Текст книги "Воин любви. История любви и прощения"

На следующий день мы с Крейгом встречаемся с моими родителями, и я сообщаю им о ребенке. Они одновременно и напуганы, и готовы к бою. Мама смотрит не на Крейга, а только на меня.

– Ты не обязана выходить за него, Гленнон, – говорит она. – Мы вырастим этого ребенка сами. Мы сможем это сделать.

Это самые смелые слова в моей жизни. Разговор дается нам непросто. Родители задают вопросы, на которые мы не готовы отвечать. Где мы будем жить? Поженимся ли мы? Мы не знаем. Мы даже не смотрим друг на друга, когда родители задают эти вопросы. Унизительно понимать, сколь многого мы не знаем.

По дороге домой Крейг прячет свою панику за энтузиазмом.

– Я знаю, что мы сделаем! – говорит он. – Что, если ты снимешь квартиру, и я сниму квартиру, и я буду приезжать к вам с ребенком по выходным?

Он пытается сохранить свою прежнюю жизнь и совместить ее с жизнью новой. Я его понимаю, но так не пойдет. Он не настолько мне нужен. Или нужен мне больше.

– Это сработает, – отвечаю я, – если сначала мы разойдемся. Мы должны двигаться вместе или по отдельности. Промежуточный вариант меня не устраивает. Я не хочу терзаться чувством вины из-за того, что повлияла на твое решение. Ты слышал моих родителей – они мне помогут. Со мной и ребенком все будет хорошо.

Мы останавливаемся на светофоре, и Крейг поворачивается ко мне. На его лице не читается облегчения. Ему больно. Эта боль смущает меня. Он хочет быть нам нужным или нет? Я не знаю. Он тоже не знает.

Мы решаем на некоторое время расстаться. Он высаживает меня возле дома, я поднимаюсь по лестнице и ложусь спать. Идя к машине следующим утром, я вижу карточку на двери квартиры. «Все будет хорошо». Это почерк отца. Наверное, он приезжал ночью, чтобы оставить мне эту записку. И я ему верю.

* * *

Трезвость дается мне нелегко. Каждый день превращается в вечность. Я твержу себе, что буду исправляться постепенно, шаг за шагом. Каждый день я просыпаюсь и спрашиваю себя: что должен сейчас сделать нормальный, трезвый, взрослый человек? Нужно подняться и застелить постель, позавтракать, принять душ и пойти на работу. Мне кажется, что жизнь должна наладиться, раз я начала делать правильные вещи. Но, к своему ужасу, я понимаю, что трезвость просто чудовищна. Первые две недели я постоянно дрожу, чешусь и страдаю от отчаяния. Задыхаюсь в собственном теле. Все болит – восхитительная бесчувственность исчезла. Каждую минуту я вспоминаю, почему начала пить. Но не пью. Я не объедаюсь и не бегу вызывать рвоту. Нет, я читаю книги о детях. Тест на беременность лежит рядом с моей постелью, и я постоянно беру его в руки, чтобы напомнить себе, что мое приглашение реально.

Как-то вечером, после нескольких недель трезвости, я лежу в своей постели и рассматриваю груду дисков в углу спальни. Я поднимаюсь, подхожу к стойке и начинаю перебирать их. Нахожу Indigo Girls. Держу диск в руке и думаю, стоит ли позволять им петь для меня. Открываю футляр, вставляю серебристый диск в плеер, нажимаю кнопку. А потом ложусь в постель и жду, когда музыка начнет терзать меня. Звучит музыка, и я ощущаю боль, как это происходило всегда. Я задерживаю дыхание, но сразу же понимаю, что боль иная, не та, к которой я уже привыкла. Прежде я чувствовала себя выброшенной из жизни и одинокой, словно рассматривала фотографию вечеринки, на которую меня не пригласили. Но сейчас я испытываю другие чувства. Меня куда-то тянет, словно музыка стала мостиком между этими двумя девушками и мной. Мне становится хорошо. Девушки говорят мне, что чувствовать так сильно и знать так мало – это нормально. Они твердят, что моя печаль не нова, а стара как мир. Я несколько часов слушаю один и тот же диск, и каждая песня ослабляет мое одиночество, делая меня частью вселенского тайного сестричества. Постепенно внутри меня зарождается радость. Эта радость поднимает меня на ноги, и я начинаю танцевать. Я танцую в спальне, одна – с Эми и Эмили. Меня никто не видит, а значит, мне не нужно притворяться. Я просто танцую. Кружусь, кружусь…

