Текст книги "Беглецы (сборник)"

– Ты того, Катерина, – неуверенно начал Осип Иванович. – Мать, оно конечно, она… А ты Серегу жди. Жди напролом всего. Стой на своем, ёс-кандос, рубеже. На пределе.

Он по привычке взглянул на стену, но карты с флажками фронтов здесь не было. Она висела на кухне. Катя повернула к нему мокрое от слез лицо, беспомощно зашептала:

– Стоять, а как? Он уже шмотки свои к нам затаскивает. Вчера гирю железную приволок, виктролу с пластинками. Оккупант проклятый! И все она, мама… Говорит, а что жених есть, так что из того? Жених там, а там стреляют, и кто знает… А он – вот он: молодой, на прочной основе, его и на фронт не пошлют. Я у вас жить останусь, – решительно заявила она. – Хлебную карточку получаю, доучусь как-нибудь, была бы крыша. А то на фабрику устроюсь, там общежитие дают. Мне бы только Сережу дождаться.

Совсем растерялся Осип Иванович. Подволакивая ноги, подошел к этажерке, остановился перед портретом Сталина. Прищурив проницательные глаза, вождь улыбался в усы, сдавливая крепкой рукой чубук неизменной трубки… Отец снял с гвоздика очки – чтоб не терять их ежедневно, Осип Иванович определил их на самом видном месте, повесил на гвоздике под портретом.

– Ма-ать! – позвал он.

Мать, чуть отстранив от себя Катю, подалась крупным туловищем к нему.

Отец порылся в бумагах на этажерке, не нашел, что искал, нацелил на мать единственную линзу с сильно увеличенным за нею желтым глазом.

– Вот письмо Серегино не найду. А что он наказывал, помнишь? Самое время решение принять насчет Кати. Неля, беги рысью, зови Матрену.

Звать не пришлось. Едва Неля к порогу, входит Матрена.

– Катьча у вас, нет ли? – спросила, заглядывая в комнату. Увидев дочку, раскрылила руки, шлепнула ими по бедрам. – Да ты че прохлаждаешься? Че людей от забот отрываешь?

Осип Иванович вежливо взял ее за рукав телогрейки, пригласил:

– Входи, входи, соседушка, садись на стул, я пристроюсь рядком, да поговорим ладком.

– Дык некогда рассиживаться. – Матрена поджала тонкие губы. – Стирку развела, а доченьки нет воды принести.

– Что за стирка в полночь, ёс-кандос. Спать надо.

Котька ушел в кухню, но если голоса отца не было слышно, то Матренин долетал до словечка.

– Язви ее, разъязви! – неслось из комнаты. – Я мать, что решу, то и будет. А у нас с вами сватовства не было. Дык че говореть-то?

В ответ тихий, неразборчивый бормоток Осипа Ивановича, и снова:

– А чем ей плохой Трясейкин, жабе-разжабе? Вона на всем поселке ни одного мужика не остается, а он че? На фронт не пойдет, дефект имеет. Че кобенится? Грамотный. В газете служит, сказывал, Лексею моему амнистию выхлопочет. Большое это дело – уметь писать по казенной министрации, надо ж знать че и куда. Бумага, поглядеть на нее, вся как есть одинакая, а поди ты, язви ее, разные действия оказыват… Опять же, в доме жить сулится. В городе ему при нутряной слабости вредно, а я и травкой подлечить могу, раз скрозь больной. Пущай на Катьче женится.

– Ну-у, здорово живешь! – всплыл гневный голос Осипа Ивановича. – Скрозь больной! Это каких же внуков он тебе наворочает?

Алексей, студент геологического техникума, был первенцем Матрены. Его увезли из поселка глухой весенней ночью вместе с отцом Пахомом Скоровым. Мало кто верил тому, что отец воровал бревна, работая на бревнотаске, и сплавлял их японцам. Когда к дому подъехала машина-пикап с кузовом, Алеша сразу понял, зачем пожаловал к ним этот юркий кузовок. Студент изучал по самоучителю английский бокс и решил, защищая отца, использовать приемы этой заграничной драки на милиционерах. Где был отец, никто не знал, а Алеша, по слухам, трудился недалече по общей специальности – на Бамлаге.

