Текст книги "Настоящий английский детектив. Собрание лучших историй"

– Имеет ли Джон Невилл что-нибудь сообщить следствию? – спросил коронер, окончив записывать показания дворецкого, в которых речь шла о давешней ссоре.

– Нет, сэр, – сказал мистер Уогглс. – Я выступаю здесь в качестве защитника мистера Джона Невилла, обвиняемого, и мы пока отложим наши объяснения.

– Мне и в самом деле нечего добавить к тому, что уже было сказано, – негромко произнес Джон Невилл.

– Мистер Невилл, – важно провозгласил мистер Уогглс. – Я убедительно прошу вас всецело довериться мне.

– Эрик Невилл, – вызвал коронер. – Думаю, что это последний свидетель.

Эрик встал перед судьей и положил руку на Библию. Он был бледен, но спокоен и сдержан, и только во взгляде его темных глаз и звуках негромкого голоса сквозила такая неподдельная скорбь, которая растрогала всех – кроме одного человека… Эрик говорил сжато и ясно. Всем было понятно, что он старается защитить своего кузена. Но, несмотря на это (а возможно, именно из-за этого), все были настроены против Джона Невилла. Ответы на вопросы, касающиеся Джона, коронер буквально вытягивал у Эрика.

– Ваш кузен сильно вспылил? – спрашивал он.

– Было бы трудно удержаться при таких оскорблениях.

– Что он сказал?

– В точности всего не помню.

– А не говорил ли он дяде: «Ты долго не заживешься»?

Молчание.

– Мистер Невилл, вспомните, что вы поклялись говорить только правду.

Эрик почти беззвучно прошептал:

– Говорил.

– Мне жаль огорчать вас, но я обязан выполнить свой долг. Когда вы услышали выстрел, то, полагаю, побежали в дядину комнату?

– Да.

– Кого вы увидели над убитым?

– Кузена. Уверяю вас, он был в глубоком горе…

– Кого-нибудь еще вы видели?

– Нет.

– Ваш кузен, как я знаю, наследник – а точнее сказать, уже владелец поместья?

– Полагаю, что так.

– Довольно, можете сесть.

Публика, битком набившаяся в комнату, с огромным интересом выслушала этот обмен вопросами и ответами, каждый из которых все туже затягивал петлю на шее Джона Невилла. Когда допрос был окончен, пронесся общий глубокий вздох. Сомнений уже не было, но возбуждение не спадало. Эрик хотел было вернуться на место, когда встал мистер Бек.

– Вы сказали, будто полагаете, что ваш кузен является наследником сквайра, – а разве вы этого не знали?

Тут вмешался мистер Уогглс.

– Ваша честь, – обратился он к коронеру, – я протестую. Это совершенно против правил. Этот человек не является профессиональным юристом. Он не представляет ничьих интересов. У него вообще нет никакого locus standi[5]5
  Букв. местонахождение (лат.), здесь: право присутствовать в суде.


[Закрыть].

Никто лучше самого мистера Бека не знал, что он фактически не имеет права и рот раскрыть, но его взгляд, полный спокойной уверенности и непоколебимого сознания собственной правоты, окончательно убедил коронера.

– Мистер Бек, я полагаю, был вызван сюда из Лондона специально по этому делу, – сказал коронер, – и я, разумеется, не могу запретить ему задавать любые вопросы, какие он сочтет нужным.

– Благодарю вас, сэр, – сказал мистер Бек тоном человека, полностью утвержденного в своих правах, и снова обратился к свидетелю: – Вы не знали, что Джон Невилл является прямым наследником поместья Беркли?

– Знал, конечно.

– А если Джона Невилла повесят, то владельцем станете вы?

Всех поразила откровенная грубость этого вопроса, заданного при этом вкрадчивым тоном.

Мистер Уогглс нервно подскочил, но Эрик отвечал спокойно, как и прежде:

– Очень жестоко с вашей стороны спрашивать об этом.

– Но это так?

– Да, это так.

– Сменим тему. Когда вы вошли в комнату после убийства, вы осматривали ружье?

– Я хотел, но кузен меня остановил. Да будет мне позволено добавить, что им двигало только желание сохранить улики нетронутыми, как он сам сказал, и я ему верю. Он запер дверь и унес ключ. С тех пор я не входил в эту комнату.

