Текст книги "Воин любви. История любви и прощения"

Сестра тоже наблюдает за мной широко раскрытыми глазами. Она в смятении, она напугана. Я вижу, что она пытается быть смелой, но никто не знает, что означает «быть смелой» в этот момент. Будет ли смелостью отпустить меня с этой женщиной или нужно взять за руку и увести отсюда? Никто не знает. Медсестра говорит, чтобы я попрощалась с родными, и я обнимаю сначала папу, потом маму, а за ней сестру. Аманда дрожит, и мне нужно взять себя в руки, чтобы не умереть от того ужаса и позора, что я на нее навлекла. Я делаю то, что должна сделать. Отпускаю ее и иду за медсестрой по узкому коридору. Родные стоят в дверях и смотрят мне вслед. Я останавливаюсь и оборачиваюсь к ним. Они кажутся такими маленькими в холодном коридоре, залитом белым светом, и мне становится страшно. Они стоят все вместе, а я иду одна. Так и должно быть. Вот они, а вот я. Я не могу войти в их мир, а они не могут, не должны идти за мной. Им не нужно то, что нужно мне. Я сворачиваю за угол, и они исчезают. Остаюсь только я в своем мире. Я вхожу в свою новую комнату и снова разбираю вещи. Под одеждой нахожу записку, написанную младшей сестрой. Это слова песни.

 
Заглянув в свое сердце,
Ты увидишь героя.
Ты не должна бояться.
Ответ – в твоей душе.
Загляни в душу,
И вся скорбь твоей жизни
Исчезнет без следа.
 

Мне потребовалось двадцать лет, чтобы понять, что пыталась сказать моя четырнадцатилетняя сестра. Как получилось, что она оказалась единственной, кто понял, что со мной происходит и как это исправить?

Когда я просыпаюсь утром, мне нужно лишь почистить зубы. Не нужно идти в душ, одеваться или краситься – здесь этого не требуется. Я чищу зубы и выхожу в коридор, ожидая первого звонка. По звонку мы выстраиваемся в очередь за лекарствами. В очереди никто не разговаривает. Молчание устраивает всех. Здесь нет неписаных социальных правил, которых нужно придерживаться. От облегчения мои мышцы расслабляются, плечи опускаются, а дыхание становится более глубоким. Мы принимаем лекарства и отправляемся на групповую терапию. Садимся на заранее расписанные места в круг и смотрим друг на друга. Мы рассказываем свои истории. Если нам не хочется улыбаться, мы не улыбаемся. Мы здесь, потому что устали от улыбок.

Однажды девушка с порезанными руками говорит:

– Меня сюда отправила мама. Она не верит ни единому моему слову.

Я смотрю на нее, и мне хочется сказать: «Неужели она по твоим рукам не поняла, что ты говоришь правду? Как я говорила правду в туалете?» К тому моменту, как мы оказались в больнице, родители считали нас бесчувственными лжецами, но все было не так. Мы всегда говорили чистую правду. Мы видели, как все вокруг нас улыбаются и твердят: «У меня все в порядке! У меня все в порядке! У меня все в порядке!» А мы не могли присоединиться к ним в их притворстве. Мы должны были сказать правду: «У меня НЕ ВСЕ в порядке!» Но никто из нас не знал, как справиться с этой правдой, и мы искали другие способы высказать ее. Мы использовали все, что могли найти: наркотики, спиртное, еду, деньги, наши руки, тела других людей. Мы говорили правду своими поступками, а не словами, и вся наша жизнь превратилась в безумие. Но мы просто старались быть честными.

Мою соседку зовут Мэри Маргарет. У нее анорексия. У меня нет возможности общаться с младшей сестрой, и я позволяю Мэри Маргарет на время занять ее место. Мы долго шепчемся по ночам. Однажды, когда уже погасили свет, я рассказываю Мэри о своем прадеде. Он был шахтером в Питтстоне, штат Пенсильвания. Каждое утро моя прабабушка собирала ему коробку с обедом и провожала в шахту. Это была опасная работа, потому что в воздухе шахт содержались смертельные невидимые токсины. Но шахтеры не могли почувствовать эту отраву. И они брали с собой в шахту канарейку в клетке. Канарейка лучше чувствует яды, и она была их спасительницей. Когда уровень токсинов слишком повышался, канарейка переставала петь, и тишина становилась сигналом к тому, чтобы немедленно покинуть шахту. Если шахтеры не успевали выйти достаточно быстро, канарейка погибала, а следом за ней умирали и люди.

