Текст книги "Царь славян"

Ордынские женщины XIV–XVI веков носили, кроме всего прочего, также весьма своеобразные перстни, называвшиеся ЖИКОВИНЫ. Как поясняет Забелин, название возникло от слова ЖУК. Дело в том, что такие перстни имели форму жука, обхватывавшего своими лапками женский палец или драгоценный камень. «Можно полагать, что жиковиною называлось кольцо с дорогим камнем, который был укреплен во вставке или в гнезде посредством какой-либо цеплястой фигуры, охватывавшей его подобно лапкам жука. В XVII ст. при описании подобных перстней такой способ укрепления камней обозначался так: гнездо (с алмазом) въ нохтяхъ или въ нохтяхъ яхонтъ синъ къ верху островатъ. Но точно так же жиковиною мог обозначаться перстень древнейшего устройства, который делался не сплошным слитым кольцом, а кольцом – согнутым или обогнутым около пальца, так что концы этой огиби, приходившиеся с исподней стороны, ОХВАТЫВАЛИ ПАЛЕЦ ПОДОБНО ЛАПКАМ ЖУКА ИЛИ КОГТЯМ ПТИЦЫ» [56], с. 506.

В духовной великого князя Дмитрия (умер в 1509 году) упомянуты «14 жиковинъ съ лаломъ и съ яхонтомъ и съ берюзами… Там же упомянуты «двадцать и три жиковины женскихъ золоты съ яхонтцы и съ лалцы и съ изумруды»… Семнадцать жиковин золотых отказывает своей дочери кн. Верейский в 1486 г». [56], с. 506.

И вот, оказывается, аналогичные перстни-жуки носили «древние» греки и «еще более древние» египтяне. Мы цитируем: «Кроме того, известно, что у египтян, а потому и у древних греков жук имел символическое значение, и очень нередко изображался на перстнях. Эти перстни – СКАРАБЕИ устраивались обыкновенно так, что резная в виде жука печатка из дорогого камня или металла вставлялась в кольцо на вертлюгах или осях, которыми служили концы самого кольца. Вставка с верхней стороны изображала фигуру жука… Перстень по верхнему изображению жука именовался вообще скарабеем» [56], с. 506. Кстати, «древнейшее» будто бы греческое слово scarabaeus, вошедшее и в «древне»-латинский язык, происходит, скорее всего, от славянского слова СКРЕБ, СКРЕБУ лапками, что прекрасно отвечает образу ползущего жука, скребущего лапками. См. наш лингвистический Словарь Параллелизмов в книге «Реконструкция».

И опять, с точки зрения новой хронологии, картина абсолютно ясная. Не вспоминали ордынские женщины и их ювелиры будто бы давным-давно забытые «древне»-египетские и «древне»-греческие перстни-скарабеи. Напротив, «Древний» Египет и «Древняя» Греция датируются эпохой XIV–XVI веков. И, входя в состав Великой = «Монгольской» Империи той эпохи, естественно восприняли элементы общей «монгольской» культуры.

Вглядываясь в историю русской одежды, мы вновь наталкиваемся на следы серьезной борьбы в эпоху XVII–XVIII веков в русском обществе. Смысл конфликта становится нам полностью понятен лишь сейчас. С одной стороны мы видели, что при царе Алексее Михайловиче наносились безжалостные удары по прежнему ордынскому укладу российской жизни. Например, намеренно разлагали прежние «монгольские» обычаи и мировоззрение с помощью библейских комедий. Но в то же время следует отметить, что Романовы на первых порах были вынуждены быть все-таки достаточно осторожными, дабы не перегнуть палку и не потерять власть в борьбе с ослабевшей, но все еще влиятельной ордынской оппозицией. А кроме того, повторим, совсем недалеко от столицы маячила гигантская тень Московской Тартарии. До победы над «Пугачевым» Романовым приходилось лавировать, осторожничать и иногда делать вид, будто они добропорядочные приверженцы старых порядков и подлинные православные. Вероятно, именно такими тактическими соображениями и был продиктован, например, следующий уклончивый указ Алексея Михайловича, явно отражающий борьбу вокруг попыток наиболее яростных реформаторов заставить население России носить иностранную одежду и стричь бороды (подробнее на тему «стрижки волос» см. «Реконструкция», гл. 20:4).