До слуха Кости донесся проникающий говорок Матрены:

– Отказывать Ларивону я не могу, а прыть попридержу, ладно уж. Но и вам ставлю свои культиматы: приедет ваш Сергей скоренько, пушшай сами решают с Катюхой, каво имя делать. А не приедет, задёржится – отдам за Ларивона. Давай, Катьча, пошли домой, некогда тут квашней рассиживаться, дома корыто полно. Ларивон в город уехал, не дождался.

Проснулся Котька рано. День был воскресный, и они с вечера договорились с отцом сбегать утречком на реку, выдолбить вентеря. Уже два дня стоят, все проверить некогда было. Да пару починенных опустить, авось попадет какая рыбеха.

Он оделся, подошел к Нелькиной кровати. Сестра спала непутево: голова подвернулась, как у гуся, а руки у горла, в кулаки стиснуты. Котька подергал за угол подушки. Нелька что-то прочмокала, отвернулась к стенке.

– Так-то лучше, – успокоился он. – А то как померла.

Из кухни нанесло вкусным. Там что-то шкворчало, шипело. Не иначе, в честь воскресенья мать печет оладьи на сале. Или картошку жарит. На свином-то сале ломтики – ого! Подрумянятся, только знай похрумкивай.

Но сразу, с бухты-барахты, открывать, что там мать готовит, было неохота. Он тихонько высунулся из двери в коридорчик, прикрыл глаза и потянул носом.

«Не-е, – обманул себя, – не картоха». Хотя что было обманывать? Пахло именно картошкой, жаренной на свином сале, с горчинкой. Запах этот в воздухе носился, в синем, расслоившемся по дому чаду.

– Ты поче вытянулся? Котька! – встревоженно окликнула мать. Она стояла на порожке кухни вся розовая, но не от жара печи, а от утренней зари. После метели заря радостно вымахнула свой хвост в полнеба, и свет ее даже сквозь промерзшие стекла красно ломился в кухню. Устинья Егоровна с любовью смотрела на сына и все вытирала, вытирала руки суровым полотенцем.

– Мойся да завтракай давай, – сказала она и кивнула розовой теперь головой.

Котька хлопнул в ладоши, подбежал к умывальнику, плеснул в лицо водицей, кое-как обмахнулся полотенцем и – за стол, заерзал на табуретке. Смоченные волосы блестели, капельки воды щекотали брови.

– Утрись как следует. Нарыбачишься еше, успеешь, – ласково попросила мать.

– Высохнет. Давай, мамка. Да побегу.

Мать поставила на стол сковородку. Вилкой разделила картошку, отгребла к краю. – Кушай, а это Неле… Отец ушел чуть свет, хотел тебя будить, да я пожалела.

Котька и не припомнил, когда перед ним стояла такая редкая теперь, праздничная еда, однако не набросился на нее, не смолотил без оглядки, ел с достоинством, с полным на то правом: сам сходил, сала добыл, сам и ем. Всё мы сами, мы с усами. Вот она хрустит на зубах, картошечка, тает, жирная. Не пожалела мамка сала, правильно, что нам! Еще достанем, не поленимся. Вот так, пальцами отщипнуть хлебца, обязательно отщипнуть, а не откусить, и туда, к картохе, а сверху глоток чая…

– Ну, всех накормила, – легко вздохнула Устинья Егоровна. – Еще Неля встанет, поест – и слава богу.

– Сама-то поела? – запоздало спросил Котька.

– Да уж поела, поела. Спал бы дольше. – Мать отвернулась к плите, что-то там смахнула тряпкой, сдвинула кружок, заглянула, как там жар, не пора ли вьюшку прикрыть.

– Катанки достань. – Она показала глазами на шесток. – Отцову шапку надень, да уши опусти. Не задерживайтесь до ночи, а то знаю вас: на рыбалке что дети делаетесь. Пойдешь, а я во след на твой загад пошепчу, глядишь, сига во-от этакого вытащишь.

Котька оделся, все сделал, как наказывала мать. Укутанный, одни глаза торчат, взялся за ручку двери. Мать еще успела поплотнее осадить на нем шапку, обдернуть сзади телогрейку, как-то незаметно скользнула руками по варежкам, сухие ли, и он вышел, оставив в коридорчике клубы пара, мать с поднятой, все еще ошупывающей рукой.

Не так уж холодно было на улице, как показалось ему с тепла, но скоро в носу закололо льдинками. Пар вылетал изо рта тугим облачком, будто упирался во что-то, на ресницы оседал иней, и они склеивались. Чтобы такой мороз был когда-то, Котька не помнил, по крайней мере на его веку не было.