Я говорю Мэри Маргарет, что не считаю нас сумасшедшими. Мы – канарейки.

– Разве не может такого быть, – спрашиваю я, – что мы вовсе не сумасшедшие? Мы просто чувствуем опасность, разлитую в воздухе.

Я говорю Мэри, что мир отравлен и мы с ней созданы, чтобы почувствовать это. Я говорю, что во многих местах канареек высоко ценят. Они – шаманы, поэты, мудрецы. Но только не здесь.

– Мы те, что на носу «Титаника» кричат: «Айсберг!», – говорю я. – Но остальные предпочитают танцевать. Они не хотят останавливаться. Они не хотят знать, насколько безумен этот мир, и поэтому считают безумными нас. А когда нам не хватает воздуха и мы перестаем петь, они просто выбрасывают нас. Такова судьба канареек.

Я рассуждаю о канарейках, а Мэри Маргарет молчит. Мне кажется, что она меня понимает. Но когда я умолкаю, оказывается, она просто спит. Я выбираюсь из постели и подхожу к ней. Накрываю ее крохотное тельце одеялом и целую в лоб. Она весит всего семьдесят фунтов. Мэри Маргарет напоминает птичку, которая слишком устала, чтобы петь. Я задумываюсь, не суждено ли моей подруге вскоре умереть? Не является ли смерть единственным предупреждением, оставленным Мэри Маргарет этому миру? Я позволяю себе надеяться на то, что, может быть, здесь мы вдали от шахт. Может быть, в эту маленькую комнатку, где нас только двое, отрава не проникнет.

Как-то поздно вечером мы с Мэри Маргарет написали письма с обещанием вечно заботиться друг о друге. Свои обеты мы подписали мелками, потому что карандаши были запрещены. Мэри Маргарет заставила меня пообещать, что я не съем мелки. Я ответила, что, возможно, ей самой стоит это сделать. Мы рассмеялись. В больнице мы чувствовали себя в безопасности и могли смеяться. Но когда подошло время выписки, смеяться мы перестали.

* * *

Если бы я могла вернуться в тот день, когда меня выписали из больницы, я сказала бы родителям: «Меня нужно оставить здесь. Я не хочу возвращаться. Не хочу возвращаться в школу. Воздух там отравлен, и я не могу дышать». Но я ничего не сказала. Я дала понять, что со мной все в порядке. В школе готовились к балу выпускников, меня ввели в организационный комитет, а в классе выбрали старостой. Вскоре после выхода из больницы я в красивом голубом костюме сидела в открытой машине и махала рукой людям, собравшимся на улицах в честь бала выпускников. Мама и бабушка привезли меня на бал, и я буквально физически ощущала их надежды. Мы через многое прошли, и вот теперь мной восхищались все. Это была настоящая победа – для них. Но правду знала только я. Чтобы быть любимой, нужно быть известной, но ни один из тех, кто меня приветствовал, меня не знал. Они были знакомы лишь с моим представителем. Для меня этот парад не был парадом победы. Я была не звездой, а пациентом психиатрической больницы.

Приветствуя собравшихся, я думала о своей должности. Староста. Это было правильно. Я – хороший лидер, потому что умею следовать правилам. Я понимала, что в школе есть два свода правил. Первые установлены взрослыми. Вторые – тайные, неозвученные, но всем известные правила, жесткие и неизменные. Эти тайные правила определяли жизнь девочки. Будь худой. Будь красивой. Будь тихой. Будь неуязвимой. Будь популярной среди влиятельных мальчиков. Секс, алкоголь и пищевые расстройства – это всего лишь способы, с помощью которых старшеклассницы следуют тайным правилам и идут по жизни. Из детства во взрослую жизнь. Из невидимости в популярность. Успешная девочка должна вести определенную жизнь, и булимия, алкоголь и секс – это всего лишь орудия для построения такой жизни. Моя почетная лента буквально кричала: «Ты следуешь тайным правилам, как и должна. Ты принесла в жертву собственное здоровье, тело и достоинство, и это тебе хорошо удалось. Ты не потревожила вселенную своими чувствами и вопросами. Ты осталась незаметной. Ты не заняла много места. Ты никогда не выходишь на поверхность. А когда это необходимо (когда тебе нужен кислород), ты уходишь и дышишь в стороне. Мы никогда тебя не видим. Молодец!»