Забелин: «Царь Алексей Мих. не более как за полгода перед своей кончиной 6 Авг. 1675 г. СТРОГО ПОВЕЛЕЛ [ «Стольникомъ и Стряпчимъ и Дворяномъ Московскимъ и Жильцомъ… Свой Государевъ указъ сказать, ЧТОБЪ ОНИ ИНОЗЕМСКИХЪ, НЕМЕЦКИХЪ И ИНЫХЪ ИЗВЫЧАЕВЪ HE ПЕРЕНИМАЛИ, ВОЛОСОВ У СЕБЯ НА ГОЛОВЕ HE ПОСТРИГАЛИ, ТАКОЖ И ПЛАТЬЯ, КАФТАНОВЪ И ШАПОКЪ СЪ ИНОЗЕМСКИХЪ ОБРАЗЦОВЪ HE НОСИЛИ, и людямъ своимъ по томужъ носить не велели; а буде кто впредь учнетъ волосы подстригать и платье носить съ иноземскаго образца, или такоежъ платье объявится на людяхъ ихъ, И ТЕМЪ ОТ ВЕЛИКАГО ГОСУДАРЯ БЫТЬ ВЪ ОПАЛЕ, И ИЗЪ ВЫШНИХЪ ЧИНОВЪ НАПИСАНЫ БУДУТЪ ВЪ НИЖНИЕ ЧИНЫ»]» [55], ч. 2, с. 442.

По-видимому, при Алексее Михайловиче реформаторы решили сделать вид, что они благодушно отступают от своих жестких требований. Решили даже издать указ против перегибов. Дескать, были допущены неправильные перегибы, но их организовали какие-то безответственные плохие люди. Которым мы (как только их обнаружим) объявим выговор.

Но вскоре, уже при царе Федоре Алексеевиче, притворная маска дружелюбности была окончательно сброшена и западная колонизация России продолжилась с еще большим напором. Забелин сообщает: «О царе Федоре Алексеевиче рассказывают, что ОН УПРАЗДНИЛ СТАРЫЙ РУССКИЙ КОСТЮМ И ВВЕЛ ИНОСТРАННЫЙ, ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ, ПОЛЬСКИЙ» [55], ч. 2, с. 442.

Еще дальше пошел Петр I, приказавший, кроме всего прочего, реформировать даже внешний облик русских людей, например, попросту ловить упорствующих бородачей на улицах и силой резать им бороды. А также резать длинные рукава на одеждах. На рис. 9.11 мы приводим позднюю гравюру, на которой художник XIX века нравоучительно внушает своим современникам – как прогрессивно Петр I много лет тому назад резал рукава одежд у консервативных бояр. На рис. 9.12 показаны специальные знаки, установленные Петром I за право носить бороду. Число таких знаков было весьма ограничено. Сообщается следующее: «27 августа в Преображенском собрались, по обыкновению, множество бояр и всякого звания люди. Петр очень ласково разговаривал то с тем, то с другим, но невзначай брал за бороду и со словами: «видишь, я без бороды и тебе неприлично являться таким косматым», ОБРЕЗЫВАЛ БОРОДУ; начал он с боярина Шеина и с Ромодановского, не тронул только бород самых старых и всеми уважаемых бояр – Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского; они ОДНИ остались с бородами (всем другим отрезали; причем некоторые бояре с перепугу сбривали сами – Авт.). Многие бояре горько горевали о потере бород, другие догадались, чего царь хочет, и в день Нового года на пиршество к Шеину явились обритые, но остались и бородатые; но тут уже не сам царь остригал им бороды, А ЦАРСКИЙ ШУТ хватал то того, то другого за бороду и ножницами остригал ее, при громком хохоте пирующих, которые утешались чужим несчастьем в своем собственном горе. Одно нововведение шло за другим…» [145], с. 178. См. подробности в книге «Реконструкция», гл. 20:4.

Рис. 9.11. Поздняя нравоучительная гравюра XIX века, показывающая – как Петр I «прорубал окно в Европу». В частности, радикально изменял быт русских людей, отрезая, например, длинные рукава традиционных русских одежд и вводя повсюду новый «немецкий покрой». Взято из [145], с. 179.