Решил взять санки и скатиться на них по взвозу до самых лунок. Но санок под крыльцом не оказалось, зато разглядел следы от их полозьев. Значит, отец нагрузил на них вентеря и пешню, чтоб на себе бутор не тащить. Из-под доски заваленки торчал воробьиный хвост – рыженький, с черной окантовкой. Котька было прикрыл его варежкой, однако воробей не шевелился. Он осторожно отвел руку, и птичка выпала, стукнулась о носок валенка мерзлой картофелиной.

– Замерз, дурачок, – Котька поднял его. Воробей лежал на варежке, притянув лапки к пепельному брюшку, смотрел белыми от выступивших и замерзших слез глазами.

Солнце едва приподнималось над землей: багровый шар с оттопыренными багровыми же ушами, которые никак не могли отрваться от горизонта и, казалось, удерживали, не пускали вверх светило. Котька варежкой продавил в сугробе у завалинки лунку, спрятал в ней воробья, сверху загреб сухим, как песок, снегом.

– Кореша на чердаке возле труб ночуют, а ты с имя чего не уместился? – произнес он над могилкой. – Гурьбой-то теплее, от трубы греет. Поссорился, поди, и прогнали.

Мимо дома неходко бежала лошадка. На укатанной ветрами дороге сани заносило, полозья оставляли широкий зеркальный след. Лошадка трусила, екала селезенкой, роняя меж оглобель парящие катышки. В передке саней копной восседал Дымокур, утопив голову в поднятом воротнике тулупа. Позади него в козьей дохе лежал Ванька, пристроив ноги в огромных катанках на обтертый до лоска березовый обвод. Из-под него далеко назад торчал лиственный бастриг, привязанная к копылкам тащилась за санями веревка.

– Дядя Филипп! – крикнул Котька. – Увязку оторвете!

Дымокур тпрукнул, неуклюже выбрался на дорогу. Огибая сани, ткнул Ваньку в затылок лохматой шубенкой. Тот молча снес тычок. Даже шапку не поправил.

– К батьке собрался, а че спишь долго? Он там без тебя всюё рыбу повыловил, чего там делать тебе, – подтрунил Дымокур, сматывая кольцами неподатливую веревку. – Но да иди. Поймашь чего, на уху прибеги звать. Мы-то за сеном, на Астраханские луга. Все ближние покосы перепахали в осень под зябь, установка, вишь ты, такая спущена…

Филипп Семенович говорил, а Котька пытливо глядел на Ваньку, тот на него из-под съехавшей на глаза шапки. Котька жалел, что проворонил вчера Удода с Викой. Надо было глянуть на них, чтобы ясно стало – третий лишний. И уйти. И не думать больше о Вике.

– Но-о! – Дымокур хлеснул вожжами, сани дернулись, покатили. Ванька погрозил рукавицей.

– Це Вике натрепал? – крикнул он и цыкнул сквозь зубы в сторону Котьки. – Припутаю с ней в клубе – схватишь.

– Катись, а то напугал! – Котька прищурил глаза, а когда попытался открыть, не смог. Пришлось снять варежку, пальцами оттаять ресницы. Сунув руки в теплые самовязки, пошел к яру, скатился вниз по крутому взвозу до самой ледяной закрайки реки. Впереди на белизне снега четко виднелась фигура отца. Котька побежал к нему, раскатываясь по льду, радуясь нечаянному открытию: раз Ванька сказал: «Попутаю с ней», значит, Вика не хочет ходить с ним.

Осип Иванович сидел на санках перед лункой. В ней, скособочась, плавал обледенелый поплавок. Удочку-коротышку отец держал в левой руке, правой выуживал ледок проволочным садком. Вода тут же подергивалась новой пленкой льда и опять попадала на решетку садка. У лунки скопилась горка сверкучих пластинок. Чуть поодаль, около торчащего изо льда шеста, валялись коричневые круги вентерей и пешней. Отец и не думал еще обдалбливать шесты.

– Тебя ждал, – обьяснил он. – Небось замерз. Вот теперь и погреешься.

Котька лег на живот, протер руками гладкую, с едва ощутимыми волнушками льдину-стеклину, приник к ней, загораживаясь варежками от света. Толща воды увеличила вентерь, приблизила. Все четыре обруча и сеть, обтянувшие эти обручи, увидел отчетливо, потом разглядел горловину и отходящие в стороны стенки. За частой ячеей тускло поблескивало, какая-то масса ворочалась внутри обручей.