* * *

Оказавшись в колледже, я сразу же принялась за поиски стайки, где можно спрятаться. Я нашла такую стайку, за что признательна древним грекам. Игра была одновременно и старой, и новой. Худоба – это красота. Красота – это сила. Сила – это привлекательность для мальчиков. Но между колледжем и школой было различие: в колледже тайные правила признавались официально. Парни из студенческого братства, жившие по соседству, повесили над своей дверью табличку: «Жирным цыпочкам вход воспрещен!» С десяти лет я знала, что это абсолютное правило, и официальность его провозглашения стала для меня огромным облегчением. Поскольку мужчины перестали таить это правило, мы, женщины, перестали скрывать свои усилия по следованию ему.

В нашем студенческом сестричестве не я одна страдала булимией. Нас было так много, что коменданту общежития пришлось сделать объявление: «Когда вас рвет, пожалуйста, смывайте за собой. Неприятно, когда люди входят, а кругом такое безобразие».

Пока спускаешь за собой воду, булимия допустима. Она – демонстрация преданности и следования правилам. Жирным цыпочкам вход воспрещен! После первого курса я вернулась домой, точно зная, чего не следует есть и как избавляться от еды. Я похудела на пятнадцать фунтов, выбелила волосы, купила одежду для худышек и вернулась на второй курс, готовая к игре. Меня снова съели.

Я начала встречаться с парнем из братства «Жирным цыпочкам вход воспрещен!». То, что меня выбрал член этой дискриминационной группы, стало моей победой. Я одурачила всех, заставила поверить в то, что я – одна из красавиц. Я следовала за этим парнем, и другие парни из братства заботились обо мне и обеспечивали доступ во все тайные места, куда мне хотелось попасть. Я снова была в игре. Каждые выходные сотни девушек ожидали у входа в братство, желая быть избранными. А парень на входе оглядывал их, а потом сверялся со списком. Конечно же, ничего не зависело ни от какого списка. Все дело было во внешности и в репутации. Девушка должна была быть сногсшибательной или доступной. Для входа требовалось то или другое. Теперь я не понимаю, зачем мы выстраивались в эту очередь? Неужели мы не могли выпить пива и потанцевать в собственной общаге? Впрочем, не суть. Я была одной из избранных.

Благодаря моему бойфренду я могла не стоять в очереди – я проходила мимо других, менее ярких и худых девушек. Доступ в еще один темный подвал являлся знаком отличия, и у меня он был. Здесь я могла упиться до потери сознания, оказаться в постели и заняться сексом, о котором позже и не помнила.

Мой парень был хорошим и добрым. Мы любили друг друга и вне суеты жизни в кампусе. Во время каникул я побывала у него дома на Среднем Западе. Мы болтали и смеялись до поздней ночи. Вне кампуса мы снова становились людьми. Он писал мне стихи, мы выбирали музыку для свадьбы – гимн из нашего любимого фильма Квентина Тарантино. Но в кампусе не было места любви. Как-то вечером он оставил мне нежное сообщение на автоответчике. И его услышал другой парень из братства. Он украл пленку и включил ее на собрании всего братства. Услышав слова «Я тебя люблю», члены братства расхохотались до слез. Моего бойфренда прозвали «киской». Ему пришлось учиться своей роли, то есть держать меня в подвале. Не быть киской. А моя задача заключалась в том, чтобы быть ею. В колледже меня не интересовало ничего, кроме мальчиков и алкоголя.