Это становится моим ритуалом. Каждый вечер я закрываю дверь спальни и встречаюсь с Indigo Girls – вместо пьянки. Иногда я кружусь, но обычно просто лежу в постели и в полной мере ощущаю свои чувства. Музыка – безопасный способ быть человечной. За время проигрывания одной песни я могу перечувствовать все – радость и надежду, ужас и ярость, и любовь. А потом я отпускаю чувства. Песня всегда кончается. Я каждый раз выживаю. И так я понимаю, что мне становится лучше: я могу пережить красоту музыки. Я приняла одно из самых опасных приглашений жизни: приглашение к чувствам.

Я гадаю, на что еще способно мое тело. Слушая музыку, я кладу руки на растущий живот. Я чувствую, как расширяются мои бедра, наливаются силой груди, округляются щеки. И я благодарна за это. Впервые в жизни я хочу быть большой. Я хочу поправиться настолько, чтобы выносить своего ребенка. Интересно, а что делает Крейг? Веселится с друзьями? Или тоже лежит в постели, гадая, как реагировать на полученное приглашение?

Крейг звонит и зовет меня на ужин. Он должен приехать за мной. Я жду его у окна. Увидев, как он выбирается из машины, я ощущаю прилив любви и облегчение. Я могу со всем справиться одна, но не хочу этого. Я хочу иметь семью.

После ужина мы с Крейгом едем в дом его родителей и выходим на задний двор. Он ведет меня мимо пруда с карпами к качелям, установленным возле белой беседки. Я сажусь на качели, а Крейг становится передо мной на одно колено и протягивает кольцо с бриллиантом. Весь дрожа, он спрашивает:

– Ты выйдешь за меня?

Я не знаю, боится ли он, что я откажу, или его больше пугает мое согласие. Я отвечаю «да». Лицо Крейга расплывается в улыбке, он надевает кольцо мне на палец и усаживается рядом со мной на качелях. Он держит меня за руку, и мы вместе смотрим на кольцо. Крейг говорит, что ради этого опустошил счет, который открыл еще в средней школе. Когда ему было двенадцать, он начал стричь собственный газон, а потом стал работать и у всех соседей. В месяц он зарабатывал двадцать долларов, но не тратил их, а откладывал на что-то важное.

– Я был совсем ребенком, – говорит он. – Я и не догадывался, что стригу газоны для тебя и нашего малыша.

Я смотрю на Крейга и понимаю, что люблю его. Мы входим в дом, чтобы увидеться с его мамой. Она берет меня за руку, обнимает нас и хлопает в ладоши. Я еду к родителям. Уже поздно, поэтому я сама открываю дверь, поднимаюсь наверх и бужу их. Я сажусь на край постели и протягиваю им руку, чтобы они поняли. Они смотрят на меня, прежде чем взглянуть на кольцо. Мои глаза сияют так же, как бриллиант. Моя жизнь полна радостных ожиданий. Будет свадьба. Я стану новым человеком. Я готова оставить все плохое позади. Сложить в коробку и выбросить прочь. Мы вместе – и в начале нового пути.

5
Миссис Мелтон

Задний двор дома Крейга. Мы с папой стоим у края длинной белой ковровой дорожки, ожидая музыки, чтобы двинуться к жениху. На мне настолько высокие каблуки, что мои плечи вровень с плечами отца. У меня накладные ресницы, а в волосах сверкает тиара из стразов. Я надеюсь, что этот блеск отвлечет внимание от моего округлившегося живота.

Папа берет меня за руку, поворачивается и говорит:

– Ты выглядишь так, как я всегда это представлял.

Я не знаю, что сказать, потому что вообще не думала о том, каким будет этот момент. Я улыбаюсь и сжимаю его руку. Звучит музыка, и папа ведет меня по ковровой дорожке мимо бабушки и мамы, мимо Даны и Кристи, мимо наших с Крейгом тетушек и дядюшек… Когда мы доходим до конца, я слышу, как священник говорит:

– Кто выдает замуж эту женщину?