Рис. 9.12. Специальные знаки, установленные Петром I за право носить бороду. Выдавались лишь в особых, редких случаях. Взято из [145], с. 178.

9. ТЕРЕМ = ГАРЕМ В РУСИ-ОРДЕ XIV–XVI ВЕКОВ

В книге «Новая хронология Руси», гл. 14:44, в разделе, названном нами «Русский терем и восточный гарем – это одно и то же», мы уже показали, что в Руси-Орде XIV–XVI веков среди зажиточной части ордынцев был распространен обычай содержать гаремы. В этом еще раз проступает прежняя общность обычаев Руси-Орды и Османии = Атамании. Почему в «Монголии» возникли гаремы = терема? Возможное объяснение следующее. Мы уже говорили, что в эпоху великого = «монгольского» завоевания XIV века и последующего повторного османского = атаманского покорения земли обетованной XV века в Империи образовался недостаток мужского населения. Множество воинов и ордынских администраторов-чиновников уходило в далекие земли для их колонизации. Были также людские потери на полях боев. В результате количество женщин в метрополии Империи заметно превысило число мужчин. Требовалось пополнение людских ресурсов. В первую очередь нужны были молодые мужчины. Как один из способов решить возникшую проблему возникли гаремы= терема. Заодно решали и другую задачу – оберегать молодых женщин от дурных связей, дабы гарантировать здоровое и жизнеспособное потомство для зажиточных, богатых людей. Дело в том, что зажиточные гаремные дети предназначались для занятия важных постов и должностей в многочисленных провинциях гигантской «Монгольской» Империи, охватившей Евразию, Африку и Америку.

Книги Забелина добавляют много новых данных на тему теремов= гаремов. Вкратце укажем некоторые из них.

«Терем сделался не только монастырем, но и крепостью, которая защищала уже не от одних грехов, но и от всяких лиходеев и врагов. В начале XVI века (то есть именно в эпоху расцвета и максимального расширения «Монгольской» Империи – Авт.) затворничество женщины было делом окончательно уже решенным и не подлежащим никакому сомнению и колебанию. Так напр., мы видим, что известный Домострой, хотя и не дает прямых наставлений держать жен и дочерей взаперти, но его молчание показывает, что этот ОБЫЧАЙ БЫЛ ТАК СИЛЕН В ГОСПОДАРСКОМ КРУГУ, что не требовал уже особых наставлений. Домострой и не предполагает, чтобы жены, не говоря уже о дочерях, могли ходить в мужские беседы. ОН ЗАСТАЕТ ЖИЗНЬ ТЕРЕМА УЖЕ В ПОЛНОМ ЦВЕТУ» [56], с. 97.

Иностранцы, посещавшие метрополию Империи, не всегда понимали подлинную суть ордынских и османских = атаманских теремов= гаремов и ошибочно трактовали их лишь как не очень понятное средство угнетения женщин. Вот, например, как неглубоко воспринимал Сигизмунд Герберштейн этот аспект жизни Руси-Орды.

Забелин цитирует: ««Состояние женщин, говорит Герберштейн (еще в начале XVI века), САМОЕ ПЛАЧЕВНОЕ: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным… Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве что в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения».

Такою свободою, как мы видели, пользовались одни только матерые вдовы… По свидетельству Бухау, в половине XVI в. ЗНАТНЫЕ ЛЮДИ HE ПОКАЗЫВАЛИ СВОИХ ЖЕН И ДОЧЕРЕЙ HE ТОЛЬКО ПОСТОРОННИМ ЛЮДЯМ, HO ДАЖЕ братьям и другим близким родственникам и в церковь позволяли им выходить только во время говенья, чтобы приобщиться св. тайн или в другое время в самые большие праздники.

Только самые дружелюбные отношения хозяина дома к своим гостям растворяли ИНОГДА женский терем и вызывали оттуда на показ мужскому обществу его сокровище – хозяйку дома. Существовал обычай, по которому личность женщины и именно жены хозяина, а также жены его сына или замужней дочери, ЧЕСТВОВАЛАСЬ С КАКИМ-ТО ОСОБЫМ, ТОЧНО ЯЗЫЧЕСКИМ ПОКЛОНЕНИЕМ…

ДОЧЕРИ-ДЕВИЦЫ НИКОГДА НА ПОДОБНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ HE ВЫХОДИЛИ И НИКОГДА МУЖЧИНАМ HE ПОКАЗЫВАЛИСЬ» [56], с. 98–99.