Я всегда была готова. Этот ритуал удерживал меня в жизни. Процесс начинался около четырех часов, когда я уже могла подняться с постели и начать пить снова. Я брала банку пива с собой в душ, закрывала глаза, и вода текла на меня, смывая вчерашний макияж, следы секса и позора. Потом я вытиралась и бралась за свои орудия – фен, щипцы, косметика, шпильки, открытый топ, мини-юбка, еще пиво… Так я превращалась из полной развалины в сияющую, прекрасную, пуленепробиваемую себя – в свою представительницу. Я так гордилась этим процессом, была так в нем уверена, что, собравшись слишком быстро, снова шла в душ и начинала все с самого начала. В полном вооружении я отправлялась в подвал и оставалась там допоздна. Я спала с парнями, побеждала их в пьяных конкурсах и дорожку за дорожкой нюхала с ними кокаин. Не было ничего, что я не могла бы сделать. Я следовала правилам. Я снова победила.

Через десять лет мой бойфренд из братства женится на женщине, которая мне страшно понравится. Она скажет мне, что ему потребовалось время, чтобы забыть о наших отношениях. Как-то раз они поссорились, и он явно отдалился.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О Гленнон, – ответил он. – Ей было бы насрать.

Жена поняла, что в его устах это был высший комплимент в адрес женщины. Но она поняла и то, что это вовсе не комплимент. Женщина, которой на все насрать, предает свою душу в угоду правилам. Женщины просто скрывают свой огонь. И этот огонь сжигает их.

2
Аборт

Я окончила колледж и испытываю к своей альма-матер благодарность, смешанную с подозрительностью. Переехала в Вашингтон, округ Колумбия, и вместе со своими лучшими подругами Даной и Кристи сняла таунхаус. Нашла работу преподавателя в третьем классе. Хотя первую половину дня мне приходится проводить в трезвости, я креплюсь. Я – хороший учитель. Любовь к ученикам удерживает меня в этом мире. Хватку я теряю после окончания уроков, когда выезжаю со школьной парковки и направляюсь к магазину, чтобы прихватить пару огромных бутылок вина. Добравшись домой, я пью, и пью, и пью, пока не дохожу до ручки. Пока не смогу отключиться от мира полностью. Я продолжаю объедаться и вызывать рвоту. Но все же любимое мое занятие теперь – пьянство. Чаще всего Дана и Кристи ко мне присоединяются, но я пью не так, как они. Они пьют, чтобы снять напряжение, я – чтобы исчезнуть. И в этом я почти всегда добиваюсь успеха. Обычно я полностью отключаюсь, а проснувшись, не помню, что со мной было. Дане и Кристи приходится рассказывать мне о событиях прошлого вечера. Что я говорила? Что ела? Что сломала? Они всегда помогают мне вспомнить. Я – их проект. Я уже порвала отношения со своим парнем из братства. Алкоголизм нас беспокоит, но поскольку бросить эту привычку немыслимо, то и говорить об этом не стоит. Кроме того, за пределами кампуса существуют иные правила. Теперь я живу во взрослом мире, и мне нужно встречаться со здоровым и успешным человеком. Теперь это гораздо важнее, и доступ в подвалы больше ничего не значит. Когда я сказала бойфренду, что нам пора расстаться, он заплакал. Я одна уже две недели. Не быть пешкой в чужих руках очень странно – и страшно.

Утром 4 июля мы с Даной присоединяемся к радостной толпе, заполнившей улицы Вашингтона. День независимости мы отмечаем грандиозным походом по барам. Как и десять тысяч других людей, мы с Даной смотрим на окружающих, поправляем здоровье после вчерашнего похмелья и ждем, когда произойдет что-нибудь интересное. На улице негде спрятаться от палящего солнца. Мы просто стоим и плавимся. Я бросаю сигарету на тротуар и давлю ее подошвой. И тут я замечаю Крейга. Мое сердце екает. Я помню этого парня. Он на год старше меня и считался абсолютно недоступным – звезда футбольной команды со всеми присущими этому статусу достоинствами. После выпуска он играл в футбол в колледже, а потом стал полупрофессионалом. Ходили слухи, что он фотомодель. Крейг невероятно уверен в себе. Он стоит на перекрестке и выглядит просто потрясающе. Похоже, слухи были верны.