– Рыба, – обрадовался Котька. – Полнешенько набилось!

– Есть маленько, – заулыбался стянутым морозом лицом Осип Иванович. – Поэтому и не стал выдалбливать, чтоб ты посмотрел, да и поднял сам.

– Сейчас. Еще погляжу.

Речки и ручьи, впадающие в Амур, теперь перемерзли, не тащили в него мути, и он очистился в зиму. Придонные струи пылили золотистым песочком, волочили по кругу трубчатые жилища ручейников, пятился черный рак, грозя кому-то растопыренными клешнями. Дневной свет распылился в толще воды, мерцал. Чужой притягательный мир жил под ледовой крышей. Было странно глядеть в глубину под собой, все видеть и быть уверенным, что лед крепкий и ты не провалишься в эту влекшую к себе, но чуждую глубь. Когда же на секунду эта уверенность исчезала, он, казалось ему, зависал в пустоте. Тогда от мгновенной жути все замирало внутри.

Шаркая унтами, подкатил отец.

– Однако, я сам начну, намечу тебе, – сказал он. – А ты не лежи, хоть удочкой помаячь, застынешь.

Острооттянутый клюв пешни втюкнулся в лед, осколки веером брызнули по сторонам. Котька смотрел, как быстро мелькает пешня, крошится, звенит, пылит лед, как над прорубью повисла и не опадает веселая радужка. И работа была веселая, уходить не хотелось. А тут рыба, вон она, тычется в ячейки, выход ищет. Но вентерь так устроен хитро, захочешь – не найдешь путь на волю: вход широкий, а выход узкий, едва руку просунешь. Не зря горлом зовется, а то и хапом. Опять же, от пешни такой хряст идет – за пять километров отбежала отсюда вольная рыбка.

Котька завладел пешней, долго долбил огромную прорубь. Когда до живой воды осталось совсем немного, отец сам начал подрубать лед на дне проруби. Тонкая это работа. Пробей отверстие раньше – хлынет вода фонтаном, наполнит прорубь доверху, потом попробуй вырубить дно. Сам весь забрызгаешься и катанки ко льду приморозишь.

– Ну, с Богом! – Отец перевернул пешню вниз рукояткой и быстрыми тычками проломил дно. Куски льда всплыли густо. Котька вылавливал их сачком, а самые большие Осип Иванович поддевал острием пешни и ловко отбрасывал в сторону. Так же выдолбили растяжки крыльев и вдвоем потянули шест. Показался вентерь. Скатываясь к завязанной мотне, в нем живым серебром трепыхались чебаки, сазанчики и прочая мелочь. Котька сбросил варежки, развязал бечеву и на лед брызнул искристый дождь. Рыбки подпрыгивали, норовя скакнуть в прорубь, но Осип Иванович унтом отгребал их подальше. Лед окропился блестками чешуи.

Отец перекуривал, щурясь на солнце. Дыма в пару от дыхания не было видно. Тихо было на реке. Солнечно и морозно. Где-то гулко, по-пушечному, лопался лед, и гул долго шарахался меж крутых берегов, подбрасывал в воздух ворон, что расхаживали по утрушенной соломой и навозом дороге, и снова наступала тугая тишина безветренного, скованного стужей дня.

Отец продолжал курить, улыбался удаче или молодость вспоминал. И часто так – стоит, улыбается, а его вроде здесь нету. Лицо помолодеет, даже румянцем пробьет. Почему так бывает с пожилыми людьми, Котька не понимал, посмеивался про себя над их причудинками.

Дребезжащий звук вывел его из задумчивости, но что это, сразу сообразить не смог. Что это значит, первым все-таки понял отец. Он повернулся лицом к недалекой лунке, пригнулся, будто скрадывал кого-то. Окурок свисал с фиолетовой губы, подрагивал вместе с нею.

– Ко-о-отька! – Осип Иванович зашоркал унтами по льду, но с места не двигался.

Брошенная поперек лунки удочка шевелилась, стукалась о края. Кто-то там, в глуби, схватил наживку и пытался утащить. Котька подлетел к лунке. Ее даже подернуло ледком, наплав нырял в проруби, кидался в стороны, леска так и сяк пилила тонкий ледок, вот-вот перетрется. Он схватил удочку, потянул. Тяжелое и живое водило леску, тянуло вниз руку.