Даже Забелин уже фактически не понимает истинной сути теремных = гаремных обычаев старой Руси. Поэтому он и пускается в многословные туманные и неконкретные рассуждения об особом ходе жизни на Руси [56], с. 99–100. Мы не будем на них останавливаться.

10. ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ И.Е. ЗАБЕЛИНА ПОД ВЛИЯНИЕМ РАБОТЫ СО СТАРЫМИ ДОКУМЕНТАМИ ОТ «ЗАПАДНИЧЕСКИХ» = СКАЛИГЕРОВСКО-РОМАНОВСКИХ К ВЕСЬМА КРИТИЧЕСКИМ И СЛАВЯНОФИЛЬСКИМ

Двухтомник [55], [56] завершается большой статьей А.А. Формозова о жизни и творчестве И.Е. Забелина (1820–1908). Она содержит интересные сведения, на некоторые из которых мы хотим обратить внимание читателя.

А.А. Формозов писал: «Вспомним портрет Забелина кисти Валентина Серова. Глубокий, но еще крепкий старик с совершенно белой окладистой бородой изображен на фоне иконостаса. Это не аристократ, не чиновник, не университетский профессор, а человек из крестьянской или купеческой среды, сознательно стилизующий себя под своих героев – людей средневековой Руси. С этим обликом как-то не вяжется то, что переходит из одной статьи в другую и попало даже в энциклопедии, – «ученик Т.Н. Грановского», «убежденный западник». Образ расплывается, становится нечетким» [56], с. 574.

«Забелин опубликовал около двухсот пятидесяти работ, в том числе более десяти фундаментальных монографий» [56], с. 575. Его архив – «колоссальный фонд – 1293 папки с документами – хранится в Отделе письменных источников Государственного Исторического Музея» [56], с. 575.

И.Е. Забелин родился в 1820 году. В метрической книге сказано: «Сентября 17 родился, 19 крещен Иоанн. Родители его коллежский регистратор Георгий Стефанов Забелин и жена его Евдокия Варлаамовна (ошибка, надо Федоровна – А. Формозов)» [56], с. 577. В семье отца историка звали Егором, мать звали Авдотьей, ее девичья фамилия – Овощникова. Отец, Егор Степанович был сыном сельского священника, окончил семинарию, но от принятия сана отказался [56], с. 577.

В 1828 году отец умер, «а его жена с двумя малолетними детьми на руках осталась без всяких средств к существованию… Началась полоса бедствий, продолжавшихся для него (И.Е. Забелина – Авт.) четыре года, а для матери целых десять лет… Мать шила рубахи, вязала, изготовляла обертки для «конфет»… В 1831 году Авдотья Федоровна нашла место у «Француженки с Кузнецкого Моста». Хозяйка поставила условие, чтобы ребенка в ее доме не было. Ивана устроили отдельно, у какой-то швеи» [56], с. 578–579.

В 1832 году в дом «пришел «хожалый» с казенной бумагой. В ней от имени Приказа общественного призрения коллежской секретарше Авдотье Забелиной предписывалось сдать своего сына в Преображенское сиротское училище» [56], с. 581. В училище Иван Забелин начал неистово работать, понимая, что кроме как на самого себя рассчитывать не на кого. Вскоре после поступления он занял второе место по математике. Однако вскоре его увлекла история. В училище была хорошая библиотека, в которой Забелин перечитал множество книг. В частности, всего Карамзина, «История» которого только-только вышла в свет. Первые ее тома появились в 1818 году, а последний, двенадцатый, посмертно в 1829 году. Потом Забелин «писал, что наибольшее впечатление произвели на него «Жизнеописания» Плутарха… «История» Карамзина, в особенности первый том» [56], с. 582. Таким образом, первые впечатления молодого Ивана Забелина сформировались под влиянием романовской версии русской истории, громко и талантливо озвученной Н. М. Карамзиным. О роли Карамзина в развитии, укреплении и даже можно сказать, бетонировании, про-западного уклона в русской историографии см. подробнее в книге «Реконструкция», гл. 18:24. Неудивительно, что в начале своей научной карьеры молодой и неопытный Забелин подпал под такое влияние и долгое время был убежденным западником.

