Текст книги "Исчезновение принца. Комната № 13"

– Э-э-э, да. Некоторым образом, – ответил сонный голос. – Хотя вот теперь вижу совершенно отчетливо.

– Что вы там увидели? – резко спросил Уилсон, который уже снова сидел на столе и беспокойно постукивал каблуками.

– Человека, – отозвался Хорн Фишер.

Уилсон слетел со стола, как будто его столкнули.

– Что значит «человека»?! – воскликнул он. – Какого человека вы там могли увидеть?

– Я его вижу в окно, – умиротворенно произнес секретарь. – Он идет к нам по равнине. Через поле, прямиком к башне. И явно намерен наведаться сюда. Судя по тому, на кого он похож, нам бы стоило встретить его у двери. – С этими словами секретарь неспешно спустился по лестнице.

– На кого же он похож? – оторопело повторил сэр Уолтер.

– Я думаю, этот тот, кого вы называете принцем Майклом, – совершенно спокойно отозвался мистер Фишер. – Я даже уверен, что это он. Я видел его портреты на полицейских объявлениях.

В башне воцарилась мертвая тишина. Обычно работающий спокойно и уверенно мозг сэра Уолтера как будто завертелся колесом.

– Черт возьми! – наконец взорвался он. – Да если бы даже он лопнул так, что его унесло отсюда на полмили, если бы он каким-то чудом улетел из этой башни, даже не промелькнув ни в одном из окон, да еще остался живым и невредимым настолько, чтобы разгуливать по полям, какого дьявола ему понадобилось бы возвращаться сюда?! Убийцы вообще-то не возвращаются так быстро на место своего преступления.

– Он пока еще не знает, что это место его преступления, – ответил Хорн Фишер.

– Что вы несете? Он, по-вашему, что, настолько рассеян, что мог забыть об этом?

– Ну, дело в том, что он не совершал здесь преступлений, – сказал Фишер, подошел окну и выглянул наружу.

Снова наступила тишина, а потом сэр Уолтер уже спокойным голосом произнес:

– Что вы придумали, Фишер? Вы догадались, как он мог незаметно выйти из окружения?

– Он не выходил из окружения, – ответил стоявший у окна человек, не поворачивая головы. – Не выходил, потому что не был внутри. Его даже не было в башне, по крайней мере, когда мы ее окружали.

Тут он развернулся и прислонился к стене у окна, но, несмотря на его обычный безразличный вид, им показалось, что лицо его, которое оставалось в тени, было чуть бледнее обычного.

– Я начал о чем-то таком догадываться еще до того, как мы подошли к башне, – сказал он. – Вы заметили, как вспыхнуло или дрогнуло пламя свечи, перед тем как погасло? Я был почти уверен, что это была последняя вспышка огня, которая бывает, когда свеча догорает до конца. А потом я вошел сюда и увидел вот это.

Он указал на стол, и у сэра Уолтера перехватило дыхание. Он мысленно обругал себя за слепоту. Остаток фитиля в подсвечнике явно указывал на то, что она погасла просто от того, что догорела до конца, чем и ввергла его в темноту, по крайней мере, в переносном смысле.

– Тут возникает своего рода математическая задача, – продолжил Фишер, в своей ленивой манере обведя взглядом голые стены, точно там висели невидимые диаграммы. – Человеку, находящемуся в третьем углу, не так-то просто увидеть остальных два, особенно если они находятся у основания равнобедренного треугольника. Прошу прощения, если это звучит как лекция по геометрии, но…

– Боюсь, у нас нет на это времени, – холодно заметил Уилсон. – Если этот человек действительно возвращается, мне нужно немедленно отдать соответствующие приказы.

– Я все же продолжу, – сказал Фишер, откровенно безмятежно рассматривая потолок.

– Я бы попросил вас, мистер Фишер, позволить мне вести мое расследование так, как я считаю нужным, – твердым голосом произнес Уилсон. – Я сейчас здесь главный.

– Да, – мягко ответил Фишер, но со спокойствием, которое почему-то заставило Уилсона поежиться, добавил: – Да. Но почему?