Я закуриваю другую сигарету и смотрю на него. Он высок и строен, у него густые черные волосы. Роскошными мышцами на руках и скульптурно вылепленной грудью он напоминает античного бога. Мне страшно хочется положить руку ему на плечо, чтобы почувствовать тепло и гладкость его кожи. Похоже, он был бы не против. В его глазах играют искорки. Ему вполне комфортно в этом великолепном загорелом теле. Каждый раз, когда он улыбается, мне хочется улыбнуться вместе с ним. Он экзотический, соблазнительный, потрясающий. Но в толпе незнакомых людей он еще и напоминает мне о доме. Мы ходили по одним и тем же коридорам и классам, росли в одном городе. Мы из одного места. Я узнаю его. Он смеется чему-то, что сказала потрясающей красоты девушка рядом с ним. И я сразу же ощущаю ревность. Мне нужно либо стоять рядом с Крейгом, трогать его и заставлять смеяться, либо никогда больше его не видеть. Неопределенность становится мучительной.

Боль усиливается, когда я, приглядевшись, замечаю, что Крейг буквально окружен красивыми девушками. Четверо из них выстроились вокруг него подковой, словно он – солнце, а они тянутся к его свету. Девушки выглядят просто потрясающе. Каждая ростом не меньше 180 см, с длинными, волнистыми волосами, практически без макияжа. Они словно сошли с рекламы зубной пасты. На их фоне я чувствую себя замарашкой. Какой смысл пытаться, когда в мире существуют такие девушки? Я стараюсь справиться с желанием коснуться руки Крейга. Думаю о том, что мне не нравится в этих красотках. Во-первых, их ноги. Все восемь ног длинные и загорелые. На девушках короткие шорты – не вульгарные, а спортивные. В походе по барам спортивность неуместна, если только спортивный азарт не связан с выпивкой. Во-вторых, пьют они не из обязательной красной пластиковой чашки барного забега. Они пьют воду из бутылок. Вода во время барного забега?

Я прихожу к выводу, что эти девушки просто притворщицы. Похоже, они собирались отметить 4 июля участием в турнире по пляжному волейболу, но неправильно выбрали дорогу и теперь ожидают спасения от тренера их олимпийской команды или спонсора – хозяина фирмы по производству масла для загара. Я хочу, чтобы они исчезли, а я перестала страдать и смогла забыть о том, что такие люди вообще существуют. Все это пустое, и я толкаю Дану в бок, указываю ей на Крейга и говорю:

– Помнишь его?

Дана оглядывается, замечает Крейга, и лицо ее светлеет. Она предлагает подойти поздороваться.

– Ни за что! – отвечаю я. – Ты что, шутишь? Посмотри на него! Он слишком красив, чтобы с ним общаться, а мы слишком трезвы, чтобы разговаривать. И вообще, взгляни только на этих девушек! Никаких приветов! Категорически нет!

– Крейг – мой сосед, – объясняет Дана. – Он самый милый парень в округе. И поздороваться совсем не так сложно, как ты думаешь.

– Поздороваться несложно, – отвечаю я. – Проблемы начнутся потом. Что потом? Ради бога, нет. Давай останемся здесь с нашими драгоценными чашками и спокойно напьемся в одиночку. Все прекрасно. Зачем портить веселье, окружая себя страшными людьми и вещами?

Дана закатывает глаза и уходит. Я вижу, как она через толпу пробирается к Крейгу. Неожиданно я осознаю, что оказалась в неприемлемом одиночестве на заполненной людьми улице. И тогда я выбираю менее пугающую возможность: я следую за Даной. Крейг замечает нас. Он улыбается и машет нам, как это умеют делать только те парни, которые абсолютно уверены в своей привлекательности. Мне кажется, что все, мимо кого я прохожу, слышат, как у меня бьется сердце. Я проскальзываю в их круг, держась как можно ближе к Дане. Все в этой компании выше меня. Я смотрю на собственные туфли и потягиваю пиво.

Крейг обнимает Дану и приближается ко мне. Уровень тревожности возрастает с желтого до красного. Он улыбается и спокойно говорит:

– Привет! А я тебя помню. Гленнон, верно? Как дела?