– Вы близко видели ружье?

– Не очень.

– Вы заметили, что оба курка были взведены наполовину?

– Нет.

– Вы заметили, что в правом стволе, из которого стреляли, не было капсюля?

– Нет, конечно.

– То есть вы не заметили?

– Да.

– Вы видели короткую, выжженную на дереве черточку от приклада до правого бойка?

– Нет.

Мистер Бек передал ему ружье:

– Посмотрите ближе. Теперь вы ее видите?

– Сейчас вижу – впервые.

– Я полагаю, вы неповинны в ее появлении?

– Нет.

– Уверены?

– Абсолютно уверен.

Все присутствующие, затаив дыхание, с неугасающим интересом следили за этим странным и как будто бессмысленным обменом репликами и весьма туманно представляли себе его истинное значение. Эрик отвечал спокойно и четко, но тем, кто сидел ближе, было видно, что у него дрожит нижняя губа – единственно от усилия воли, которым поддерживалось это спокойствие. Он ощущал едва уловимую неприязнь, скрытую за мягким голосом и вкрадчивыми манерами мистера Бека, и волновался.

– Сменим тему, – снова сказал мистер Бек. – Вы побывали в комнате вашего дяди незадолго до выстрела; зачем вы сняли с полки книгу и положили ее на стол?

– Не припомню, чтобы я делал что-то подобное.

– Зачем вы взяли с окна бутылку с водой и поставили ее на книгу?

– Я хотел пить.

– Но из бутылки никто не пил.

– Наверное, я хотел убрать ее в тень.

– И вы поставили ее на стол, куда падал солнечный свет?

– В самом деле, я не помню всех этих мелочей.

Самообладание стало изменять Эрику.

– Сменим тему, – в третий раз сказал мистер Бек. Он вытащил из жилетного кармана клочки бумаги с прожогами и протянул их свидетелю: – А об этом вы что-нибудь знаете?

Секунду стояла тишина. Эрик стиснул зубы, как будто от внезапного приступа боли. Но ответ его был тверд:

– Нет, не знаю.

– А не доводилось ли вам развлекаться с зажигательным стеклом?

От этого невинного на первый взгляд вопроса свидетель вздрогнул, как будто у него над ухом выстрелили из пистолета.

– Ну, знаете, – вмешался мистер Уогглс, – это просто пустая трата времени.

– Вопрос, по-моему, действительно не относится к делу, – мягко заметил коронер.

– Взгляните на свидетеля, сэр, – сурово отозвался мистер Бек. – Он, кажется, иного мнения.

Все взгляды обратились на Эрика. Он стоял без кровинки в лице, безвольно открыв рот, и смотрел на мистера Бека глазами, полными мольбы и ужаса.

– Вам приходилось когда-нибудь развлекаться с зажигательным стеклом? – неумолимо повторил мистер Бек.

Молчание.

– Вы знаете, что бутылка с водой, вроде этой, представляет собой гигантское зажигательное стекло?

Молчание.

– Вы знаете, что в старину с помощью зажигательного стекла палили из пушки?

И тут наконец Эрик заговорил, как будто против воли, и этот голос – пронзительный, резкий и почти невнятный – ничуть не был похож на его обычный голос: такой вопль мог огласить в старые времена камеру пыток, когда боль в вывернутых на дыбе суставах становилась уже нестерпимой.

– Ты чертова ищейка! – закричал он. – Будь ты проклят, будь проклят – ты меня поймал! Признаюсь – я убийца! – И Эрик повалился наземь без памяти.

– А вашим сообщником было солнце! – как всегда невозмутимо закончил мистер Бек.