– Мы с ее матерью, – отвечает папа.

Я оглядываюсь на маму. Она такая красивая, такая молодая! На ней ярко-красное платье, как и на Аманде. Мама очень сосредоточена – всем своим телом она демонстрирует безграничную любовь ко мне. Она защищает и поддерживает меня, хотя сейчас может показать это лишь позой. Она сидит рядом со своей лучшей подругой – своей матерью и моей бабушкой Элис. Они держатся за руки. Надеюсь, именно так они и представляли себе этот момент.

Папа передает мою руку Крейгу. Сейчас она может быть только в руке этого мужчины. Так должно быть. Крейг берет меня за руку, и мы неожиданно остаемся одни, лицом друг к другу. Чувства настолько сильны, что я отворачиваюсь от Крейга и смотрю на священника, хотя знаю, что еще слишком рано. Крейг смотрит на меня и тоже отворачивается. Я искоса посматриваю на него и поражаюсь тому, как молодо он выглядит. Он похож на ребенка, натянувшего отцовский смокинг. Интересно, не думает ли о том же Крейг, глядя на мое декольтированное платье, накладные ресницы и сверкающую тиару. Эта мысль заставляет меня смутиться. Я снова отворачиваюсь, заметив, что его руки дрожат. Он боится. Меня затапливает нежность. Я люблю всех – Крейга, себя, отца, сестру, маму и бабушку, священника. Может быть, мы не готовы, но мы решились. Мы все собрались друг ради друга.

Священник смотрит в свои бумаги, а я оглядываюсь через плечо на родственников, которые тихо сидят на белых скамьях. Отец Крейга сколотил и покрасил их ради сегодняшнего дня. Все улыбаются мне, на лицах у всех надежда и страх. Я улыбаюсь в ответ, и у меня перехватывает дыхание. Их надежда и страх кажутся мне трагическими. Я больше не вижу разницы между надеждой и страхом. Не знаю, все ли счастливы в этот день. Счастливы ли мы? Мне стыдно, и я смущена, потому что невеста в день свадьбы не должна испытывать стыда. Но нервничать можно, поэтому я немного успокаиваюсь. Я боюсь, что не смогу смотреть в глаза людям, пришедшим на мою свадьбу. Я снова отворачиваюсь от гостей и смотрю на священника. Я поднимаю подбородок и чувствую, как выпрямляется моя спина. Солнце светит мне в глаза, и я представляю, как его лучи поднимают меня. Я не знаю, куда деть руки, и складываю их на животе. Я – хозяйка своих рук.

Я больше не океан нежности. Я – дерево. Все полны надежды и страха, но это не относится ко мне. Я решительна, тверда и самостоятельна. Мир, за который я отвечаю, заключен во мне самой. Я могу спасти лишь этого ребенка, который пришел и доверил мне свою жизнь. Я не имею права отвлекаться на чужой страх. Я буду яростной и решительной, как моя мать.

Когда наступает время произнести обеты, я говорю Крейгу, что он – это доказательство того, что Бог думает обо мне, доверяет мне и любит меня. На самом деле я говорю о нашем ребенке. Пока я не знаю, что значит для меня Крейг. Он принимает мой обет и произносит свой. Крейг выучил слова наизусть, и это меня радует. Он говорит, что всю жизнь я буду для него главным человеком. Я смотрю ему в глаза и принимаю его обет от имени нашего ребенка. Он не может давать таких обещаний мне, потому что мы еще не знаем, кем я стала. Я веду трезвый образ жизни всего четыре месяца. Может быть, поэтому все так напуганы, но в то же время полны надежды. Я слышу, как священник произносит мое новое имя, миссис Мелтон. Я думаю, что никто не знал меня прежде, потому что теперь я стала новым человеком. Я больше не Гленнон Дойл. Я – миссис Мелтон.

Церемония закончена. Звучит песня U2 It’s a Beautiful Day. Мы фотографируемся. Теперь все гости отправляются из двора Крейга в дом моих родителей, расположенный в нескольких шагах отсюда. Мы танцуем в гостиной под нашу песню, выбранную Крейгом. Хор повторяет: «Ты думала, я могу бросить тебя, крошка? Ты должна была лучше меня знать». Мне кажется, Крейг остановился на ней, потому что он спасает меня, а не выбирает. А может быть, эта песня для нашего ребенка. Может быть, наша романтическая свадебная песня на самом деле колыбельная.