– На локоть, на локоть выматывай! – поучал отец, семеня на выручку. – Ленок схватал или таймень, язви его! Тащи-и!

Котька умело, по-рыбацки, поволок рыбину из глубины. Синего отлива, крапленный золотом и чернью показался ленок. Он раздувал жабры, хлопал крепкогубым ртом, бурлил воду багряноперым хвостом. Дух захватило у Котьки, когда выдернутый из воды ленок оторвал крючок и шлепнулся назад в лунку. Котька с плачем грохнулся на колени и, словно выстрелил рукой, заклинил ею ленка в лунке. Отмахнув с другой варежку, поддел рыбину под жабры и, чувствуя под пальцами трепещущую мякоть, отбросил рыбину в сторону.

Только теперь подскользил Осип Иванович, стащил с Котькиной руки мокрую варежку, стал обжимать рукав телогрейки, вымоченной до локтя.

– Дуй домой, сынка. – Он суетливо напяливал на мокрую руку Котьки свою рукавицу. Котьку трясло от азарта, даже жарко стало. Хотел подобрать варежку, но ее успело крепко прихватить ко льду.

– Беги, сынка, я отколупну, – торопил отец. – А ленок-то, ёс-кандос, а? Килограмма четыре будет сукиного сына. Уха-а!

Котька побежал, но притормозил у рыбины. Ленка уже опахнуло изморозью, он вяло выгибался.

– Унесу его, – решил Костя, подхватил ленка на руку и с разбежками, с подкатами заспешил вдоль берега к взвозу.

С высокого яра увидел – отец тоже двинулся домой. В стужу рыбалка без рукавиц – не дело, быстро без пальцев останешься. Котька бежал улицей. Рукав лубенел, сдавливал руку, ее стало пощипывать. Миновал барак, другой, осталось пробежать мимо единственного в поселке двухэтажного дома, где на втором этаже жила Вика с теткой. А там – сто метров, и все, тепло родное. Лицо от встречного ветра очужело, на щеках замерзали слезы, да еще будто кто щелкнул по носу, и Котька начал оттирать его. Дальше не побежал – юркнул в темный подъезд и налетел сослепу на Вику.

– Котька, – удивилась она. – Да ты белый весь!

– Убу-бу-бу, – бубнил он, надраивая варежкой бесчувственный нос.

Вика прикрикнула тоном взрослой:

– Марш в квартиру. У тебя рука в лед сделалась.

– Эт-то ленок к ней примерз, – прошамкал Костя. – Рыба.

– Еще чего? – не поверила Вика. Она отставила ведро с золой под лестницу и потащила Котьку вверх по скрипучим ступеням.

Жилище учителки – так ее звали по-прежнему, хотя в школу она теперь не ходила, – угловая комната. Таких квартир было в каждой секции три, и в каждую вела своя дверь из квадратной прихожей. Четвертая комната служила общей кухней. Вика втащила Котьку в комнату, начала стаскивать с него телогрейку. Так, вместе с примерзшим ленком она и грохнулась на пол. Котька прислонился к печной стенке, прикладывая к ней то одну, то другую щеку. Вика открыла дверцу духовки, подставила стул, набросила на спинку телогрейку. Потом присела перед ленком, провела пальцем по жаберной крышке.

– Рыба, – как будто только теперь поверила она. – Зубастая. У нас в Сестрорецке тоже больших ловили. В озерах. Широкие такие караси. – Она подняла глаза на Котьку, улыбнулась – А щеки у тебя в известке.

Улыбалась Вика редко. Губы чуть дрогнут, наметятся подковкой и тут же распрямляются. В школе не перемене все больше стояла у окна и смотрела во двор. Поначалу ее считали задавалой, а мальчишки недотрогой и маминой дочкой. Один больно дернул за косичку, а она даже не ойкнула, только спросила у обидчика: «Так разве можно?» Больше ее не задирали, а когда она рассказала ребятам – какая она, война, вблизи и что ей пришлось пережить, то девчонки, хоть задним числом, но отлупили после уроков того мальчишку портфелями.

Котька обтер лицо ладонями, сел на стул перед духовкой, телогрейку положил на колени. Ему стало хорошо, разморило в тепле. У Вальховских он бывал и раньше, помогал Вике по химии. В их комнате всегда было тихо. И сейчас тихо. И Вика рядом. Сидит на корточках, выставила коленки, обтянутые рубчатыми рейтузами, а на одной коленке аккуратный шов, почти не заметный.