Сэр Уолтер молчал и не сводил с него глаз, потому что еще ни разу не видел своего обычно вялого юного друга таким. Фишер смотрел на Уилсона, глаза его были открыты, но выглядели эти глаза так, будто с них, как с глаз орла, сползла прикрывающая их пленка.

– Почему сейчас именно вы здесь командуете? – спросил он. – Почему именно вы сейчас можете вести расследование так, как считаете нужным? Как случилось, хочу я знать, что рядом с вами не стало старших офицеров, которые могли бы вмешаться в ваши действия?

Никто не проронил ни слова, и никто не знает, как скоро кто-нибудь сумел бы собраться с мыслями и что-то сказать, если бы в этот миг снаружи не донесся звук. Это был тяжелый глухой удар в дверь башни, и в их взволнованном воображении он прозвучал так, будто в дверь стучал сам рок.

Деревянная дверь, скрипнув ржавыми петлями, отворилась под усилием руки, которая в нее постучала, и в башню вошел принц Майкл. Никто не усомнился, что это действительно он. Легкий костюм его, хоть и пообтрепался в приключениях, выглядел элегантно, даже щегольски. А лицо украшала острая бородка, эспаньолка, которая, возможно, появилась там специально для того, чтобы усилить сходство с Наполеоном Третьим, только сам он был намного выше и стройнее своего прототипа. Прежде чем кто-нибудь успел произнести хоть слово, он поразил всех коротким, но грациозным жестом, выражающим гостеприимство.

– Господа, – сказал он, – сейчас это место пребывает в запустении, но я искренне рад приветствовать вас здесь.

Первым пришел в себя Уилсон. Он сделал шаг в сторону гостя.

– Майкл О’Нил, именем короля я арестовываю вас за убийство Фрэнсиса Мортона и Джеймса Нолана. Я обязан предупредить вас, что…

– Нет-нет, мистер Уилсон, – неожиданно ожил Фишер. – Третьего убийства вам не совершить.

Сэр Уолтер Кэри вскочил, с грохотом опрокинув стул.

– Что все это значит?! – начальственным голосом вскричал он.

– Это значит, – ответил Фишер, – что этот человек, Хукер Уилсон, едва заглянув в это окно, выстрелами через пустую комнату убил двух своих товарищей, которые показались в других окнах. Вот что это значит. Если сомневаетесь, посчитайте, сколько раз он должен был выстрелить, а потом пересчитайте, сколько патронов осталось в его револьвере.

Уилсон быстрым движением схватил со стола свое оружие. Но в следующий миг случилось самое неожиданное: принц, который стоял неподвижно, как изваяние, у двери, вдруг с проворством акробата подскочил к столу и молниеносно выдернул револьвер из руки сыщика.

– Собака! – вскричал он. – Ты – английская справедливость, а я – трагедия ирландского народа… Для того чтобы убить меня, ты пришел сюда по пояс в крови своих братьев! Если бы они пали на склонах холма от кровной мести, это все равно назвали бы убийством, но твой грех, возможно, простился бы тебе. Со мной же, невиновным, надлежало покончить торжественно. С долгими речами, при терпеливых судьях, которые выслушали бы мои заявления о невиновности, заметили бы мое отчаяние и не придали бы им значения. Да, вот это я и называю убийством. Но убийство не всегда бывает преступлением. В этом маленьком револьвере осталась одна пуля, и я знаю, кого ей надлежит поразить!

Уилсон стремительно развернулся, но тут же сложился пополам, вскрикнув от боли (Майкл не мог промахнуться, потому что стрелял почти в упор), рухнул на пол и замер.

Вбежавшие полицейские кинулись к нему. Сэр Уолтер стоял молча. А потом, непонятно и устало взмахнув рукой, заговорил Хорн Фишер:

– Вы и в самом деле – воплощение трагедии ирландского народа. Вы были совершенно правы, но потом сами же поставили себя на сторону зла.