Артур Конан Дойл
(1859–1930)

Приключение
«Скандал в Богемии»

I

Для Шерлока Холмса она всегда Та женщина. Я редко слышал, чтобы он упоминал ее как-то иначе. В его глазах она затмевает и повергает в прах весь свой пол. Нет, не то чтобы он испытывал к Ирен Адлер чувство, сходное с любовью. Все эмоции, а эта особенно, были неприемлемы для его холодного, точного и превосходно уравновешенного интеллекта. Он, как я понимаю, был идеальнейшей логично рассуждающей и наблюдающей машиной, какую только видел мир, но в роли влюбленного он поставил бы себя в фальшивое положение. В разговорах он никогда не касался нежных чувств, разве что с презрительной усмешкой и колкостями. Однако наблюдателю они служили отличным подспорьем, чтобы срывать покров с людских побуждений и поступков. Но натренированному логику допустить подобное вторжение в собственный тонкий и сложно сбалансированный темперамент значило бы создать отвлекающий фактор, могущий поставить под сомнение все достижения его разума. Песок в чувствительном приборе или трещинка в одном из его собственных увеличительных стекол повредили бы им не меньше, чем какая-нибудь сильная эмоция такой натуре, как его. И тем не менее одна-единственная женщина для него существовала, и женщиной этой была покойная Ирен Адлер сомнительной и двойственной репутации.

Последнее время я редко виделся с Холмсом. Мой брак отдалил нас друг от друга. Собственное безоблачное счастье и сосредоточенные на домашнем очаге интересы, владеющие мужчиной, впервые ставшим главой семьи, поглощали меня целиком. Тогда как Холмс, чей богемный дух не терпел какого-либо общества, оставался в нашей квартире на Бейкер-стрит погребенным в своих старинных книгах, переходя из недели в неделю от кокаина к сосредоточенности на очередном деле, от вызванной наркотиком дремотности к яростной энергичности его неуемной натуры. Он по-прежнему был глубоко увлечен изучением преступлений и сосредоточивал свои колоссальные способности и необычайный дар наблюдательности на исследовании тех улик и разъяснении тех тайн, которыми официальная полиция прекращала заниматься, объявляя их безнадежными.

Время от времени до меня доходили сведения о делах, им раскрываемых: о его вызове в Одессу в связи с убийством Трепова, о том, как он разобрался в загадочной трагедии братьев Аткинсонов в Тринокмали, и, наконец, о миссии, которую он столь тактично и успешно выполнил по поручению королевского дома Голландии. Помимо этих свидетельств его деятельности, которые я всего лишь делил с остальными читателями газет, я практически ничего не знал о моем недавнем друге и товарище.

Как-то вечером 20 марта 1888 года на обратном пути от пациента (я теперь возобновил практику) я оказался на Бейкер-стрит. Увидев достопамятную дверь, навсегда связанную для меня с моей женой и с мрачными эпизодами «Этюда в багровых тонах», я ощутил непреодолимое желание повидать Холмса и узнать, на что он тратит свои экстраординарные способности. Его комнаты были ярко освещены, и, взглянув на них, я дважды увидел, как темный силуэт его высокой худощавой фигуры мелькнул за опущенной шторой. Он расхаживал по комнате быстро, целеустремленно, опустив голову на грудь и заложив руки за спину. Мне, хорошо знакомому со всеми его настроениями и привычками, этот его вид и движения сказали о многом. Он опять работал. Он вырвался из наркотических грез и подбирал ключ к решению какой-то новой проблемы. Я позвонил в дверь и поднялся в квартиру, часть которой когда-то была моей.

Встретил он меня сдержанно (его обычная манера), хотя, думаю, он был рад увидеть меня. Почти без единого слова, но с дружественным взглядом, он указал мне на кресло, пододвинул портсигар и кивнул на винный шкафчик и сифон в углу. Затем встал перед камином и оглядел меня своим особым интроспективным взглядом.

– Брак идет вам на пользу, – сказал он. – По-моему, Ватсон, с тех пор, как я видел вас в последний раз, вы прибавили в весе семь с половиной фунтов.

– Семь, – поправил я.

– Да? Мне кажется, чуть побольше. Самую чуточку, думается мне, Ватсон. И снова практикуете, как вижу. А вы не говорили мне, что намерены снова запрячься.

– Так откуда вы знаете?

– Я это вижу. Вывожу дедуктивно. Откуда мне известно, что вы недавно сильно вымокли, а ваша служанка очень неуклюжа и небрежна?

– Мой дорогой Холмс, – сказал я, – это уж чересчур. Живи вы на несколько веков раньше, вас непременно сожгли бы. Мне, правда, в четверг пришлось совершить загородную прогулку, и домой я вернулся в жутком виде, но поскольку я сменил одежду, то не понимаю, каким образом вы узнали про это. Что до Мэри-Джейн, она неисправима, и жена как раз отказала ей от места, но, опять-таки, не вижу, как вы могли это установить.