Я потрясена. Я привыкла к иному обращению мужчин – вскользь, саркастичному и неприятному. Прямота Крейга обезоруживает. Я страшно нервничаю, ведь он смотрит мне прямо в глаза. Похоже, он пытается обратиться ко мне настоящей, а не к моему представителю. Серьезное нарушение границ! Я замираю, глядя на Крейга, потом слышу голос Даны:

– Джи? Ты в порядке?

Да! Это я! Я – Джи! Я помню! Но я не представляю, как ответить на второй вопрос Крейга: «Как дела?» Почему он начал с такого сложного вопроса? Я бы хотела ответить, но мысли мои об одном: «Как я выгляжу в дневном свете?» Я представления об этом не имею. Я не привыкла думать о мелочах, но неожиданно мелочи приобретают особое значение. Что видит Крейг, глядя на меня? Волоски на лице? Покрасневшие глаза? Не замеченные мной прыщи? Я не знаю. Я лишь знаю, что не готова к этому. При таком освещении, так близко… Искренняя беседа кажется совершенно неуместной при походе по барам. Мне нужно скрыться.

Я слышу собственный голос:

– Привет! Все хорошо… Отлично… Да, я Гленнон. У меня все хорошо. А как ты? Дана, мне нужно в туалет.

Дана смотрит на меня расширившимися глазами. На лице ее написан вопрос: «Что за черт?!» Я хватаю ее за руку, поднимаю свое пиво в направлении Крейга и его спортивных подружек. Надеюсь, мой жест истолкуют правильно: «Пока! Рада была повидаться! Я очень занята, у меня масса дел, и мне нужно идти! Удачи всем вам с вашими спортивными ногами! Не забывайте о тренировках! Надеюсь, ваши олимпийские мечты сбудутся!» Я тащу Дану за собой, пробираясь сквозь толпу подальше от Крейга, в безопасный, заполненный людьми бар. Я оглядываюсь и замечаю, что Крейг смотрит мне вслед.

Когда мы с Даной наконец оказываемся в баре, я направляюсь прямо к бармену и заказываю два виски. Один я протягиваю Дане. Она непонимающе смотрит на меня, а потом начинает хохотать.

– Хорошо, хорошо, – говорит она. – Все в порядке. – Дана залпом выпивает виски, ставит стакан на стойку и смущенно добавляет: – Я думаю, ты ему понравилась.

Эта идея кажется мне одновременно и ужасной, и прекрасной. Я отвечаю, что все дело в моем обаянии, общительности, росте и трезвости. Мы хохочем, а мне хочется снова встретиться с Крейгом. Мне было приятно находиться рядом с ним. Мне понравились собственные ощущения, когда он смотрел на меня. Я боялась, но он пробудил меня. Я хотела, чтобы он – высокий, уверенный и добрый – был со мной. Мне хотелось, чтобы он положил руку мне на плечо, назвал своей и пожелал добра. Я хотела, чтобы он пригласил меня в свою рекламу зубной пасты. Весь тот день я провела в обществе пьяных, скользких, неприятных типов, думая о Крейге, его недосягаемости, доброте и мощных руках.

Вечером мы снова сталкиваемся с Крейгом – на этот раз в прокуренном, темном, идеальном баре. Я с радостью замечаю, что он избавился от всех своих олимпийских чемпионок – ни одной не видно. К этому времени меня уже переполняет уверенность в себе, и я подхожу к Крейгу. Я чувствую, что баланс сил изменился в мою сторону. Крейг отворачивается от новой девушки, затеявшей разговор с ним, и улыбается так, словно ждал меня. Я кладу руку ему на плечо и наблюдаю, как девушка уходит. Я больше не нервничаю. Может быть, я не знаю, чем заняться с золотым мальчиком днем, но ночь не вызывает у меня никаких сомнений. Теперь мелочи – мое лицо и ответы на вопросы – не важны. У нас обоих есть тела, и этого вполне достаточно, чтобы вступить в контакт. Мы танцуем, а потом Крейг спрашивает, не хочу ли я «посмотреть его квартиру». Я соглашаюсь, потому что его квартира – это то самое место, куда мы направлялись с момента первой встречи двенадцать часов назад. Мы берем такси, я знакомлюсь с его соседями, мы уходим в его комнату и спим вместе. Я ничего не помню. Помню лишь, что на следующее утро проснулась довольно поздно и обнаружила себя в постели с этим парнем, который совершенно не похож на моих знакомых. С ним я чувствую себя как дома.