Какое-то время лицо принца оставалось совершенно непроницаемым, как у мраморной статуи, а потом глаза его заблестели, в них появилось выражение, напоминающее отчаяние. Вдруг он рассмеялся и швырнул на пол дымящийся револьвер.

– Да, я встал на сторону зла, – сказал он. – Я совершил злодеяние, за которое, наверное, будут прокляты и я, и мои дети.

Хорна Фишера, похоже, не удовлетворило это неожиданное покаяние. Не сводя с него глаз, он лишь негромко произнес:

– О каком злодеянии вы говорите?

– Я помог английскому правосудию, – ответил принц Майкл. – Я отомстил за смерть офицеров вашего короля. Я выполнил работу вашего палача. За это я достоин виселицы.

Он повернулся к полицейским и махнул им рукой, но не с таким видом, будто сдается, а так, будто отдал приказ арестовать себя.

Вот такую историю много лет спустя поведал Хорн Фишер журналисту Гарольду Марчу в маленьком, но уютном ресторане недалеко от Пиккадилли. Он пригласил Марча на обед вскоре после той истории, которую называл «Лицо на мишени», и, естественно, за разговором вспомнили и тот таинственный случай, а после начали обсуждать более ранние воспоминания Фишера о своей жизни и о том, как он пришел к тому, чтобы заниматься делами наподобие загадки принца Майкла. С тех пор Хорн Фишер стал на пятнадцать лет старше, его редкие волосы превратились в залысину, а длинные тонкие руки теперь бездеятельно опускались не от манерности, а больше от усталости и душевной апатии. И историю о том, какое приключение пережил он в Ирландии во времена своей юности, рассказал он лишь потому, что это был первый случай, когда ему довелось столкнуться с настоящим преступлением и узнать, как тесно и страшно преступление может переплетаться с законом.

– Хукер Уилсон был первым преступником, с которым я разговаривал, и он был полицейским, – пояснил Фишер, вертя в руках бокал. – И вся моя последующая жизнь была такой. Это был человек исключительного таланта, может, даже гений, и он заслуживал изучения и как сыщик, и как преступник. И, кстати, его белое лицо и огненно-рыжие волосы как нельзя подходили ему, потому что он был из тех людей, которые холодны, но сгорают от желания славы и известности. Он мог сдержать свой гнев, но не честолюбие. Он проглотил насмешки своих начальников во время первой ссоры, хоть и кипел от негодования, но когда вдруг увидел два силуэта, темнеющие в окнах на фоне зари, он не смог упустить шанс не только отомстить за обиду, но и убрать сразу два препятствия на его пути продвижения по службе. Он был прекрасным стрелком и рассчитывал заставить замолчать обоих, правда, в любом случае улик против него было много. К тому же Нолан едва не выдал его, успев прошептать «Уилсон» и показать в его сторону. Мы тогда подумали, он призывал нас поспешить на помощь товарищу, но на самом деле он называл убийцу. После этого ему не составило труда свалить лестницу, стоящую над ним (человеку на лестнице не так-то просто рассмотреть, что творится внизу или сзади), и самому броситься на землю, изображая еще одну жертву катастрофы.

Однако к его убийственному честолюбию была примешана и настоящая вера не только в свою гениальность, но и в свои теории. Он и в самом деле верил в то, что называл «свежий глаз», и ему действительно нужен был простор для работы «новыми методами». В его взглядах что-то было, но его постигла обычная для таких случаев неудача, потому что даже свежий глаз не видит невидимое. Его теория верна в отношении огородного пугала и лестницы, но не жизни и души. И он грубо просчитался в том, как поступают такие люди, как Майкл, когда слышат женский крик. Самолюбие Майкла, его понятие о чести заставили его сразу же выбежать наружу, ведь этот человек ради любви женщины, не задумываясь, мог бы отдаться в руки английских властей. Называйте это позерством или чем угодно, но он это сделал. Что произошло, когда он увидел девушку, – это уже другая история, мы о том можем никогда не узнать, но, судя по тем рассказам, которые доходили до меня позже, они примирились. Здесь Уилсон ошибся, и все же в его теории о том, что новичок замечает больше и что человек, привычный к обстановке, может слишком хорошо быть с ней знаком, чтобы не заметить даже самое очевидное, была доля истины. Что-то он понимал правильно. Он понимал правильно меня.