Мы прощаемся с родителями и отправляемся в симпатичный отель в Вашингтоне на двенадцатичасовой медовый месяц. Портье поздравляет нас, и я смущаюсь. Мне кажется, все понимают, что мы с Крейгом только притворяемся молодоженами. Номер очень красивый, но мы не знаем, что делать. Я извиняюсь и ухожу переодеться. Я меряю три пары брюк, и только одни застегиваются на моем животе. Ребенок с нами в брачную ночь, и от этого я чувствую себя в безопасности: мы вдвоем, а не по отдельности. Ребенок – это наш буфер, наш щит, наше оправдание. Мы идем ужинать и пытаемся говорить о том, что действительно важно в такой день. Разговор не клеится, поэтому мы просто беремся за руки и гуляем по улицам Вашингтона. Я пытаюсь думать о нас и нашем будущем, но в голове крутятся только мысли о том, как немыслимо тяжело отмечать что-то без спиртного. В отель мы возвращаемся рано и прячемся под одеялом. На мне специальное свадебное белье, присланное тетушкой. Оно такое странное, что я не могу думать о нем без смеха.

Крейг начинает целовать меня. Я нервничаю, потому что теперь – после всех документов, после трезвости и кольца – все должно стать иным. Теперь секс освящен и исполнен смысла. Я пытаюсь осознать этот смысл. Но как только Крейг оказывается на мне, я начинаю осматриваться, чтобы отвлечься, – как в первый раз и во все остальные разы с того времени. А потом я закрываю глаза и выскальзываю из своего тела. Когда все заканчивается, я испытываю страх. Все должно было быть по-другому, но по-другому не было. Осознать, что в момент, когда ты должна была ощутить абсолютную связь с этим человеком, ты все равно чувствовала себя одинокой, безумно страшно. Это самое огромное одиночество, какое только может быть.

Я отворачиваюсь от Крейга и обхватываю свой живот. Крейг обнимает меня и говорит, что любит. Я отвечаю, что тоже его люблю. Мы оба говорим правду. Мы любим друг друга. Мы должны любить друг друга. Вскоре я слышу, что дыхание Крейга изменилось. Он спит. Я не сплю и думаю о своем одиночестве. Я только что вышла замуж. У меня была брачная ночь. Я лежу рядом с мужчиной, который любит меня, а внутри меня растет наш ребенок. Если я одинока сейчас, то это конец. Я всегда буду одинока. А что, если брак – это вовсе не новое начало? Что, если брак – это просто продолжение? Я боюсь, что сегодня не стану другим человеком. Что, если мы оба не станем?

«Все будет хорошо, – мысленно говорю я нам троим. – Может быть, это произойдет постепенно. Мы обязательно вырастим что-то из того, что у нас есть».

Часть вторая

6
Самый главный человек

Мы растем. Мы растем во многом. Мы с Крейгом сняли квартиру, и теперь я учусь вести домашнее хозяйство, присматриваясь к домохозяйкам из рекламы. По примеру одной телевизионной жены я купила десять бутылок маринада для кур. Каждый день я звоню Крейгу на работу, чтобы сообщить, что ждет его на ужин. Сегодня будут цыплята «тандури»! А завтра я приготовлю курицу в юго-западном стиле с перцем! Крейг ни разу не спросил, не приготовлю ли я что-нибудь другое вместо цыпленка в маринаде. Я собираю Крейгу обед на работу и рядом с бутербродами с сыром и пакетиками сока оставляю нежные записки от нас с ребенком. Крейг ни разу не спросил, почему я собираю ему еду, словно он идет в детский сад. А я ни разу не задумалась над тем, что телевизионные мамочки собирают обед детям, а не мужьям. Каждое утро Крейг надевает костюм с галстуком, целует меня на прощание и захватывает бумажный пакет с обедом, покрытый нарисованными сердечками. Мы вместе идем к машине, он садится и целует меня. Я смотрю, как машина сворачивает за угол и исчезает. Я машу ему вслед. Я так горжусь нами. Теперь мы взрослые.