– Из рыб супы варят, – проговорила она. – Или жарят. Очень вкусно.

– Смешно это – супы. – Котька с недоверием посмотрел на нее. – Уха – другое дело.

Вика глядела на рыбину, рыжая челка рассыпалась, завесила лоб, на острых плечах косички лежали бронзовыми змейками. На концах их топорщились марлевые банты. Котька покосился на ленка. Он оттаял, чуть потускнело серебро, на боку выступили бурые пятна, но багряный хвост оставался таким же праздничным, широко растопырился, прильнув к половице. Котька соображал, как бы половчее отдать ленка. Сказать – отец послал?.. Отец, уж, поди, дома и про удачу расхвастал, ждут рыбака – куда пропал?

– Почему вчера в клуб не приходил? – Вика положила руки на колени, на руки опустила голову. Из-под челки смотрела на Котьку, но странно, будто сквозь него.

– Я на ту сторону бегал, в деревню. – Котька покрутил рукавом телогрейки в духовке. – А тебя опять Ванька провожал? Что, холодно было провожаться?

– Очень холодно, – она вздохнула. – И противно – Ванька целоваться лезет. А мне кто-то другой нравится.

Котька неловко задел рукавом дверцу, встал, чтобы отцепить крючок, повалил стул. Хотел подхватить его на лету, уронил телогрейку. Вика потянулась к ней, и руки их столкнулись, замерли. Всего на мгновенье, и Котька рванул с пола телогрейку, начал надевать ее. «Кто ж это другой ей нравится? – покраснев от радостной догадки, думал он. – Кто? Да кто же…»

Вика присела на поваленный стул, обхватила голову руками. Котька оделся, но уходить медлил.

– Теперь я стану тебя провожать! – решив все выяснить окончательно, объявил он и замер, ожидая, что ответит она. Но Вика молчала долго, будто забыла о нем.

– Тетя Марина карточки хлебные потеряла, – наконец обреченно, вроде бы в никуда, обронила она.

– Что-о? – боясь поверить такому, вскрикнул Костя. Он видел их, тех людей, которые потеряли карточки.

– Я на фабрику устроюсь, – шептала Вика. – Там хлебная норма большая, как-нибудь продержимся на одной. Да еще талоны в столовку у тети Марины. Мы эти обеды уже три дня делим. – Она вздохнула по-старушечьи, протяжно. – Мне пятнадцать, примут, а то помрем. Я-то нет, а тетя Марина не выживет. Больная она. Ночью по комнате ходит, Володю ищет, здесь он, говорит, воздухом Володя стал, он везде, но не идет, только мать мучает. Фельдшер говорит, это пройдет, не бойся ее, она тихая. А я и не боюсь, я жалею.

– Эту рыбу мамка вам послала! – громко перебил ее Котька. – Отнеси, говорит, пусть ухи сварят, – гнул свое Котька, видя, что Вика не верит ему. Свет из единственного окна падал на Вику, подголубил лицо. Она смотрела на Котьку снизу, и глаза ее, только что печальные, набухли слезами, и в каждом отразилось по окошечку.

– Не посылала, ты врешь. Зачем? – Вика замотала головой, нашлепала на пол слезин. – Ты с реки бежал, а я в подъезде стояла, ждала, когда пробежишь. Золу выносила.

– Тогда папка послал. Ваша она, и точка.

Котька надернул шапку и выскочил из комнаты. Пролетел мимо кухни, мимо сердитых в ней голосов. Он решил действовать немедленно: он подкарауливает на повороте машину с мукой, вспрыгивает и на ходу сбрасывает куль. Нет, не выйдет. Охранник сидит на мешках с винтовкой. Тогда бросит учебу, возьмет ружье, припасы и уйдет в сопки стрелять коз, а ночью, тайно, подкладывать их к Викиной комнате. Или даже увезет с собой Вику. Найдут зимовье и… Дальше все становилось неясным. Он выскочил на улицу и чуть не сшиб фельдшера. Соломон Шепович, польский еврей, жил в секции, где и Вальховские.

– Ты уже знаешь, что как ошпаренный? – прокричал фельдшер, подтягивая к себе Котьку.

Котька недоуменно, чуть испуганно смотрел на фельдшера. Старичок сдвинул шапку и ждал от него чего-то, подставив заросшее седым волосом ухо.