– Вас? – удивился Гарольд Марч.

– Я знаю слишком много, чтобы знать хоть что-то, или, по крайней мере, что-то делать, – сказал Хорн Фишер. – И я говорю не только об Ирландии. Я говорю об Англии. О всей системе нашего управления. О той, возможно, единственной системе, которой нами можно управлять. Вы спрашивали, что было дальше с выжившими в той трагедии. Уилсон не умер. Нам удалось заставить его подать в отставку. Но теперь этот мерзкий убийца получает пенсию бóльшую, чем любой герой, когда-либо сражавшийся за Англию. Я сумел спасти Майкла от худшего, но этот совершенно невинный человек был отправлен на каторжные работы за преступление, которого не совершал, и очень нескоро мы смогли найти способ втихомолку вызволить его, для чего даже пришлось кое-где пойти на определенные хитрости. А сэр Уолтер Кэри сейчас премьер-министр своей страны, чего, может, никогда бы не случилось, если бы о том ужасном скандале в его ведомстве стало известно. Это происшествие могло погубить нас всех в Ирландии, а уж для него это точно был бы конец. Но он – старый друг моего отца и всегда относился ко мне почти как к родному сыну. Я слишком тесно связан со всем этим делом, понимаете? Я родился не тем человеком, который мог бы все исправить. Вам, похоже, неприятно это слышать. Вы даже поражены, но меня это нисколько не обижает. Давайте, если хотите, поговорим о чем-нибудь другом. Как вам это бургундское? Я его сам нашел, как и этот ресторан.

И он принялся рассуждать о винах мира, да так учено и цветисто, что иные моралисты сочли бы, что и об этом он знает слишком много.

Месть статуи

Последнее (и довольно бурное) объяснение между Хорном Фишером и Гарольдом Марчем произошло в гостинице на берегу моря, на солнечной веранде, нависшей над мозаикой цветочных клумб и лентой синего моря.

Гарольд Марч подошел к маленькому столику и плюхнулся на стул, в его несколько затуманенных и даже полусонных голубых глазах все еще теплилось подавленное возбуждение. В газете, которую он бросил на стол, можно было найти причину если не всех, то, по крайней мере, многих из охвативших его чувств. Обстановка во всех ведомствах накалилась до предела. Правительство, которое продержалось у власти так долго, что люди уже успели привыкнуть к нему как к наследственной деспотии, стало все чаще слышать в свой адрес обвинения в грубых просчетах и даже финансовых махинациях. Кое-кто заявлял, что эксперимент с превращением восточных областей Англии в сельскохозяйственный регион (как в свое время и предрекал Хорн Фишер) закончился лишь опасными разногласиями с более индустриально развитыми соседями. Особенно громкие протесты вызвали преследования ни в чем не повинных иностранцев, в основном азиатов, которые трудились на научных объектах, недавно появившихся на побережье. Новая сила, поднявшая голову в Сибири, заручившись поддержкой Японии и других могущественных союзников, уже собиралась взяться за решение этого вопроса в интересах своих находящихся за границей подданных, из-за чего в разговорах по всей стране стали все чаще появляться такие слова, как «посол» и «ультиматум». Однако нечто более важное, имеющее для Марча куда больший личный интерес, наполнило его встречу с другом смешанным чувством смущения и негодования.

Возможно, масла в огонь подлило и то, что в ту минуту обычно вялый и бездеятельный Фишер вел себя непривычно оживленно. Обычно Марч представлял его себе бледным лысоватым джентльменом, полысевшим да и постаревшим преждевременно. Помнился он ему, в первую очередь, как человек, который языком бездельника высказывал суждения пессимиста. Даже сейчас Марч не был уверен, являлась ли перемена в его друге всего лишь попыткой изобразить безоблачное счастье, или виной тому стал эффект, присущий любому морскому курорту (когда цвета кажутся чище, а очертания четче), который как-то по-особенному выделился на фоне морской голубизны. Но в петлицу Фишера был вставлен цветок, и его друг мог поклясться, что тростью своей он помахивал с развязным видом задиры. В то время как над всей Англией сгущались самые мрачные тучи, этот пессимист, похоже, был единственным человеком, пребывающим в безоблачном настроении.