В выходные мы занимаемся квартирой. Одну стену в гостиной мы выкрасили в голубой цвет. Мы называем ее стеной-акцентом и очень ею гордимся. Целый день мы провели в зоомагазине, выбирая аквариум и семь рыбок, – каждая рыбка получила имя. Мы устанавливаем аквариум у стены-акцента, и серебристые рыбки красиво снуют на голубом фоне. Когда к нам приходят гости, мы сразу же ведем их в гостиную.

Естественно, что детская остается напоследок. Мы медленно открываем дверь, ожидая восторженных восклицаний. Нас и самих эта комната приводит в восторг.

Здесь мне хочется говорить шепотом и ходить на цыпочках. Мама Крейга сделала для нас шторы с мишками. Они притеняют комнату, и свет нежно падает на кроватку. Каждый раз, входя в детскую, я повинуюсь этому лучу и сразу же смотрю на кроватку. Я застелила ее легкими одеяльцами, положила туда плюшевую овечку и выбрала белье с мишками, подходящее к шторам. Я думаю: «Вот это кроватка, где должен спать ребенок хорошей матери». Каждый вечер, приходя домой из школы, я несколько часов провожу на полу в детской. Я сижу перед грудой детских пижамок, разворачиваю их, прижимаю к лицу, вдыхаю их запах, снова складываю в аккуратные стопки, а потом убираю в ящик комода, который Крейг покрасил в нежно-голубой цвет.

Но однажды я понимаю, что не оценила эту комнату с точки зрения ребенка. Я иду на кухню, беру лесенку, ставлю ее перед кроваткой и забираюсь внутрь. Когда моя нога касается крохотного матрасика, кроватка громко скрипит, но выдерживает меня. Я сворачиваюсь клубком, положив голову на матрасик, и осматриваю комнату критическим взглядом. Запах белья мне нравится, но я решаю перенести полку с игрушками, чтобы самые яркие оказались на уровне глаз младенца. Мне трудно выбраться из кроватки, я наклоняюсь в бок, и что-то трещит. Я сломала кроватку своего ребенка. Я начинаю плакать. Крейг тут же появляется в дверях. На мгновение он замирает, пытаясь понять, почему его беременная жена повисла на поручнях кроватки. Он подходит ко мне и помогает встать на пол. Мы смотрим друг на друга, а потом я говорю:

– Я читала, что нужно увидеть комнату глазами младенца.

Ничего такого я не читала, но я твердо убеждена, что кто-то обязательно должен был это написать, и мои слова звучат очень серьезно. Я смотрю на Крейга. Он размышляет, стоит ли о чем-нибудь меня спрашивать. Потом говорит:

– Ты уже замечательная мать. Я починю кроватку, это не проблема. Ну и как, оттуда все хорошо смотрится?

* * *

Я лежу на смотровом столе лицом к компьютерному экрану и пытаюсь разобраться в ультразвуковой картинке. Крейг держит меня за руку.

– Что ж, у вас мальчик, – говорит доктор.

Я смотрю на Крейга, а он произносит:

– Это мальчик? Это настоящий ЧЕЛОВЕК?

Я смеюсь. Я не могу в это поверить. Я просто не могу в это поверить. Мне хочется кричать от счастья, но серьезность доктора меня останавливает. Почему она не радуется? Разве она не видит, что перед ней принц? Но, всмотревшись в ее лицо, я пугаюсь. Она старается не встречаться со мной взглядом. Доктор заканчивает свою работу, говорит, что нужно дождаться результатов, и выходит из темной комнаты. Мы с Крейгом молчим.

Заходит другой врач. Он говорит, что у нашего ребенка киста мозга, яркое пятно на сердце и толстая шея. Он говорит, что все это – признаки «серьезной хромосомной проблемы». Врач мрачен и суров, словно злится на нас за что-то. Я не понимаю, о чем он говорит, и мне кажется, что мой ребенок умирает по моей вине. Это кажется мне вполне естественным, но и ужасным. Невозможно пьянствовать и делать аборты, а потом родить здорового ребенка и сидеть на полу, нюхая детское белье, и быть счастливой. Все получается не так. Мой ребенок умирает. Я получаю то, что заслужила. Мне стыдно, что я могла надеяться на такое счастье. Никакого нового начала, все пошло, как прежде.

– Мой ребенок умирает? – слышу я свой голос.