Вскоре на исключительно активного и самостоятельного ученика обратил внимание сам Дмитрий Михайлович Львов – попечитель сиротского училища. Это сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе Ивана Забелина.

В 1837 году он «был зачислен канцелярским служителем второго разряда в Оружейную палату Московского Кремля… Зная об увлечении своего питомца историей, Львов подыскал ему место в соответствии с его интересами» [56], с. 584–585. Однако жить было негде. «Пришлось снять угол у сапожника на Солянке» [56], с. 583.

Считается, что Оружейная Палата возникла в XVI веке (первое упоминание относят к 1508 году) как царская сокровищница и архив, а также как мастерская для изготовления вещей для царей, убранства дворцов и т. п. Но при Романовых «палата захирела в XVIII веке, когда столица была перенесена в Петербург» [56], с. 585. Лишь в начале XIX века власти обратили на нее внимание и сделали музеем, собрав сюда остатки прежних ценностей. В итоге оказалось, что «основная часть архива Оружейной палаты относится к последующей (за 1612 годом – Авт.) эпохе» [56], с. 586. То есть XIV–XVI века оказались погруженными в искусственно созданную тьму. «Началась разборка ее коллекций, публикация их описаний и изображений… В разгар этой работы и очутился в Оружейной палате семнадцатилетний Иван Забелин. Сперва он только переписывал канцелярские отношения для директора, потом ему поручили проверить каталоги хранившихся в музее вещей… ОН иСпоДВоЛЬ НЕмАлО УЗНАЛ О РУССКИХ ДРЕВНОСТЯХ. Затем сфера деятельности молодого сотрудника еще расширилась: уже в 1839 году он… выступал в роли экскурсовода, и, что особенно важно, БЫЛ ПРИВЛЕЧЕН К РАЗБОРУ ЕЕ (Оружейной Палаты – Авт.) АРХИВА…

Архив сильно пострадал при пожаре Москвы 1737 года и во время наполеоновского нашествия. После ухода французов древние свитки (уцелевшие после Великой Смуты и погрома Романовых, устроенного в Кремле в XVII–XVIII веках; см. выше – Авт.) собирали по всей территории Кремля, ибо оккупанты растащили их, чтобы набивать свои тюфяки. Более того: сторожа Оружейной палаты не стеснялись подтапливать старыми делами свои печи (опять-таки при равнодушии и молчаливом попустительстве романовской администрации – Авт.). Весь этот БУМАЖНЫЙ ХАОС и приводили в порядок с 1820-х годов. Уцелело, по подсчетам тех лет, около 8000 свитков-столбцов и 1300 книг» [56], с. 586. Так сколько же вообще было в Кремле исторических материалов изначально, если даже после всех известных (и неизвестных нам) погромов уцелело все-таки заметное число книг и свитков?

«К 1839 году Забелин понял, что в его руках настоящее сокровище – множество любопытных и никому не известных материалов о Московской Руси. Все свободное от канцелярских обязанностей время он стал посвящать архивным изысканиям» [56], с. 586–587.

И тут впервые у Забелина, вероятно, зародились первые сомнения в надежности исторической версии русской истории, озвученной Карамзиным. Во всяком случае, известно следующее.

«Пятьдесят лет спустя Забелин вспоминал, КАК ЕГО ПОРАЗИЛО ТО, ЧТО ТЫСЯЧИ ДОКУМЕНТОВ XVI–XVII ВЕКОВ, ЛЕЖАВШИХ В КРЕМЛЕВСКОМ ХРАНИЛИЩЕ, HE БЫЛИ ИСПОЛЬЗОВАНЫ В ДВЕНАДЦАТИТОМНОЙ «ИСТОРИИ» КАРАМЗИНА» [56], с. 586.