– Послушайте, – резко произнес Гарольд Марч, – вы всегда были бесконечно дороги мне как друг, и ничьей дружбой я так не гордился, как дружбой с вами, но мне просто необходимо облегчить душу. Чем больше я узнаю, тем труднее мне понять, как все это можете терпеть вы. Но, поверьте, я больше этого терпеть не намерен.

Хорн Фишер посмотрел на него серьезно и внимательно, но так, будто пытался рассмотреть что-то далекое.

– Вы знаете, что всегда нравились мне, – спокойно сказал он. – Но помимо этого я испытываю к вам уважение, что не всегда одно и то же. Вы, вероятно, догадываетесь, что мне нравится очень много людей, которых я не уважаю. Может быть, это моя трагедия, может быть, вина. Но вы на них совсем не похожи, и я вам обещаю: я никогда не стану сохранять с вами отношения, потому что вы мне нравитесь, если для этого потребуется пожертвовать моим к вам уважением.

– Мне известно ваше благородство, – немного помолчав, сказал Марч, – и все же, вы миритесь со всем неправедным и даже потворствуете ему. – Потом, еще помолчав, добавил: – Помните, как мы первый раз встретились, когда вы рыбачили на ручье? Перед той историей с мишенью? А помните, как вы сказали тогда, что большого зла не будет, если взорвать к чертовой матери весь этот клубок, именуемый обществом?

– Да, и что? – спросил Фишер.

– Ничего, просто я собираюсь это сделать, – сказал Гарольд Марч. – И я подумал, что стоит предупредить вас об этом. Я долго не верил, что все действительно так плохо, как вы говорили. Но я никогда не думал, что смог бы выдержать все это, если бы знал столько, сколько знаете вы, если вы, конечно, в самом деле столько знаете. Короче говоря, у меня тоже есть совесть, а теперь наконец у меня появился еще и шанс что-то сделать. Меня назначили руководителем крупной независимой газеты и дали карт-бланш. Мы собираемся ударить из всех пушек по коррупции.

– Это, надо полагать… Аттвуд, – подумав, сказал Фишер. – Лесопромышленник. Он хорошо знает Китай.

– Он хорошо знает Англию, – упрямым голосом произнес Марч. – А теперь и я кое-что знаю, и мы не станем больше ничего замалчивать. Наш народ имеет право знать, как этой страной правят… Вернее будет сказать, как ее губят. Наш лорд-канцлер живет подачками ростовщиков и вынужден плясать под их дудку, иначе ему пришлось бы признать себя банкротом, причем это банкротство самого нехорошего толка – карточные долги, актрисы и так далее. Премьер-министр сейчас отмывается от дела с бензиновыми контрактами и еще не скоро отмоется. Министр иностранных дел – законченный алкоголик и наркоман. Когда ты открыто говоришь это о человеке, который может послать тысячи англичан на бессмысленную смерть, тебя обвиняют в том, что ты переходишь на личности. Если же какой-нибудь несчастный машинист напивается и губит тридцать-сорок душ, а ты об этом расскажешь, тут никто ничего личного не увидит! Машинист – не личность.

– Я с вами полностью согласен, – сдержанно произнес Фишер. – Вы совершенно правы.

– Но если вы с нами согласны, почему же, черт возьми, вы не с нами?! – горячо вскричал его друг. – Если думаете, что это правильно, почему сами не поступаете правильно? Как страшно думать, что человек с вашими возможностями просто-напросто не дает свершиться переменам!