– Нет, – отвечает врач. – Но, похоже, у него синдром Дауна.

Я снова дышу. Мой ребенок будет жить. Я закрываю глаза.

– Дорогая, с тобой все нормально? – спрашивает Крейг.

– Да, – киваю я. – Дай мне минутку.

Я пытаюсь представить, как может выглядеть мальчик с синдромом Дауна, в котором есть частица меня и частица Крейга. Я пытаюсь увидеть своего сына. Образ двухлетнего малыша материализуется в моем воображении как подарок. У него узкие миндалевидные глаза, оливковая кожа и мощные ножки. Он смеется и убегает от меня, но я догоняю его, ловлю и утыкаюсь носом в его шею. Мы оба хохочем. Мы прекрасны. И это понимание окутывает меня, словно теплое одеяло.

Я открываю глаза. Я улыбаюсь, но доктор все еще хмурится. Он мне не нравится. Я хочу, чтобы он перестал притворяться хозяином наших чувств. Я хочу, чтобы он перестал считать, что принес нам плохую новость, только потому что понял, каким будет мой сын. Я хочу, чтобы мой сын был таким, каков он есть. Я ловлю взгляд Крейга и вижу в нем страх, но в то же время и облегчение, и явное желание убить этого врача. Крейг наклоняется и шепчет мне:

– Давай прогоним этого парня.

«Да, – думаю я. – Давай». Я говорю врачу, что мне нужно одеться, он что-то бормочет о дополнительных анализах, мы благодарим его и прощаемся.

По пути домой мы заезжаем в библиотеку. Здесь есть целый раздел с книгами об особых детях, и мы находим несколько о синдроме Дауна. Мы берем эти книги, устраиваемся на полу и целый час читаем. Мы закрепились у этого шкафа с книгами об особых детях. Мы узнаем, что врач предложил нам провести амниоцентез. Из нескольких сотен таких анализов один может привести к выкидышу. Я минуту думаю об этом. В моем воображении возникает новая картинка: аттракцион с табличкой, которая гласит: «Осторожно: одна из нескольких сотен поездок заканчивается смертью пассажира». Я говорю об этом Крейгу, и мы оба решаем, что не позволим нашему мальчику, которого мы уже назвали Чейзом, кататься на этом аттракционе. Больше никаких анализов.

– Мы только что приняли решение, – говорю я Крейгу. – Мы вместе будем его родителями.

Это самый странный, страшный и удивительный день моей жизни.

Мы еще долго сидим плечом к плечу, прислонившись к шкафу с книгами. Мы молча смотрим в пустоту. Что-то случилось с нами в том кабинете. Мы по-настоящему стали близки друг другу.

Мы начинаем понимать, что такое родительство. Это значит однажды оглядеться вокруг и понять, что ты на аттракционе с другим человеком. Ты сидишь с ним в одной кабинке, прочно пристегнутый к креслу, и никогда, никогда не сможешь сойти. Теперь у нас одни чувства на двоих: восторг и паника, замирание сердца и счастье. Никто не сможет понять твоих чувств, кроме того, кто пристегнут рядом с тобой.

Мы возвращаем книги и выходим на солнце. Крейг спрашивает:

– Все будет хорошо? С ним все будет хорошо?

Я смотрю на него и понимаю, что, когда твоему партнеру по американским горкам страшно, тебе нужно скрыть собственный страх. Нельзя поддаваться панике одновременно. Это нужно делать по очереди. Я беру Крейга за руку, сжимаю ее и говорю:

– Конечно. Обязательно. Все будет хорошо. Он будет потрясающим. Это просто часть нашей жизни.

Я улыбаюсь. Не потому что мне не страшно, а потому что я абсолютно, бесконечно и непоколебимо счастлива.

* * *

Я набрала шестьдесят фунтов, потому что ребенок любит шоколадное печенье и мороженое. И каждый день обеспечивать его лакомствами очень важно для меня. Я маленькая, так что вскоре уже напоминаю шар. Я – самый восторженный шар на свете. Но я постоянно думаю, что не исцелилась от своей булимии, а лишь свела ее к половине – объедаюсь, но не вызываю у себя рвоты. Крейг говорит, что я выгляжу просто фантастически.

– Ты сияешь! – говорит он.

