми к нему ранее никто никогда не обращался:

– Эй, ты, жирный боров!

Из чего он заключил, что некоторых его подданных при виде короля охватывало достойное сожаления возбуждение…

Подоспевший на место происшествия Лафайет спросил у монарха, не стоит ли отдать приказ гвардейцам разогнать толпу⁶³.

– Нет, – ответил Людовик XVI. – Я не хочу, чтобы из-за меня пролилась кровь.

Наконец, когда угрозы стали вовсе устрашающими, король открыл дверцу, вылез из кареты и сказал, увы, достойным господина Прюдома голосом:

– Так, значит, вы не желаете, чтобы я уезжал… Что ж, в таком случае я остаюсь.

И он вернулся в Тюильри.

Вечером того же дня королева пригласила Ферсена в свой будуар:

– Дорогой Аксель, теперь король уже готов уехать. И он предоставляет вам полную свободу действий…

Побег являл собою предприятие довольно трудное и опасное: надо было достать деньги, фальшивые паспорта, карету, лошадей, кучеров, охрану, провизию; надо было организовать подставы, вывезти королевскую семью из Тюильри и добраться до границы.

Счастливый от мысли, что сможет спасти от опасности любимую женщину, Аксель принялся за работу… вместе со своей любовницей, Элеонорой Сюлливан.

Дело в том, что молодой швед, темперамент которого не мог ограничиться платонической любовью к королеве Франции, уже в течение целого года прилежно ложился в постель этой мадемуазель с бурным прошлым.

Вот как красочно описывает нам ее Эмиль Боманн:

«Рожденная в Лукке, провинция Тоскана, Элеонора Франки прожила полную приключений жизнь, очень напоминавшую жизнь Казановы⁶⁴. Отец ее был одновременно портным и танцовщиком в городском театре. Она начала самостоятельную жизнь в двенадцать лет, став балериной. Вышла замуж за собрата по профессии танцовщика Мартини. На гастролях в Венеции герцог Вюртембергский влюбился в нее, похитил и увез к своему двору в Штутгарт, где сделал своей фавориткой. Элеонора родила от него мальчика и двух девочек. Потом он бросил ее. Она уехала, оставив детей в Штутгарте.

В Вене она танцевала для императора Иосифа II, который только от одного ее вида сошел с ума. Но бдительная императрица Мария-Тереза немедленно прогнала ее. Она начала скитаться по Германии, переезжая из города в город. В Кобленце Элеонору приметил шевалье д’Эгремон, посол французского короля при дворе курфюрста Трирского. Шевалье увез ее с собой в Париж, где она некоторое время бедствовала и даже была вынуждена торговать собой на улицах. Но потом она познакомилась с одним англичанином, мистером Сюлливаном, и вышла за него замуж. Вдвоем они отправились в Вест-Индию, где ее муж заработал кучу денег. Там же она познакомилась с Куинтином Кроуфордом, младшим отпрыском известного в Шотландии семейства, братом сэра Александера Кроуфорда, который некогда бывал в Париже. Куинтин воевал в Вест-Индии против испанцев, а затем был назначен президентом компании “Ист Индиа К⁰” в Маниле. Он был гораздо богаче Сюлливана, и с ним жить было намного легче. Элеонора разрешила ему себя похитить, а точнее, похитила его сама. И они вдвоем вернулись в Париж с одной из ее дочерей, рожденных от герцога Вюртембергского, остановившись на улице Клиши⁶⁵ в отеле “Руйе д’Орфей”»⁶⁶.

Именно в это время Аксель Ферсен становится любовником Элеоноры. Благодаря богатому любовному опыту, приобретенному ею за всю свою бурную жизнь, она сделала так, что молодой швед в первую их проведенную вместе ночь почти позабыл про королеву…

Элеонора добыла для Акселя часть денег, которые были необходимы для организации побега монархов.

Но Элеонора добыла не только деньги. Под именем русской дамы, госпожи де Корф, она заказала у каретника Жана-Луи огромных размеров карету, в которой могла бы разместиться вся королевская семья со слугами.

Ремесленник тотчас принялся за работу, а любовница Ферсена, продолжая представляться баронессой Корф, запросила в посольстве России паспорта для Людовика XVI и Марии Антуанетты.

На подготовку ушло несколько месяцев…

Глава 7
Комедия первой брачной ночи Камилла Демулена

У Камилла не было чувства юмора.

Антуан Перро

Пока Жан-Луи работал в своей мастерской над изготовлением кареты, предназначавшейся для спасения королевской семьи, легкомысленные журналисты с непостижимой страстью всячески старались ввергнуть страну в испытание огнем и кровью. Среди них одним из самых яростных был Камилл Демулен⁶⁷, редактор газеты «Революции Франции и Брабанта». Однако же сей страстный памфлетист вел такой образ жизни, который, несомненно, очень бы удивил читателей его газеты.