– Разве я слепой, что вижу, ты не знаешь? Так ты знай! – фельдшер таращил близорукие глаза, обложенные темными полумесяцами. – Шваб Гитлер поимел у Москвы кровавый мордобой и бежит. Он хочет теперь, как бы ему не стать быть в России. Ха-ха-ха! Надо было маить крепкую голову, а не крепкие ноги! Ему их скоро сделают пополам, и ни-ко-му не заставишь лечить!

Как-то быстро около них появились люди.

– Мне сказал военный, знающий человек, и я убежал из амбулатории, уже не зная, почему там сидеть! – весь радостный, весь счастливый выкрикивал старичок, подскакивая то к одному, то к другому. – Сейчас все это будут сказать по радио!

Он еще что-то хотел сообщить, но нетерпеливо замахал руками и скрылся в подъезде. Люди стояли ошеломленные, не зная – верить услышанному или нет. Федьдшер высунулся из подъезда, прокричал с обидой:

– Не сомневайтесь в мои слова! Я вам доктор или это уже нарочно?

Люди стали разбегаться. Котька хотел бежать к Вике, обрадовать – все, не надо теперь никаких хлебных карточек, но понял, что Соломон Шепович уж точно оповестит соседей, и пошел домой. Он бежал и видел, как из дома в дом сновали люди. Они, как пчелы, разносили радостную весть бескорыстно и щедро.

Сквозь всю эту внезапную, радостную суету мчал Котька по густеющей от народа улице, как откуда-то сбоку налетела на него Капа Поцелуева:

– Костромин! Да Котька же! С праздником, милый!

Крепко обхватила голову. чмокнула в щеку, в другую, чуть замешкалась и поцеловала в губы. Котька чуть не задохнулся от ее иступленного поцелуя. Она откачнулась от него, но руки все еще держала на Котькиной шее. Капу было не узнать, опрятная, красивая, она вся радостно искрилась.

– А я от Кости вашего месяц как письма получаю! – похвасталась она и снова чмокнула Котьку.

– Ну тебя, – глуповато улыбаясь, брякнул Котька и утерся варежкой.

Капа не обиделась, крутнула перед ним борчаткой и замелькала простеганными чунями, ладно обшитыми желтой кожей. Котька опомнился, догнал ее.

– Постой! Че пишет-то?

– Лю-ю-бит! – и засмеялась, блестя зубами.

– Ты дело говори! – обиделся Котька.

– А я и говорю дело, еще какое дело. – Из-под платка выбилась прядь и заиндевело лежала на щеке, а самый кончик-завиток прилип к уголкам губ, был темным и влажным.

– Не нравлюсь тебе, раз утираешься? Эх, Котик мой маленький! Вот породнимся – полюбишь. Во какая невестка буду! – Она оттопырила большой палец перчатки, реденький, кожу сквозь него видно.

– Давай, я не против! – Котька махнул рукой, засмеялся и побежал к дому.

Только успел телогрейку повесить, еще и шапку не снял, Нелька в дом и с порога, постукивая кулачком о кулачок, заявила:

– Садись за уроки. Агриппина Ивановна жаловалась, что ты вместо нормального диктанта написал и сдал какие-то стишки. Не занимайся чепухой. Тоже мне, Пушкин выискался. Отцу с матерью я не сказала, я не доносчица, как ты, но подумай о будущем. Жизнь дорога дальняя…

– …быть может, встретимся в пути, – подсказал Котька, припомнив вычитанные из Нелькиного альбома «мудрые изречения».

– Ладно, я сама возьмусь за тебя, чтоб ты человеком стал. Да, вот еще что… Ты куда рыбину дел? – Нелька прищурила зеленые костроминские глаза.

– Плавает! – обозлился Котька. – Пошла, так иди!

– Ах вот ты как! Так-та-ак…

Выскочила сестричка, дверью хлопнула. Котька прошел в кухню. Значит, домашние рыбину ждут. Ладно, он тоже будет ждать… порки ради праздника. Посмотрел на репродуктор – в какую сторону вертеть? Отец завинтил штырек до упора. Один шип да хрип. Туда-сюда двигал винтиком Котька, и внезапно в дом ворвался густой и торжественный голос:

«…шли в решительное контрнаступление, наголову разбили и отбросили фашистские войска от столицы нашей Родины Москвы! В ходе дальнейшего наступления доблестные части Красной армии освободили города Волоколамск…»

– Ага-а! – каждый город, каждый населенный пункт встречал радостным криком Котька. – Сережа – ура! Костя – ура!!