Он усмехнулся про себя и потер ладони длинных нервных рук.

– Ничего нет проще, – сказал он. – Мои глаза говорят мне, что на подошве вашего левого башмака, там, где на нее падает отблеск пламени, тянутся шесть почти параллельных царапин. Совершенно очевидно, что появились они оттого, что кто-то с большой небрежностью отскребал там засохшую грязь. Отсюда, как видите, мой двойной вывод: вас настигла непогода, и ваша обувь оказалась во власти особо вредного для нее образчика лондонской служанки. А что до вашей практики, так когда ко мне входит джентльмен, благоухающий йодоформом, с темным пятном от ляписа на правом указательном пальце и с выпуклостью сбоку цилиндра, указывающей, куда он припрятал свой стетоскоп, я был бы полным тупицей, если бы не определил, что он – активный член медицинской профессии.

Я не мог не засмеяться легкости, с какой он объяснил процесс этой дедукции.

– Когда я слышу ваши доводы, – заметил я, – разгадка всегда кажется мне столь до нелепости простой, что кажется, будто я сам мог бы сделать тот же вывод, однако всякий раз я оказываюсь в тупике, пока вы не объясните ход ваших рассуждений. А ведь глаза у меня, полагаю, не хуже ваших.

– Совершенно верно, – ответил он, закуривая сигарету и опускаясь в кресло. – Вы видите, но вы не наблюдаете. Разница очевидна. Например, вы часто видели ступеньки, по которым поднимались сюда из прихожей?

– Да, часто.

– И как часто?

– Ну, сотни раз.

– Так сколько их всего?

– Сколько всего? Не знаю.

– Вот именно! Вы не наблюдали, хотя и видели. Как раз об этом я и говорю. Ну, а я знаю, что ступенек семнадцать, так как и видел, и наблюдал. Кстати, поскольку вас интересуют эти задачки и поскольку вы столь любезно описали два-три моих пустячных расследования, вас, возможно, заинтересует вот это.

Он перебросил мне лист плотной бумаги розоватого оттенка, который лежал развернутый на столике.

– Пришло с последней почтой, – пояснил он. – Прочтите-ка вслух.

Письмо было без даты и без подписи или адреса.

«Будет визит к вам сегодня вечером без четверти восемь, – гласило оно, – джентльмена, который желает посоветоваться с вами по делу глубочайшей значительности. Ваши недавние услуги одному из королевских домов Европы показали, что вы принадлежите к тем, кому можно доверять дела, важность которых едва ли преувеличить можно. Такие отзывы о вас мы отовсюду получили. Так будьте дома в этот час и не удивляйтесь, если ваш визитер в маске будет».

– Таинственно, ничего не скажешь, – заметил я. – Что, по-вашему, оно означает?

– У меня еще нет данных. А строить теории без данных – непростительная ошибка. Незаметно для себя начинаешь подгонять факты под теорию, вместо того чтобы теория подгонялась под факты. Но само письмо. Какие выводы оно вам подсказывает?

Я тщательно рассмотрел почерк и исписанный лист.

– Писавший, предположительно, богат, – сказал я, пытаясь следовать методам моего друга. – Такая бумага стоит не дешевле полукроны за пачку. Она исключительно плотная и жесткая.

– «Исключительно» очень точное слово, – сказал Холмс. – Это вовсе не английская бумага. Поднесите лист к свету.

Я послушался и увидел большое «Е» с маленьким «g», еще «Р» и большое «G» с маленьким «t» в самой текстуре листа.

– К каким выводам вы пришли? – спросил Холмс.

– Без сомнения, имя фабриканта, а вернее, его монограмма.

– Вовсе нет. «G» с маленьким «t» подразумевают «Geselleschaft», немецкое слово, означающее «компания». Обычная аббревиатура, как наше «К°». «Р», естественно, означает «Papier» – «бумага». Теперь «Eg». Заглянем в наш Континентальный справочник. – Он снял с полки тяжелый коричневый том. – Эглоу… Эглониц… А, вот! Эгрия. Немецкоязычное государство в Богемии по соседству с Карлсбадом. «Примечательно как место смерти Валленштейна и многочисленными стекольными и бумажными фабриками…» Ха-ха, мой мальчик, какой вывод вы сделаете из этого?