– Мы об этом не раз говорили, – тем же спокойным голосом произнес Фишер. – Премьер-министр дружит с моим отцом. Министр иностранных дел женат на моей сестре. Канцлер казначейства – мой двоюродный брат. Я упоминаю о своих родственных связях лишь по одной причине. Дело в том, что сейчас у меня необычно хорошее настроение. И дело не в море и не в солнце. Меня охватило совершенно незнакомое мне радостное чувство, ощущение счастья, которого я не испытывал никогда раньше.

– Дьявол, вы можете выражаться яснее?

– Я стал гордиться своей семьей, – сказал Хорн Фишер.

Гарольд Марч уставился на него округлившимися голубыми глазами и был, похоже, до того озадачен, что даже не нашелся, что сказать. Фишер, как обычно, лениво откинулся на спинку стула и с улыбкой продолжил:

– Дорогой друг, позвольте и мне в свою очередь задать вам вопрос. Вы намекаете на то, что все рассказываемое вами о моих несчастных родственниках мне известно. Это так. Но неужели вы предполагаете, что Аттвуд ничего этого не знал? Неужели считаете, что он не догадывался о том, что вы – именно тот человек, который начнет говорить об этих вещах, когда у него появится такая возможность? Почему Аттвуд, так сказать, снял с вас намордник именно сейчас, после стольких лет? Я знаю ответ на этот вопрос. Я много чего знаю, даже слишком много. Вот поэтому я наконец стал гордиться своей семьей, о чем уже имел честь заявить.

– Но почему? – как будто из последних сил повторил Марч.

– Канцлером я горжусь потому, что он проигрался в пух и прах, министром иностранных дел – потому что он пил, а премьером – оттого что он комиссионные за какой-то контракт положил себе в карман, – твердым голосом произнес Фишер. – Я ими горжусь, потому что они все это делали, и их можно в этом обвинить, и они знают, что их можно в этом обвинить, но продолжают твердо стоять на своем. Я снимаю перед ними шляпу, потому что они, не побоявшись шантажа, отказались погубить эту страну ради спасения себя. Я приветствую их, как приветствовал бы тех, кто идет в бой, зная, что не вернется.

Помолчав, он продолжил:

– И бой состоится. Это не метафора. Мы так долго играли по правилам иностранных финансистов, что теперь нас ждет либо война, либо крах. Даже люди, обычные селяне и горожане, и те уже начинают подозревать, что их ведут к гибели. Это и есть причина тех прискорбных событий, о которых пишут в газетах.

– Причина волны преступлений против выходцев с востока? – спросил Марч.

– Причина волны преступлений против выходцев с востока заключается в том, – сказал Фишер, – что финансисты целенаправленно ввели в эту страну китайскую рабочую силу для того, чтобы довести до голода и нищеты рабочих и крестьян. Наши несчастные политики слишком часто шли на уступки, и теперь от них требуют такой уступки, которая равносильна приказу поголовно истребить всех наших бедняков. Если мы не вступим в бой сейчас, мы уже никогда не поднимем голову. Им хватит недели, чтобы привести Англию к экономическому упадку. Но сейчас мы готовы вступить в бой. Я не удивлюсь, если через неделю последует ультиматум, а черед две – вторжение. Да, нам очень мешают наши обычные беды: коррупция и трусость. На западе страны неспокойно, на него нельзя полагаться даже в военном отношении. Ирландские полки, которые по новому соглашению должны поддерживать нас, близки к мятежу, поскольку, разумеется, и в Ирландии насаждается этот чертов азиатский капитализм. Но сейчас все это должно прекратиться. Если правительство успеет вовремя донести им послание о поддержке, им удастся собраться до того, как на наши берега высадится враг. Моя бедная семейка наконец-то возьмется за оружие. И вполне естественно, что если их полстолетия преподносили как модель совершенства, все их грехи им тут же вспомнятся, как только они поведут себя как мужчины первый раз в своей жизни. Поверьте, Марч, я знаю их вдоль и поперек, и я знаю, что все они – герои. Каждый из них заслуживает памятника с выбитыми на пьедестале словами, как те, что были сказаны благороднейшим из разбойников Французской революции: «Que mon nom soit fletri; que la France soit libre»[18]18
  «Пусть мое имя будет опорочено, лишь бы Франция была свободной». – Известное изречение Дантона. (Фр.)