Я просыпаюсь раньше Крейга, и у меня есть время рассмотреть его получше. В горизонтальном положении он столь же неотразим, как и в вертикальном. Это именно та часть нашего общения, которой я так пыталась избежать. Крейг открывает глаза, улыбается и обнимает меня.

– Привет, – говорю я, чувствуя себя весьма неуверенно.

Он улыбается и отвечает:

– Привет.

Потом мы молчаливо решаем, что единственный способ преодолеть неловкость пребывания двух обнаженных малознакомых людей в одной постели – это секс. И мы занимаемся сексом. Как всегда, все получается странно и без близости. Мы встаем, одеваемся, и он везет меня домой. Крейг звонит мне на следующий день, и через день, – и четыре месяца мы проводим вместе каждую ночь.

* * *

Мне нравится быть рядом с Крейгом – мне так недоставало его доброты и легкости. Когда я спрашиваю, что ему нравится во мне, он отвечает:

– Ты потрясающая… и не навязчивая. Рядом с тобой я чувствую, что тебе нужен только я. Мне хорошо с тобой.

Именно это он и имеет в виду, но его слова выбивают меня из колеи. Мне хочется сказать: «Я знаю, что тебе хорошо со мной, потому что я умею это делать. Но когда ты смотришь на меня, видишь ли ты что-то большее, чем просто отражение? Видишь ли ты то, что тебе нравится? Ведь дело не только в тебе. А как насчет меня? Можешь ли ты помочь мне разобраться в том, кто я такая?» Но я ничего такого не говорю. Я знаю правила.

* * *

Незадолго до Дня благодарения я обнаруживаю, что беременна. У нас не возникает никаких вопросов о том, что делать. Крейг везет меня в клинику, и мы молча сидим рядом, рассматривая старые журналы. Мы снова превращаемся в обнаженных малознакомых людей. Крейг искоса смотрит на меня и шепчет:

– Ты в порядке?

Я киваю:

– Да. Все нормально. Со мной правда все в порядке.

Когда мы подходим к секретарше, чтобы заплатить, Крейг достает свою кредитку, но я останавливаю его.

– Нет, я сама.

Я не хочу втягивать его. Я хочу быть независимой. Нам до сих пор неудобно делить ресторанные счета, а уж счет за аборт и того хуже. Суровая медсестра называет мое имя, и я ухожу вслед за ней на процедуру. Процедура оказывается более неприятной, чем я ожидала.

Крейг везет меня домой и открывает дверь в квартиру, где я живу с Даной и Кристи. Я вхожу вслед за ним и позволяю уложить себя на диван и укрыть одеялом. Он садится рядом. Несколько минут мы болтаем о всяких пустяках. Крейг говорит, что его приятель сегодня устраивает большую вечеринку, но он не пойдет, потому что хочет побыть со мной. Мне странно, что он об этом сказал, но я не задаю вопросов.

– Ты должен пойти, – говорю я. – Я в порядке.

Я рассчитываю, что он не согласится с этим безумным предложением. Но он смотрит на меня и спрашивает:

– Ты уверена?

Ответ неправильный. Я чувствую, что внутри все сжимается, но улыбаюсь и выпускаю свою представительницу:

– Все нормально. Можешь идти. Завтра я тебе позвоню.

Крейг приносит мне стакан воды, целует в лоб и направляется к двери. Через окно я вижу, как он уезжает от меня, моего аборта, этого неприятного дня. Его ждет чудесный, гораздо более простой вечер. Я остаюсь одна. От тишины у меня звенит в ушах. Я хочу броситься к своей машине и поехать вслед за Крейгом, но делать этого нельзя. Это моветон – совмещать аборт и вечеринку в один день. Я должна грустить и тосковать. И я сижу в тишине, а Крейг веселится, потому что для него не существует правил этикета после аборта. Он не понимает, что произошедшее случилось с нами обоими. Я впервые задумываюсь: а может быть, Крейг и не такой уж золотой мальчик.