Он купил устройство, похожее на приемник. Каждый день после ужина он прикладывает его к моему животу и читает ребенку сказки. Потом мы валяемся на диване, что-нибудь грызем и смотрим телевизор. Во время рекламы Крейг касается моего живота и постоянно повторяет:

– Не могу поверить, что там мальчик. Мы сделали человека. Просто поверить не могу.

Я тоже не могу в это поверить, но все же это так.

Одним холодным январским вечером мы с Крейгом лежим в постели, и тут начинаются схватки. Я сжимаю его руку. Глаза мои расширяются. Он выскакивает из постели и начинает вместе со мной делать дыхательные упражнения, которым нас научили на специальных курсах. Крейг хочет сразу же везти меня в больницу, но я сначала должна принять душ, высушить волосы и сделать макияж. Мой ребенок впервые увидит свою мамочку, и я хочу, чтобы он считал меня красивой. В конце концов мы садимся в машину и едем. Крейг явно напуган. Не отрывая взгляда от дороги, он твердит:

– Мы почти приехали, дорогая! Мы почти на взлетной полосе!

От боли я не могу говорить, так что мне остается лишь молча молиться, чтобы Крейг действительно не завез нас в аэропорт. Когда мы подъезжаем к приемному покою, я уже кричу, и один лишь Крейг продолжает делать дыхательные упражнения. Медсестра распахивает стеклянные двери. Мой вид ее пугает. Она смотрит на Крейга и спрашивает:

– Как долго у нее это?

– Девять месяцев, – отвечает Крейг.

Сначала я думаю, что он не понял вопроса, но потом мне кажется, что ошиблась я. Меня быстро везут в родильную палату.

Устройства и инструменты успокаивают Крейга, и он становится идеальным партнером. Он растирает мне ноги, целует в лоб и сохраняет спокойствие – до тех пор, пока меня не переворачивают, чтобы сделать эпидуральную анестезию. Я закрываю глаза и сжимаю потную руку Крейга. Я слышу его слова:

– Господи Боже! Это самая большая игла, какую я только видел в жизни!

Наступает тишина. Я открываю глаза и вижу, что медсестра смотрит на Крейга, качает головой и безмолвно произносит: «Вау!» Я перевожу взгляд на Крейга и говорю это вслух:

– Точно, дорогой! Вау!

Анестезия делает свое дело. В палату входят родители и сестра. Мы обнимаемся и восторженно кричим. Я прошу их заглянуть в мою сумку – я написала им письма с благодарностью за то, что поверили в меня. В письмах я обещаю оправдать их доверие. Сестра и отец находят их и вместе выходят в зал ожидания. Мама гладит меня по руке. Я чувствую, что она пытается передать мне всю свою надежду и силу. Ее глаза полны слез, а губы дрожат.

– Господи, благослови мою девочку, – шепчет она.

Она впервые говорит мне это. Я рада, но и напугана. Потом она уходит. Я смотрю на Крейга, тужусь, тужусь, и вот он появляется на свет: Чейз Дойл Мелтон. Я вижу его спинку, а потом сестра уносит его. Он темно-красный, и он молчит. Мое сердце замирает.

– Почему он не кричит? – спрашиваю я.

Никто не отвечает. Я понимаю, что это мое наказание. Так и должно быть.

– Почему он не плачет? – кричу я.

И тут Чейз начинает плакать.

– Он чудесный, дорогая, – говорит Крейг. – Он прекрасный. Он замечательный.

Крейг тоже плачет. Мы все плачем. Сестра передает мне завернутого в одеяльце Чейза. Я беру его на руки и понимаю, что это первый момент в моей жизни, когда я не притворяюсь. Его тельце заполняет мои руки, и я думаю: «А, вот для чего мне были даны руки». Я забываю о своем одиночестве. Я – мать этого ребенка. Он – тот ключ, которого я ждала всю жизнь. Теперь я открыта. Мы с Чейзом принадлежим друг другу.

Через несколько часов приходит незнакомый доктор, чтобы его обследовать. Я неохотно отдаю Чейза и внимательно наблюдаю за врачом. Через несколько минут он возвращает мне Чейза и говорит:

– Ваш сын абсолютно здоров. Поздравляю, мамочка!

Он уже уходит, но я окликаю его:

– Только один вопрос: у Чейза синдром Дауна?