По утрам, едва поднявшись с постели, он писал свои резкие, полные ненависти, высокопарные статьи. После обеда он слонялся по кафе, возбужденно что-то обсуждая, требовал смертной казни роялистам, ареста его личных врагов, поносил Лафайета, призывал запалить замки и называл себя «прокурором фонаря». Но когда наступала ночь, он возвращался к себе, ложился в постель и плакал, словно влюбленный подросток…

Каждую ночь этот кровожадный журналист, статьи которого бросали в дрожь всю Францию (и Брабант в придачу), этот памфлетист, писавший: «Хватит с нас притворной чувствительности! Будем же Брутами и, если понадобится, Неронами!», этот человек, поливая слезами простыни, стонал: «Люсиль! Люсиль, жизнь моя, сердце мое! Я люблю тебя!..» – и обнимал подушку…

Вот уже в течение двух лет Камилл, рыдая по ночам, ждал, когда господин Дюплесси согласится отдать ему руку своей дочери…

Два года он делал все для того, чтобы завоевать известность и доказать отцу Люсиль, что он чего-то стоит. Два года именно с этой целью он влезал на столы, призывая людей к убийству, писал достойные каторжанина статьи…

В августе усилия его были наконец вознаграждены. Господин Дюплесси разрешил Камиллу, о котором уже говорил весь народ, переговорить о свадьбе с Люсиль.

Вне себя от радости, журналист помчался в Бурж-ла-Рен, где у семейства Дюплесси был загородный дом.

Увы! Начитавшись любовных романов, девушка, встретив его, притворилась, что не испытывает к нему никаких чувств. Скрывая свою любовь, она держалась с ним очень сухо, чтобы насладиться страданиями…

Камилл Демулен вернулся к себе в крайне подавленном настроении. Швырнув на пол оттиски статьи, в которой он обосновывал необходимость отдать весь жар сердец делу служения родине и умереть, как спартанцы, он сел за стол и написал Люсиль полное отчаяния письмо:

«Ну что же! Я отдаюсь моему несчастью, я отказываюсь от надежды обладать Вами; слезы мои струятся ручьями, но Вы не сможете запретить мне любить Вас. Пусть же другие будут осчастливлены тем, что могут видеть и слышать Вас. Значит, им благоволит небо. Что же до меня, то, видно, я был рожден в тот момент, когда небо было в гневе».

К концу письма тон его становится все более грустным. Он размышляет:

«Я хочу свыкнуться с мыслью о том, что она никогда не будет моей, что никогда я не смогу прижаться лицом к груди Люсиль, не смогу прижать ее к сердцу. Живи же в одиночестве, несчастный Камилл, лей слезы всю оставшуюся жизнь; забудь, если сможешь, как она поет, как играет на пианино; вычеркни из памяти ее очарование, то, как ты с ней гулял, ее окно, ее записки и все те прелести, о которых ты мог только догадываться».

Люсиль на это письмо не ответила и продолжала сладостно страдать и со слезами на глазах жалеть самое себя. После обеда она отправлялась, как это описывалось во многих прочитанных ею романах, обнимать дерево, на стволе которого было вырезано имя любимого, а вечерами записывала в свой дневник все то, что ей хотелось бы сказать этому обожаемому ею великому человеку.

«О, ты, находящийся в сердце моем! Ты, которого я смею любить, милый мой К, ты считаешь, что я бесчувственная. Ах, жестокий, почему же ты не спросишь свое сердце для того, чтобы судить обо мне: да разве могло бы сердце привязаться к бесчувственному существу? Так вот, знай же: да, я предпочитаю страдать, хочу, чтобы ты забыл меня. О Боже! Оцени мою смелость. Кто из нас двоих страдает сильнее? Я не смею самой себе в этом признаться. Я постоянно стараюсь скрыть от тебя то, что я чувствую по отношению к тебе. Ты говоришь, что страдаешь? Ах, я страдаю много больше. В мыслях моих постоянно присутствует твой образ, он не покидает меня ни на секунду. Я ищу в тебе недостатки. Я их нахожу и влюбляюсь в них. Скажи, к чему все это? Почему надо это скрывать, даже от моей матери? Я хотела бы, чтобы она все знала, чтобы обо всем догадалась сама, мне не хотелось бы ей ничего говорить. О, небо! К, я дрожу уже от того, что написала первую букву твоего имени. Если бы ты мог прочесть все то, что я написала! Догадаешься ли ты об этом сам? Ах, К.! Стану ли я когда-нибудь твоей женой?»

Госпожа Дюплесси, естественно, узнала о тайнах Люсиль. Слякотной декабрьской ночью она ненавязчиво рассказала обо всем мужу, и тот, прослезившись, дал наконец-таки свое согласие на свадьбу дочери.