[Закрыть].

– Боже правый! – вскричал Марч. – Будет когда-нибудь конец вашим противоречиям?!

Какое-то время Фишер молчал, глядя своему другу прямо в глаза, а потом заговорил снова, и голос его зазвучал чуть тише.

– Вы думали, что на душе у них нет ничего, кроме зла? – мягко произнес он. – Вы думали, я не нашел ничего, кроме грязи в глубинах тех морей, куда закинула меня судьба? Поверьте, чтобы узнать лучшие качества человека, нужно сперва узнать его худшие стороны. Невозможно понять странной души человека, если его представляют как безупречную восковую фигуру, которая ни разу не посмотрела вслед женщине или не знает значения слова «взятка». Даже во дворце можно жить правильно, даже в парламенте иногда можно жить, время от времени пытаясь жить правильно. Это так же верно для всех этих богатых дураков и негодяев, как и для любого разбойника или карманного воришки без гроша за душой. Одному Богу известно, как они старались быть правильными. Одному лишь Богу известно, что может вынести совесть и не зачерстветь, или как человек, потерявший честь, будет стараться сохранить душу.

Снова воцарилась тишина. Марч сидел, глядя в стол, а Фишер устремил взгляд на море. А потом Фишер ни с того ни с сего вскочил и в своей новой манере энергично и даже воинственно схватил трость и шляпу.

– А знаете что, дружище, – воскликнул он, – давайте-ка мы с вами заключим сделку! Прежде чем вы возьметесь отстаивать интересы Аттвуда, приезжайте к нам и поживите с нами недельку, узнаете, что мы на самом деле из себя представляем. Я имею в виду «Кучку преданных», ранее известных как «Старая банда», а также как «Дурная компания». На самом деле нас всего лишь пятеро, тех, кто держится вместе и организует национальную оборону. Живем мы вместе, гарнизоном, в старой полуразвалившейся гостинице в Кенте. Приезжайте, увидите, чем мы действительно занимаемся и что еще нужно сделать, и после этого вынесете нам приговор. Ну, а потом – с неизменной любовью и расположением к вам – черт с вами, пишите, что хотите!

Вот как получилось, что за неделю до начала войны, когда события стали происходить с быстротой молнии, Гарольд Марч оказался в небольшой по-родственному сплоченной компании людей, которых собирался смешать с грязью. Для людей их уровня жили они достаточно просто, в старой, окруженной наводящим тоску садом, краснокирпичной гостинице, фасад которой почти полностью скрыт под плющом. Позади гостиницы сад уходил по очень крутому склону вверх, где вдоль хребта проходила дорога. Там была и тропинка, которая ломаной линией под острыми углами шла наверх, часто сворачивая из стороны в сторону посреди вечнозеленых растений, которые выглядели до того мрачно, что впору их было называть «вечно черными». По склону кое-где были расставлены статуи, которые в полном соответствии с канонами садово-парковой красоты восемнадцатого века были холодно безобразны. Целый ряд их выстроился еще и у подножия склона, напротив задней двери. Эта незначительная подробность обратила на себя внимание Марча только потому, что о ней было упомянуто во время его первого разговора с одним из министров.

Министры оказались намного старше, чем он ожидал. Премьер-министр уже не выглядел как мальчишка, хоть все еще был похож на младенца. Только младенец этот, с мягкими седыми волосами, был стар и благообразен. Все в нем казалось мягким, даже манера говорить и походка, и вдобавок выглядел он так, будто главной его функцией был сон. Те, кто подолгу оставались с ним наедине, видя, что глаза его все время умиротворенно закрыты, умолкали в растерянности и чуть ли не вздрагивали от неожиданности, если вдруг в наступившей тишине замечали, что глаза эти широко открыты и внимательно следят за собеседником. И была, по крайней мере, одна-единственная вещь в мире, которая могла в любое время заставить старика открыть глаза, которая его по-настоящему интересовала, это его увлечение – старинное холодное оружие, особенно восточное, и он мог часами говорить о дамасской стали и арабском стиле боя на мечах.