Его глаза торжествующе заблестели, и он послал к потолку триумфальное облако табачного дыма.

– Бумага была изготовлена в Богемии, – сказал я.

– Именно так. А писавший – немец. Вы заметили необычное построение фраз? «Такие отзывы о вас мы отовсюду получали». Француз или русский так не написал бы. Это немцы столь неучтиво обходятся со своими глаголами. Поэтому остается только узнать, что требуется немцу, который пишет на богемской бумаге и предпочитает носить маску, лишь бы не показывать свое лицо. А вот, если не ошибаюсь, и он, прибывший разъяснить все наши недоразумения.

Его слова сопровождал резкий цокот лошадиных копыт и скрежет колес о кромку тротуара, а затем раздался нетерпеливый звонок в дверь. Холмс присвистнул.

– Пара, судя по звуку, – сказал он. И продолжал, выглянув из окна: – Да, симпатичный маленький кабриолет и пара красавцев. Сто пятьдесят гиней каждый. Это дело сулит деньги, Ватсон, если и ничего больше.

– Думаю, мне лучше уйти, Холмс.

– Вовсе нет, доктор. Сидите, где сидите. Без моего Босуэлла я теряюсь. А это обещает быть интересным. Жаль будет, если вы не поприсутствуете.

– Но ваш клиент…

– Не имеет значения. Ему, как и мне, может понадобиться ваша помощь. Сядьте в кресло, доктор, и одарите нас вашим полным вниманием.

Медленные тяжелые шаги, доносившиеся с лестницы и из коридора, стихли у самой двери. Раздался громкий властный стук.

– Войдите! – сказал Холмс.

Вошел мужчина ростом никак не меньше шести футов шести дюймов, с телосложением Геркулеса. Одежда его говорила о богатстве настолько, что в Англии это выглядело равносильным дурному вкусу. Широкие полосы каракуля были нашиты на рукава и лацканы его двубортного сюртука, а наброшенный на плечи синий плащ щеголял подкладкой из огненно-алого шелка и был застегнут у шеи брошью, состоявшей из одного огненного берилла. Сапоги, достигавшие половины икр, были вверху отделаны пышным коричневым мехом и довершали впечатление варварского богатства, о котором свидетельствовал весь его облик. В руке он держал широкополую шляпу. А верхнюю часть его лица, вплоть до скул, закрывала черная маска фокусника, которую он, очевидно, только что надел, так как его рука все еще оправляла ее, когда он входил. Нижняя, открытая часть лица говорила о сильном характере; толстая оттопыренная нижняя губа и длинный прямой подбородок указывали на волю, граничащую с упрямством.

– Вы получили мое письмо? – спросил незнакомец глубоким властным басом и с очень сильным немецким акцентом. – Я предупредил вас, что приеду.

Он переводил взгляд с Холмса на меня, словно не зная, к кому обратиться.

– Прошу вас, садитесь, – сказал Холмс. – Это мой друг и коллега доктор Ватсон, который иногда любезно помогает мне в моих расследованиях. С кем я имею честь говорить?

– Можете обращаться ко мне как к графу фон Крамму, богемскому аристократу. Как я понял, этот джентльмен ваш друг, человек чести, которому я могу довериться в деле чрезвычайной важности. Если нет, то я предпочту говорить с вами наедине.

Я поднялся, чтобы уйти, но Холмс сжал мое запястье и толкнул назад в кресло.

– Либо мы оба, либо никто, – сказал он. – В присутствии этого джентльмена вы можете говорить все, что сочтете нужным сообщить мне.

Граф пожал широкими плечами.

– Тогда я должен сначала, – сказал он, – обязать вас обоих хранить то, что вы услышите, в строжайшей тайне в течение двух лет. По истечении этого срока такая надобность отпадет. Пока же не будет преувеличением сказать, что весомость этого дела колоссальна и оно может повлиять на ход европейской истории.

– Обещаю, – сказал Холмс.

– Я тоже.

– Вы извините эту маску, – продолжал наш необычный визитер, – но августейшая особа, прибегнувшая к моим услугам, желает, чтобы его посредник остался неизвестен вам, и я сразу же могу сознаться, что титул, который я назвал, мне, собственно, не принадлежит.