Как теперь нам становится ясно, нет ничего удивительного в игнорировании Карамзиным всех этих материалов. Он писал не подлинную историю Руси, а лишь аккуратно исполнял тенденциозный заказ Романовых. В котором, скорее всего, было четко указано – что и как надо описывать. На что и как ссылаться. А на что не обращать внимания, умолчать. Как мы видим, на уцелевшие остатки огромных архивов Московского Кремля Карамзину, по-видимому, ссылаться не рекомендовали. Дескать, и без них напишешь все, что нужно и как нужно. Даром что ли мы платим тебе по 50 тысяч рублей в год? Напомним, о чем идет речь: «"По пятидесяти тысяч рублей в год, с тем, чтобы сумма эта, обращаемая ему (Н. М. Карамзину – Авт.) в пенсион, была после него производима сполна его жене и по смерти ее также сполна детям сыновьям до вступления всех их в службу, а дочерям до замужества последней из них" (Старчевский А. «Н. М. Карамзин», СПб, 1916, с. 264). Эта ГРОМАДНАЯ СУММА, как видим, являлась не разовым пособием для поездки на лечение в Италию, а постоянной пенсией Карамзину и его семье» [132], с. 32–33. См. подробности в книге «Реконструкция», гл. 18:24.

Любопытно, что А. А. Формозов, автор биографической статьи о Забелине, в этом месте мгновенно бросается на защиту Карамзина и долго внушает читателю, почему не следует обращать внимания на странное пренебрежение Карамзиным архивами Московского Кремля. Однако никакого разумного объяснения в этой защитительной речи мы не увидели. Все адвокатство Формозова сводится к короткой формуле: мол, само собой так получилось.

А вот Забелин сразу понял – к какому затерянному богатству ему удалось чудом прикоснуться. В этом смысле Забелину несказанно повезло. И повезло всей русской истории. Без Забелина «нечаянно утеряно» было бы еще больше.

В 1840 году Забелин написал свою первую работу по русской истории. В 1841 году он отнес ее к бывшему профессору Московского университета Ивану Михайловичу Снегиреву. Отзыв И.М. Снегирева был «холодным, безучастным» [56], с. 587. В итоге работа не была опубликована. Вместо этого И.М. Снегирев решил бесплатно поэксплуатировать бесправного начинающего историка и предложил молодому Ивану Забелину помочь ему в сборе материалов для серии «Памятники московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы, древних видов и планов древней столицы». А.А. Формозов: «Для этих книг нужно было наводить справки в дворцовых архивах, копировать надписи в кремлевских соборах. Взяться за это он и предложил Забелину… Начинающий ученый согласился и в течение нескольких лет СОВЕРШЕННО БЕСКОРЫСТНО выполнял подготовительную черновую работу» [56], с. 588.

Затем Забелин познакомился с академиком Павлом Михайловичем Строевым, известным историком. Ситуация повторилась. Формозов сообщает: «В результате Забелин стал работать на Строева ТАК ЖЕ БЕЗВОЗМЕЗДНО, как и на Снегирева… Бесправное положение стало Ивану Егоровичу в тягость. В изданных С ЕГО ПОМОЩЬЮ книгах Снегирева и Строева мы не найдем хотя бы двух-трех слов благодарности» [56], с. 589. По-видимому, решили, что неродовитую рабочую лошадку можно вообще не упоминать.

Забелина поддержал Вадим Васильевич Пассек, автор многих работ по этнографии, археологии, статистике. Он помог Забелину опубликовать его первую статью. Одна за другой стали выходить все новые и новые труды Забелина о средневековой русской истории. В 1847 году Забелин был избран членом-корреспондентом Общества истории и древностей Российских при Московском университете [56], с. 591–593.

Формозов продолжает: «Первый важный шаг на научном поприще Забелин сделал достаточно рано. Он начал печататься в двадцатидвухлетнем возрасте и к тридцати годам был автором сорока работ… Сейчас начинающий ученый, несомненно, обратился бы за помощью в Академию Наук. Но в середине XIX века она находилась в Петербурге… Московских ученых избирали в ее состав только в качестве членов-корреспондентов… или почетных членов… Много лет спустя Забелин удостоился и того, и другого звания, но Академия навсегда осталась для него чуждой, даже в те полтора десятилетия, когда он служил в Археологической комиссии и часто бывал в Петербурге.