Доктор оглядывается, удивленно поднимает брови и отвечает:

– Нет. Я бы сразу это заметил.

Я смотрю на Чейза и впервые чувствую утрату. Я представляла его другим. Но в то же время меня переполняет радость, потому что я знаю, кто он такой. Он всегда будет моим мальчиком. Мальчиком с миндалевидными глазами, мощными ножками, смеющимся и бегающим за мной. Это мой сын. За десятилетия болезни я перестала верить в то, что достойна быть матерью. Я пробыла взрослой всего восемь месяцев, но я – мать Чейза. Я смотрю на его розовые губки и думаю, что больше не буду жить наполовину. Я жива полностью. Ты, малыш, привел меня в этот мир.

Через два дня в палату входит медсестра, напевая:

– Пора домой, Мелтоны!

Первая моя мысль: она ошиблась. Дома нет врачей, устройств и особых термометров. Дом – это не место для ребенка. Крейг хватает меня за руку и восторженно говорит:

– Ты и я, дорогая! Мы сделаем это!

Я понимаю, что он репетировал эти слова. Я тронута. Я одеваю Чейза в домашнюю одежду, медленно шагаю в ванную, чтобы приготовиться к новой жизни. Я достаю из сумки самые стильные джинсы и с ужасом понимаю, что не могу их натянуть. Но два дня назад я родила ребенка. Пожалуй, мне потребуется целая неделя, чтобы прийти в себя. Я снова натягиваю джинсы для беременных, выхожу из ванной и вру всем вокруг:

– Отлично! Я готова!

Сестра катит нас с Чейзом к выходу, а Крейг идет позади с нашими сумками. Двери автоматически открываются. Я вдыхаю холодный воздух. Крейг быстро усаживает нас в машину. Я пристегиваю Чейза в детском сиденье и устраиваюсь рядом. Крейг ведет машину. Полдороги мы молчим. Мы поверить не можем в то, как изменился наш мир за то короткое время, что я была в больнице. Наш город буквально взрывается от толп людей, агрессивных легковушек, громких сигналов, грузовиков, выдыхающих облака выхлопных газов. Повсюду снуют металлические орудия убийства, угрожающие нашей маленькой семье. Мы – маленькая, молчаливая армия в танке, пробирающаяся по враждебной территории. «Господи, – думаю я, – Нам нужно перестать ездить на машине». Я смотрю на руки Крейга на руле. Костяшки у него побелели.

– Неужели здесь всегда было так много машин? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он. – Но я их ненавижу. Давай помолчим и сосредоточимся.

Всю дорогу я стараюсь держаться как можно ближе к Чейзу. Мои глаза закрыты. Я вдыхаю запах его тела. Его аромат успокаивает и утешает. Рядом с ним мне не нужен обычный воздух.

Удивительно, но мы добираемся до дома. Когда машина надежно припаркована, я говорю Крейгу, что он настоящий герой. Мы вносим Чейза в квартиру и ставим детское сиденье посреди гостиной.

– Добро пожаловать домой, милый, – говорим мы нашему сыну.

Он не отвечает. Мы с Крейгом усаживаемся на диван и смотрим на малыша. В конце концов Крейг говорит:

– И что нам теперь делать?

– Не представляю, – отвечаю я. – Думаю, мы должны научить его жить.

– Отлично, – кивает Крейг. – С этим мы справимся.

Мы снимаем пальто и принимаемся за работу.

* * *

В первую неделю семейной жизни мы сидим на полу перед нашими раздвижными стеклянными дверями и смотрим, как падает снег. Мы трогаем стекло, ощущаем холод и удивляемся. Нам так тепло внутри, что мы и забыли о существовании холода. У нас играет тихая музыка, мы слушаем, как тихо воркует Чейз. Когда звонит телефон, мы удивляемся, потому что позабыли о существовании других людей. Я грею бутылочки Чейза в микроволновке и вижу, что часы все еще отсчитывают время. Напоминание о ходе времени удивляет меня. В мире нет людей, кроме нас троих. Не существует мира, кроме нашей квартиры. Нет времени, кроме времени Чейза. Нет пути, кроме протоптанной дорожки от кроватки Чейза до ванной, к его качалке и нашему дивану, где по вечерам мы обнимаемся и долго смотрим друг на друга.