– Я это знал с самого начала, – сухо сказал Холмс.

– Обстоятельства крайне щекотливы, и необходимо принять все меры, чтобы предотвратить то, что сможет перерасти в неслыханный скандал и бросить тень на одну из правящих фамилий Европы. Короче говоря, речь идет о великом Доме Ормштейнов, потомственных королей Богемии.

– Я знал и это, – пробормотал Холмс, устраиваясь в кресле поудобнее и закрывая глаза.

Наш визитер с явным недоумением уставился на расслабленную, вялую фигуру человека, которого ему, несомненно, рекомендовали как самого дотошного логика и самого энергичного сыщика в Европе. Холмс открыл глаза и нетерпеливо поглядел на своего великана-клиента.

– Если бы, ваше величество, вы соизволили изложить ваше дело, – сказал он, – мне было бы проще дать вам совет.

Наш визитер вскочил с кресла и прошелся по комнате в неописуемом волнении. Затем с жестом отчаяния он сорвал с лица маску и швырнул ее на пол.

– Вы правы, – вскричал он, – я король! Зачем мне пытаться скрывать это?

– Действительно, зачем? – прожурчал Холмс. – Ваше величество еще и слова не сказали, когда я уже знал, что обращаюсь к Вильгельму Готтсрейху Сигизмунду фон Ормштейну, великому герцогу Кассель-Фельштейна и наследственному монарху Богемии.

– Но вы можете понять, – сказал наш странный визитер, вновь садясь и проводя белой рукой по высокому лбу, – вы можете понять, что я не привык лично вести подобные переговоры. Однако дело настолько деликатно, что поручи я его посреднику, то оказался бы во власти этого посредника. Я приехал из Праги инкогнито, чтобы посоветоваться с вами.

– Так прошу вас, советуйтесь, – сказал Холмс и вновь закрыл глаза.

– Факты вкратце таковы. Пять лет назад во время длительного визита в Варшаву я познакомился с известной авантюристкой Ирен Адлер. Имя это вам, несомненно, знакомо.

– Будьте добры, отыщите ее в моей картотеке, доктор, – пробормотал Холмс, не открывая глаз. В течение многих лет он имел привычку заносить на карточки все сведения о людях и предметах, и было бы трудно назвать тему или лицо, о которых он не сумел бы немедленно дать необходимую информацию. И теперь я нашел ее биографию втиснутой между раввином и штабным офицером, написавшим монографию о глубоководных морских рыбах.

– Дайте мне взглянуть, – сказал Холмс. – Гм! Родилась в Нью-Джерси в пятьдесят восьмом году. Контральто… гм! Ла Скала, гм! Примадонна Варшавской императорской оперы… Ага! Покинула оперные подмостки… ха! Проживает в Лондоне… Вот-вот! Ваше величество, насколько я понимаю, были в связи с этой молодой особой, написали ей несколько компрометирующих писем, а теперь желали бы получить эти письма назад.

– Именно так. Но каким…

– Тайный брак?

– Ничего подобного.

– Какие-нибудь юридические документы? Заверенные письменные обязательства?

– Ничего подобного.

– В таком случае я не понимаю вашего величества. Если эта молодая особа и использует свои письма в целях шантажа или каких-либо иных целях, как она сможет доказать их подлинность?

– Но почерк?

– Пф! Пф! Подделан.

– Моя личная бумага.

– Украдена.

– Моя личная печать.

– Имитация.

– Моя фотография.

– Куплена.

– На фотографии мы сняты вместе.

– О господи! Вот это скверно! Ваше величество действительно допустили большую неосторожность.

– Я был безумен, сходил с ума.

– Вы скомпрометировали себя очень серьезно.

– Я был тогда лишь кронпринцем. Я был молод. Мне и сейчас всего тридцать.

– Фотографию необходимо вызволить.

– Мы пытались и потерпели неудачу.

– Вашему величеству придется заплатить. Фотографию надо выкупить.

– Она не соглашается.

– Ну, так украсть.

– Пять неудачных попыток. Дважды нанятые мною взломщики обшарили ее дом. Один раз мы во время какой-то ее поездки обыскали багаж. Дважды ее подстерегли вне дома. Все безрезультатно.

– Никаких следов фотографии?