Известный острослов П.А. Вяземский называл Академию «немецкой слободой». В значительной мере она состояла из иностранных специалистов, приехавших в Петербург по контракту с русским правительством. Среди них было немало крупных ученых, в том числе и историков, но, как правило, они сторонились русского общества, печатали свои труды на немецком или французском языке, а то и по-латыни. К тому же занимались они главным образом не стариной XVI–XVII столетий, а народами, населявшими территорию России в античности и средневековье… Август Людвиг Шлецер углубился в историю летописания… Но, отдавая должное методике… Шлецера, он (И.Е. Забелин – Авт.) с болью замечал, что тот смотрит на современников летописца (Нестора – Авт.) с чувством превосходства и пренебрежения. Даже у лучших из немецких историков славяне до прихода культуртрегеров-варягов выглядели сущими дикарями…

Не с кем было посоветоваться и в Оружейной палате. Забелин уже понял, что руководивший ею А.Ф. Вельтман, хотя и небесталанный писатель, но уж во всяком случае не ученый, а дилетант» [56], с. 602–603.

О том, какую негативную роль для русской истории играли иностранцы в Академии Наук XVIII–XIX веков, см. подробности в книге «Реконструкция», гл. 9:3.

«Неудивительно, что учителей и советчиков Забелин стал искать не на берегах Невы и не в кремлевских учреждениях, а в Московском университете. ПОСТУПИТЬ ТУДА ОН HE МОГ – HE БЫЛО НИ СРЕДСТВ, НИ ГИМНАЗИЧЕСКОГО ДИПЛОМА, но можно было слушать какие-то лекции, общаться со студентами и профессорами» [56], с. 603.

«В 1909 году была опубликована большая статья Дмитрия Николаевича Анучина «И.Е. Забелин как археолог в первую половину его научной деятельности». Там сказано, что Иван Егорович еще в юные годы был враждебен официальной народности, выступал в печати против Погодина и Шевырева, С АНТИПАТИЕЙ ОТНОСИЛСЯ К СЛАВЯНОФИЛАМ и с самого начала своего пути связал себя с Грановским и кругом западников. ЗАБЕЛИН – «УБЕЖДЕННЫЙ зАпАДНИК» – говорит Анучин» [56], с. 604.

Несмотря на это, развиваются тесные контакты Забелина с выдающимся историком, М.П. Погодиным, известным славянофилом, профессором Московского университета. Вообще, в те годы в Московском университете было сильное славянофильское течение, во главе которого стояли «ведущий историк России Михаил Петрович Погодин и знаток классической и древнерусской литературы Степан Петрович Шевырев» [56], с. 603. Забелин посещал клуб Погодина у него на дому, где собиралось много известных ученых [56], с. 606–607. Кстати сказать, М.П. Погодин был автором статьи «Математический метод в истории», с которой многие были несогласны.

В середине XIX веке борьба между славянофилами и западниками приобрела острый характер. Обратим внимание на обнаруженный нами в книге «Реконструкция», гл. 9:3 интересный факт. Оказывается, именно в это время произошел незаметный на первый взгляд, но весьма важный, перелом в кадровой политике Российской Академии Наук. Напомним результат нашего статистического исследования персонального состава Академии Наук за весь период ее существования вплоть до начала XX века (по справочному изданию [119]).

ВСКРЫЛАСЬ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ КАРТИНА ПОЛНОГО ПРЕОБЛАДАНИЯ ИНОСТРАНЦЕВ В РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК, ПРОДОЛЖАВШАЯСЯ ДО 1841 ГОДА. Однако в этом году наступил перелом, причины которого не очень понятны. После него иностранцев-академиков становится СУЩЕСТВЕННО МЕНЬШЕ. В 1841 году были избраны 20 новых академиков. СРЕДИ НИХ НЕ БЫЛО НИ ОДНОГО ИНОСТРАНЦА [119], кн. 1.

Таким образом, в обществе шла какая-то тяжелая и скрытая борьба. Некоторые важные позиции в российской науке были отвоеваны русскими учеными. Но романовские власти грамотно противопоставили славянофильской группе уважаемых и известных ученых Московского университета молодых, напористых и убежденных западников. «В те годы в университет влились свежие силы, молодые ученые, ЗАВЕРШИВШУЮ ПОДГОТОВКУ ЗА РУБЕЖОМ. Это были… Грановский, филолог-эллинист В.С. Печерин, преподаватель римской словесности и древностей Д.Л. Крюков и другие. Они принесли в аудитории новые идеи германской идеалистической философии, французского утопического социализма, школу профессиональной критики исторических источников. Между профессорами-ретроградами (так осуждающе А.А. Формозов именует славянофилов – Авт.) и молодой профессурой завязалось острое соперничество» [56], с. 603–604.