Лорд Джеймс Херриес, канцлер казначейства, был невысоким темноволосым крепким мужчиной с темно-желтым лицом. Держался он, как правило, угрюмо, что выглядело довольно странно, поскольку он имел привычку носить только изысканные костюмы, а в петлице его неизменно красовался пышный цветок. Если кто-то и считал его не более чем именитым прожигателем жизни, то такая точка зрения была недалека от истины. Однако самой большой загадкой оставалось то, как человек, живший себе в удовольствие, мог получать от этого так мало удовольствия.

Сэр Дэвид Арчер, министр иностранных дел, был единственным из них, кто пробился наверх своими силами, и среди них лишь он один был похож на аристократа. Он был высок, статен, красив и носил бородку с проседью. Можно добавить, что у него были седые курчавые волосы, спереди они даже расходились в два непослушных завитка, которые торчали надо лбом, и человеку, наделенному воображением, могло показаться, будто они подрагивают, как усики какого-то гигантского насекомого, или шевелятся в одном ритме с беспокойными густыми бровями над очень усталыми глазами. Министр никогда не скрывал, что нервничает, каковой бы ни была причина.

– Вам знакомо настроение, когда человек может закричать, увидев неровно лежащий половой коврик? – спросил он у Марча, когда они прогуливались в саду позади дома вдоль ряда грязных статуй. – У женщин оно бывает, когда они слишком много работают. Я в последнее время, конечно же, тоже работал весьма напряженно. Меня просто бесит, когда Херриес сдвигает набок свою шляпу… Дрянная привычка корчить из себя жизнерадостного малого. Иногда, клянусь вам, я готов сбить ее у него с головы… Эта статуя Британии сто´ит не ровно, видите? Она немного наклонена вперед, будто эта дама сейчас опрокинется. Только эта чертова штуковина все никак не опрокидывается! Ее вон там железной скобой укрепили. Не удивляйтесь, если однажды ночью я приду сюда и собью ее к чертовой матери.

В молчании они прошли еще несколько шагов по тропинке, а потом министр продолжил:

– Странно, что такие мелочи могут так сильно раздражать, когда тебе нужно думать о вещах куда более серьезных. Лучше нам вернуться и взяться за работу.

Хорн Фишер явно был привычен к нервозности Арчера и фатовству Херриеса и абсолютно уверен в их теперешней твердости, он не злоупотреблял их временем и вниманием, а также старался лишний раз не беспокоить и премьер-министра, которого все же убедил доверить важные документы с приказами западным армиям не такому колоритному, но более серьезному человеку – своему дяде Хорну Хьюитту, довольно бесцветному деревенскому сквайру, бывшему военному, который при комитете выполнял функции военного советника. Ему было поручено доставить правительственное обращение, а вместе с ним и военные планы близкому к мятежу командованию западными силами. На него была возложена задача и поважнее – сделать так, чтобы бумаги эти не попали в руки врага, который в любую минуту мог появиться с востока. Когда этот военный чиновник получал распоряжения, кроме него в комнате присутствовал лишь один человек – полицейский чиновник, доктор Принс, некогда полицейский врач, а теперь известный сыщик, которого откомандировали в старую гостиницу для охраны политиков. Сей господин носил большие очки, и с квадратной физиономии его не сходило выражение, говорящее о том, что рот его на замке, и не будет открыт до тех пор, пока не последует соответствующее указание. Более никто не разделял их уединения, кроме владельца гостиницы, неприветливого вида господина родом из Кента с вечно недовольным лицом, пары слуг и камердинера лорда Джеймса Херриеса – молодого шотландца по фамилии Кэмпбелл, который выглядел намного внушительнее своего желчного хозяина: у него были каштановые волосы и вытянутое строгое лицо с крупными, но приятными чертами. В этом доме, пожалуй, он единственный знал свое дело.