– Ни малейших.

Холмс засмеялся.

– Очень милая задачка, – сказал он.

– Но для меня крайне серьезная, – с упреком возразил король.

– Да, весьма. Но что она намерена сделать с фотографией?

– Погубить меня.

– Но как?

– Я собираюсь вступить в брак.

– Да, я слышал.

– С Клотильдой Лотман фон Сакс-Мейнинген, второй дочерью короля Скандинавии. Возможно, вам известны строгие принципы ее семьи. Сама она – воплощение чистоты. Малейший намек, бросающий тень на мое поведение, перечеркивает самую возможность этого брака.

– А Ирен Адлер?

– Угрожает послать им фотографию. И она это сделает. Я знаю, что сделает. Вы ее не знаете, но душа у нее стальная. Лицо красивейшей из женщин, а характер самого решительного из мужчин. Она ни перед чем не остановится, лишь бы я не вступил в брак с другой женщиной. Ни перед чем.

– Вы уверены, что она ее еще не послала?

– Уверен.

– Почему?

– Потому что она сказала, что пошлет ее в день официального объявления о помолвке, а оно назначено на следующий понедельник.

– О, так у нас есть еще три дня, – сказал Холмс, зевая. – Очень удачно, так как и мне сейчас надо завершить парочку неотложных дел. Ваше величество, несомненно, пока останется в Лондоне.

– Конечно. Вы найдете меня в «Лэндхеме» под именем графа фон Крамма.

– Я отправлю вам туда записку сообщить, насколько мы продвинулись.

– Будьте так добры. Меня замучает тревога.

– Что касается денег…

– В вашем распоряжении карт-бланш.

– Без ограничений?

– Говорю же вам, я бы отдал любую провинцию моего королевства, лишь бы получить эту фотографию.

– А на текущие расходы?

Король достал из-под плаща тяжелый замшевый мешочек и положил его на стол.

– Тут триста фунтов золотом и семьсот банкнотами, – сказал он. Холмс нацарапал расписку на листке из блокнота и отдал ее королю.

– Адрес мадемуазель? – спросил он.

– Вилла «Бриония», Серпентайн-авеню, Сент-Джонс-Вуд.

Холмс записал.

– Еще один вопрос, – сказал он. – Фотография кабинетного размера?

– Да.

– В таком случае доброй ночи, ваше величество, и надеюсь, скоро у нас появятся для вас хорошие новости. И вам доброй ночи, Ватсон, – добавил он, когда колеса королевского кабриолета застучали по мостовой. – Если вы будете так любезны и заглянете сюда завтра в три часа, я буду рад обсудить с вами это дельце.

II

Я был на Бейкер-стрит ровно в три часа, но Холмс еще не вернулся. Квартирная хозяйка сказала мне, что он ушел утром вскоре после восьми. Я сел у камина, намереваясь дождаться его, сколько бы времени ни потребовалось. Расследование это меня глубоко заинтересовало, пусть ему и не были присущи зловещие и интригующие черты тех двух преступлений, о которых я уже рассказал в прошлом. Однако суть этого дела и высокое положение нашего клиента придавали ему особый интерес. К тому же, помимо особого характера расследования, за которое взялся мой друг, его мастерская оценка любой ситуации, его острые как бритва, неопровержимые логические построения превращали в истинное наслаждение возможность изучать методы его работы и наблюдать быстрые, хитрые приемы, с помощью которых он раскрывал самые запутанные тайны. И я так привык к его непрерывным успехам, что мне и в голову не приходило, что он способен потерпеть неудачу.

Было уже четыре, когда дверь отворилась и в комнату ввалился заметно пьяный конюх, нечесаный, с багровым лицом в рамке бакенбард и в ветхой одежде. Как ни привык я к поразительному умению моего друга менять внешность, мне пришлось трижды вглядеться, прежде чем я убедился, что передо мной и правда Холмс. Кивнув мне, он скрылся в спальне, откуда вышел через пять минут в твидовом костюме, воплощением респектабельности. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги перед огнем и минуту-другую весело смеялся.

– Право же! – вскричал он, поперхнулся и опять начал смеяться, пока не вынужден был откинуться в кресле, совсем ослабев.

– Что с вами?