Надо сказать, что движение славянофилов за восстановление подлинной русской истории их оппоненты пытались (и не без успеха) скомпрометировать самыми разными методами. Один из них был, например, такой. Некоторые авторы, публично объявив себя убежденными славянофилами стали громко и навязчиво доводить идею до абсурда. Навязчиво воспевали русских пейзан, рисовали лубочные примитивные картинки прошлой будто бы исключительно лапотной жизни, утрировали некоторые народные обычаи, искажая и выставляя их, тем самым, на осмеяние. Разобраться во всей этой непростой борьбе было очень сложно. А.А. Формозов справедливо отмечает: «Даже зрелому человеку не легко было найти свою достойную позицию в этой НАКАЛЕННОЙ ОБСТАНОВКЕ» [56], с. 604. В том числе и молодому И.Е. Забелину. «Забелину претили разглагольствования квасных патриотов. В дневнике 1855 года помечено: "восхищаются квасом, дегтем, вонью и разными в сущности дикими вещами, которые являют русского человека. Истинные достоинства народа непонятны, незнакомы этим глашатаям. Народ живет сам по себе и не читает этих похвал непрошенных"» [56], с. 618.

Формозов: «В чем был прав Анучин, это в том, что от Шевырева и славянофильского круга Забелин был всегда далек. Казалось бы, общая платформа у них была – все они любили древнерусскую культуру. Но разделяло их то, что… Шевырев и многие славянофилы не хотели видеть никаких темных пятен в прошлом России (так их позиция звучит в слегка искаженном изложении А. А. Формозова – Авт.)… Забелин же… смотрел на отечественную историю иначе, более трезво» [56], с. 607.

«Западники не раз заявляли, что допетровская эпоха – малоинтересный период, время застоя, беспробудного сна. Историю России в подлинном смысле слова можно начинать только с Петра I, а то и с разгрома Наполеона в 1812 году… В статье «Современные взгляды и направления в русской истории», напечатанной в 1868 году, Забелин назвал оценки прошлого России, данные западниками, не менее ложными, чем рассуждения славянофилов» [56], с. 615.

«Реформы Петра I для Забелина не бедствие, погубившее исконные русские добродетели, как сплошь и рядом утверждали славянофилы, а органическое развитие русских начал, народной стихии, не изменившее по существу народ, а "давшее ему простор"» [56], с. 618.

Итак, как мы видим, Московский университет в XIX веке стал одним из центров серьезной борьбы за русскую историю. Причем борьба была не показной, не шуточной. Ломались судьбы. Как всегда в таких случаях, многие ученые опасливо сторонились, отходили в тень, дабы не попасть под сокрушительные административные, демагогические и научные удары. Но были и такие, кто искренне хотел разобраться. К ним принадлежал и Забелин. И, как вскоре мы увидим, он глубоко вник в проблему и в соответствии с возникшим пониманием сделал абсолютно четкий выбор. Но до этого пока еще было далеко.

Много лет Забелин собирал свою огромную библиотеку. «В сороковых годах библиотека выросла настолько, что ею… пользовались студенты Московского университета… Большое собрание манускриптов – древлехранилище – было у М.П. Погодина» [56], с. 626.

В 1862 году вышел из печати первый забелинский том «Домашнего быта русского народа» под названием «Домашний быт русских царей в XVI–XVII столетиях» в двух частях. Через десять лет, в 1872 году, Забелин переиздал его с дополнениями. Книга имела огромный успех, привлекла внимание научной и широкой общественности к доселе скрытым и важным данным о жизни Руси XVI–XVII веков. «Монография была удостоена двух наград – большой серебряной медали Археологического общества и Демидовской премии Академии наук… Отзыв-представление написал выдающийся русский филолог и искусствовед Федор Иванович Буслаев. Он высоко ценил изыскания Забелина» [56], с. 672. В 1872 году труд Забелина был переиздан. Затем последовали издания 1895 и 1918 годов.