Так и застали его отец с матерью – орущим оглашенно под репродуктором. Мать поцеловала, шепча что-то о счастье, отец исколол усами, прошелся щекой по щеке, как теркой. Облобызал и пришедший с ними Дымокур, отравил табачной гарью. Повезло нынче Котьке на поцелуи.

– Не грех бы в честь праздничка и вспрыснуть, – весело сказал Осип Иванович и подмигнул Дымокуру. – Не возражаешь, Устинья?

– Да че она будет поперек-то идти? Как обчество, и все тут. – Дымокур осклабился корешками прокуренных зубов, наблюдая, как Осип Иванович достает из запазухи полушубка зеленую фляжку, как бережно – не упала бы – выставляет на стол.

– И разживутся где-то!

– Литра плавает по дну! – Дымокур потер ладонями, упал в них лицом и чихнул.

– Правда твоя, – кивнул Осип Иванович.

– Ниче-о, – успокоил он Ульяну Егоровну и мосластой рукой подоил бороду. – Мы еще добудем, по стратегии.

Поняла Устинья Егоровна, на какие такие золотые приобрели они выпивку, посмотрела улыбчиво на Котьку, дескать, пусть их пропивают, ты у меня надежный зато. Наклонясь к нему, шепнула: «Отец хвастал, эва какую рыбину выволок, пирог заверну, мучка есть».

– Пейте, благословясь. – Мать засуетилась, собирая на стол нехитрую закуску. – То-то сон сегодня высмотрела. Ровно знамена кто развесил, все красно да ало. И вот оно – знамение.

– Верно, Устиньюшка, – поддержал Дымокур, пристраивая у порога свою огромную доху. – Знамение, оно завсегда наперед являться должно. Перед импиристической эвон какая метла огненная, аж прутовье топорщится, на небо явилась. А вот я, намедни, иду – а оно под ноги…

– Садитесь, мужики, – вмешалась Устинья Егоровна, зная, что не сбей сразу с толку Филиппа Семеновича, будет чепуху городить, изведет совсем.

– Теперича, значится, так, – щурясь на фляжку в руках Осипа Ивановича, гнул свое Дымокур. – Иду я, а оно под ноги – шасть! Голос подает, а ни на что не похоже, нет таких звуков ни у кого в наличии. Нагнулся я, батюшки мои, Верещуха!

– А что оно такое?

– Ты, Оха, лей, лей, – Дымокур пригнул его руку. – А Верещуха-то. А кто его знает, что это такое. Верещуха, и все.

– Чудно! – Осип Иванович пожал плечами, хмыкнул.

Буль-буль-буль – и полнешеньки стаканы, водка в них колышется, свет отбрасывает, аж зажмурились мужики. «Ну-у!» – сказали. Удодов опять бороденку подоил, только теперь торопливо, и – цап стакан, потушил его грани плоскими пальцами. Устинья Егоровна тоже рюмочку подняла, чокнулась.

– По полному, за победу полную! – складно провозгласил Осип Иванович и быстро выпил.

Мать губы помочила, сморщилась и, отчаянно махнув рукой, допила. Дымокур пил долго, сквозь зубы цедил, растягивал редкое теперь удовольствие.

Котька сидел с краю стола, доедал суп, прикусывая от хлебца, оладушки холодные приберегал, откусывал по малюсенькому кусочку: не хотел, чтоб попросили из-за стола до того, как отец, состроив уморительно серьезную физиономию, начнет выпытывать у фантазера Удодова, что это еще такое – Вереща.

Дымокур вынул из кармана головку чеснока, размял в ладонях, раскатил по столешнице белые зубочки. Осип Иванович натер хлебную корочку чесночинкой, хитро, с улыбочкой начал приступать к Дымокуру:

– Так все-таки на что оно похоже? Может, кошка была? Так она должна мяукать, натурально.

– Кто ее знает, – уклонился Филипп Семенович. – Может и кошкой перекинуться. Вот и кумекай, что он и кто. Всякое обличье у ей в запасе. Но раз увидел да признал в ей Верещуху – быть в богатстве и радости. Радость у нас есть, а богатство наживем, верно, Устинья?

Постучалась и вошла Катя Скорова. Первым делом – объятия и поцелуи. Что ни говори, а Катюша почти член семьи.