– Нестерпимо смешно! Уверен, вы ни за что не догадаетесь, чему я посвятил свое утро или что в завершение я сделал.

– Не могу себе представить. Полагаю, вы изучали привычки мисс Ирен Адлер, а возможно, и наблюдали за ее домом.

– Совершенно верно, но вот продолжение явилось несколько неожиданным. Впрочем, я вам расскажу. Из дома я ушел в начале девятого в роли безработного конюха. Людей, имеющих дело с лошадьми, объединяют редкостная симпатия и чувство товарищества. Станьте одним из них, и вы узнаете все, что только можно узнать. Я без труда нашел виллу «Бриония». Домик bijou[6]6
  Зд.: прехорошенький (фр.).


[Закрыть] с садом позади, а двухэтажный фасад почти примыкает к улице. На дверях круглый замок. Справа большая гостиная, красиво меблированная, с длинными окнами, чуть ли не достигающими пола – с этими дурацкими английскими задвижками, которые и ребенок откроет. Сзади ничего примечательного, если не считать, что с крыши каретника легко дотянуться до окна коридора. Я обошел дом вокруг и тщательно его осмотрел и так и эдак, но больше ничего интересного не обнаружил.

Тогда я прогулялся дальше по улице и, как и ожидал, увидел в переулке, тянущемся вдоль садовой ограды, извозчичий двор. Я подсобил конюхам, занятым чисткой лошадей, а в благодарность получил два пенса, кружку портера пополам с элем, две закрутки табака и столько сведений, сколько мог бы пожелать, о мисс Адлер, а сверх того и о полдесятке ее соседей, которые меня нисколько не интересовали, но чьи биографии мне пришлось выслушать.

– Но что об Ирен Адлер?

– О, она вскружила головы всем окрестным мужчинам. Она – самая изящная штучка в шляпке на всей планете. Так утверждают хором все работники серпентайнского извозчичьего двора. Живет она скромно, поет в концертах, уезжает каждый день в пять покататься и возвращается ровно в семь к обеду. Редко выходит из дома в другое время, если нет концерта. Посещает ее только один мужчина, но зато очень часто. Красивый, щегольски одетый, брюнет. Наносит визит минимум один раз в день, а часто и два. Некий мистер Годфри Нортон из Иннер-Темпла. Видите, как выгодно заполучить извозчика в закадычные друзья. Они десятки раз отвозили его оттуда домой и знают о нем всю его подноготную. Когда я выслушал все, что у них имелось сказать, я начал вновь прогуливаться у виллы «Бриония», обдумывая план моей кампании.

Этот Годфри Нортон, очевидно, был важным фактором в нашем деле. Он юрист – это звучало зловеще. Каковы отношения между ними и какова цель его частых визитов? Была ли она его клиенткой, хорошей знакомой или любовницей? Если первой, так, скорее всего, передала фотографию на хранение ему. Если последней, это менее вероятно. От ответа на этот вопрос зависит, сосредоточивать ли мне и дальше мое внимание на вилле «Бриония» или обратить его на приемную этого джентльмена в Темпле. Фактор щекотливый и расширил поле моих розысков. Боюсь, вам наскучили эти детали, но я должен ознакомить вас с моими маленькими затруднениями, чтобы ситуация стала вам понятной.

– Я слушаю вас со всем вниманием, – ответил я.

– Я все еще перебирал факты в уме, когда к вилле подъехал извозчик и из экипажа выпрыгнул джентльмен. Поразительно красивый мужчина, брюнет с орлиным носом и с усами – явно тот, о ком я слышал. Он словно бы очень торопился, крикнул кучеру подождать, чуть не оттолкнул горничную, открывшую ему дверь, с нетерпеливостью человека, чувствующего себя почти хозяином дома.

Он пробыл там полчаса, и я видел, как он то появлялся в окнах гостиной, расхаживая взад и вперед, что-то возбужденно говоря и жестикулируя. Ее я ни разу не увидел. Затем он вышел на улицу в даже еще большей спешке, чем прежде. Садясь в кеб, он вынул из кармана золотые часы и впился в них глазами. «Гоните, как сам дьявол! – закричал он. – Сначала к конторе Гросса и Хэнки на Риджент-стрит, а оттуда к церкви Святой Моники на Эджоур-роуд. Полгинеи, если успеете за двадцать минут».