Утром следующего дня Камилл узнал эту благую весть от своей бывшей любовницы⁶⁸. Он тут же помчался в дом к Дюплесси, которые на зиму переехали жить в свою городскую квартиру на улице Турнон.

Тогда-то Люсиль, с «наслаждением» мучившая себя и любимого целых четыре месяца, не в силах более сдерживать владевших ею чувств, бросилась в объятия Камилла.

И на некоторое время журналист полностью позабыл о существовании врагов Революции…

Вечером, отложив в сторону работу, он написал своему отцу:

«Сегодня, 11 декабря, исполнились наконец все мои желания. Судьбе было угодно, чтобы я был вынужден долго ждать этого счастья, но оно в конечном счете пришло, и я так счастлив, как только может быть счастлив человек на этой земле. Очаровательная Люсиль, про которую я Вам уже рассказывал, та, которую я любил на протяжении восьми лет, та, которую родители согласились наконец-то отдать мне в жены, – она не отказывает мне…»

А чтобы доказать господину Демулену-отцу, что счастье не приходит одно, Камилл сообщил о том, что господин Дюплесси дал в качестве приданого дочери сто тысяч франков наличными и серебряную посуду, которую оценивали в десять тысяч франков…

Эти деньги, эта любовь, надежда на то, что у него будет счастливая семья и уютная жизнь, постепенно начали превращать нашего пламенного революционера в мелкого буржуа, недоверчивого и трусливого. И он написал в письме одну фразу, которая очень удивила бы читателей «Революций Франции и Брабанта»:

«Не вызывайте ненависти завистников Ваших и не рассказывайте им об этом!..»

Свадьба состоялась 29 декабря 1790 года в Сен-Сюльписе. Свидетелями на свадьбе со стороны Люсиль были Робеспьер и Себастьян Мерсье, а со стороны Камилла – депутат Жером Петьон и Алексис Брюляр.

После окончания мессы кюре попросил новобрачного в своих статьях с уважением относиться к религии.

Камилл с легким сердцем пообещал делать это в присутствии шестидесяти приглашенных. Хотя сам про себя решил, что будет лишь иметь это в виду.

– Я пришел туда вовсе не для того, чтобы сказать «нет», – воскликнет он позднее…

Священник долго расхваливал новобрачную. Та, в розовом платье, счастливо улыбалась. Затем он обратился к Камиллу:

– …Вы прославились на всю страну своими республиканскими статьями, и имя ваше навсегда останется в летописях Революции…

Присутствовавшие на бракосочетании вдруг увидели, как журналист смертельно побледнел и прикусил губу. Рассказывают, что Робеспьер, стоявший с ним рядом, ткнул его локтем в бок и прошептал:

– Заплачь же, если сможешь, лицемер…

И тогда Камилл разрыдался. Следом за ним прослезились и все гости. Все, кроме Неподкупного⁶⁹, разумеется. Его не трогало никакое волнение…

Свадебный стол был накрыт в квартире, снятой молодыми супругами по улице Театр-Франсе в доме 1 (сегодня это дом 38 по улице Одеон), на втором этаже над полуподвалом.

За столом гости много смеялись, пели песни, а на десерт веселый Робеспьер полез под стол для того, чтобы, согласно обычаю, развязать подвязку новобрачной⁷⁰.

И кто бы мог тогда предположить, что спустя два года все шестьдесят гостей веселой свадьбы покинут этот мир, а самый галантный из них, не дрогнув, отправит молодоженов на гильотину?

Если верить словам одного близкого приятеля журналиста, первая брачная ночь Камилла и Люсиль была очень бурной.

«После того, как последний гость покинул дом, – писал Антуан Перро, – молодые, не в силах более сдерживать свою натуру, устремились в спальню настолько поспешно, что сорвали со стены картину и сломали кресло.

Люсиль сбросила с себя одежду. Возбуждение ее было столь велико, что она разбила стоявшую на полке камина вазу. А в это время Камилл, волнение которого было ничуть не меньшим, чем волнение жены, неловким судорожным движением ноги порвал свои панталоны»⁷¹.

Эти мелкие происшествия никак не сказались на действиях молодоженов, ничуть не охладили их пыл. Они бросились на кровать и начали проявлять интерес друг к другу с помощью всем известных жестов.

И вскоре естество заговорило в них в полный голос!

Правда, Камиллу пришлось столкнуться с некоторыми трудностями, поскольку кровать была очень узкой и он вынужден был правой рукой «опираться о пол для успешного завершения своего предприятия».

Охваченные огнем желания, они проявили столько чувства, столько ловкости и настойчивости, что кровать их с треском рухнула, и они очутились на полу.

И только когда в комнате была переломана вся мебель, а за окном начало светать, Камилл и Люсиль Демулены, уставшие и счастливые, заснули крепким сном…