Я сижу на диване, стараясь не шевелиться. Мне кажется, что в мире нет ничего более невыносимого, чем тишина. Но мысль эта мгновенно пропадает, когда сверху начинает греметь музыка. Меня бросает в пот. Сердце колотится, в голове крутятся безумные мысли. Не сразу я понимаю, что это будильник Кристи. И тут я узнаю голос Стиви Никс. О Боже, что за голос! Ее голос хуже тишины, это настоящая сирена, вопль. От ее голоса начинает болеть все тело, словно меня распластали на столе и оперируют без анестезии. Ее голос полон тоски, и тоска эта направлена прямо в мое сердце. Сегодня не тот день, когда я могу вспоминать о своем сердце. Нужно выключить эту музыку. Я плотнее заворачиваюсь в одеяло и начинаю подниматься по лестнице. Одеяло сковывает меня, поэтому на полпути я сдаюсь и буквально ползу наверх. Я поднимаюсь и иду в комнату Кристи. Голос Стиви становится громче и ближе. Мне кажется, он задает ужасные вопросы прямо в моей душе. Смогу ли я справиться с собственной жизнью? Я нахожу будильник, выдергиваю вилку из розетки, и снова наступает тишина. Музыка умолкает. Все прекращается. Слава Богу. Я лежу на спине на полу в комнате Кристи, смотрю в потолок и стараюсь справиться с дыханием. Я пытаюсь вернуть сердечный ритм к норме. Я переворачиваюсь на живот, потому что он начинает страшно болеть. Но все лучше, чем душевная боль. Я лежу какое-то время, размышляя о том, как люди могут слушать музыку трезвыми.

Музыка – это приглашение к чувствам, а тишина – приглашение к размышлениям. Спасибо, не надо. Мне нужно выпить. Мне нужно выпить. Мне нужно нечто обратное музыке и тишине. Я снова спускаюсь и иду на кухню, не расставаясь с одеялом. Найдя три пустые винные бутылки, я впадаю в панику, но тут вижу виски на холодильнике и снова чувствую себя в безопасности. Пододвигаю стул, залезаю на него, хватаю бутылку, быстро спускаюсь и начинаю шарить на стойке. Наливаю полстакана и доливаю выдохшимся, теплым, старым «Спрайтом». Я уже так часто разбавляла этот виски водой, что теперь боюсь, он не подействует. Но первый глоток подсказывает, что все именно так, как надо. Тепло разливается во рту, спускается по горлу, растекается по животу. И вот мои внутренности тоже укутаны в одеяло. Им хорошо, тепло и уютно. Они готовы заснуть. Я делаю глубокий вдох, и меня перестают бить судороги. Руки мои больше не дрожат. Одеяло мне не нужно, и я позволяю ему упасть на пол. Я прислоняюсь к стойке и наливаю себе еще. За пять минут я выпиваю три стакана, и начинается мое любимое время – буря после затишья. Мне становится легче. Мое напуганное, встревоженное, неловкое «я» засыпает, и на свет появляется другое «я». Вот оно. Вот я. Сильная, беззаботная, легкая. «Посмотрите-ка на меня! – говорю я себе. – Все было ужасно, но я все исправила». Я все сделала лучше. Я – художник, а мои краски – я сама. Я больше не боюсь.

Я держу виски в руке, как партнера по танцу, я улыбаюсь, поворачиваюсь к гостиной. Мне тепло. Боль стихает. Мне лучше, намного лучше – и для этого Крейгу не нужно было даже оставаться со мной. Я вспоминаю второй вопрос Крейга: «Хочешь посмотреть мою квартиру?» А это моя квартира – я здесь одна и могу пить. Здесь нет боли. Здесь никого нет, кроме меня. Здесь допустимы любые чувства. Я сама музыка.

Через два часа открывается дверь. С хохотом входят Кристи и Дана. Они тащат два бумажных пакета с едой. Увидев меня, они перестают смеяться. Я лежу на диване в клубах сигаретного дыма, прижимая к груди пустую бутылку виски. По выражению их лиц я понимаю, что выгляжу хуже, чем обычно. Я смотрю на них и начинаю плакать – это кажется мне самым правильным. Мне нужно оправдаться в своем пьянстве и своем одиночестве в такое время суток. Я протягиваю им свою бутылку, словно произнося тост, и говорю: