Текст книги "Воин любви. История любви и прощения"

– Сегодня я сделала аборт.

Я понимаю, что демонстрирую тоску, но ничего не чувствую. Сама себе я кажусь гламурной трагической актрисой вроде Мерилин Монро. Мне хочется запеть «Свечу на ветру». Мне нужно, чтобы Дана и Кристи захотели спасти меня. Это очень важно.

Дана выпускает из рук свою сумку, бросается ко мне и обнимает меня. Она прижимает мою голову к груди и твердит:

– О, Джи… О, Джи…

Кристи стоит и смотрит на нас. Она все еще в пальто и держит пакет. Она в ярости. Не на меня, конечно, она никогда на меня не злится. Они обе на моей стороне.

– А где, черт побери, Крейг? – спрашивает Кристи. – Он бросил тебя одну?

Я отвечаю, что это не его вина. Он не знал, что мне будет так плохо.

– Я сама велела ему уйти, – говорю я.

– Мне нет дела до того, что ты ему сказала, – злится Кристи. – Это гребаный здравый смысл. У него нет ни грамма этого гребаного здравого смысла. Я его убью! Я точно его убью!

«Отлично, – думаю я. – Здорово! Злитесь на Крейга. Только не злитесь на меня. Не злитесь на меня за то, что я сделала аборт, и не спрашивайте, почему я сижу здесь, на диване, с бутылкой виски и в слезах. Просто сядьте рядом и выпейте со мной. Пожалуйста, сядьте и выпейте». Так они и поступают. За это мы и любим друг друга. Мы пьем весь вечер. Покупки брошены в коридоре, их никто не разбирает. Мы пьянствуем несколько часов – пока не начинает светать. Когда поднимается солнце, Кристи звонит Крейгу и разносит его в пух и прах. Мне кажется, он вернулся с извинениями, но возможно, это был лишь сон. Никто из нас этого не помнит. Забытье – это наше все.

* * *

После того вечера я пью слишком часто, и это мешает нормальной жизни. Я начинаю пропускать работу. Мои счета направляют родителям. Я перестаю звонить домой. Моя машина сломалась, и я бросила ее на парковке. Когда полиция ее нашла, они позвонили родителям. Те стали спрашивать, что случилось, и я им солгала. Отец поехал забирать машину и нашел в бардачке повестку из суда. Он пришел ко мне на работу, чтобы поговорить об этом. Сказал, что был в таком ужасе и ярости, что решил сначала побывать у священника. Он не просил, чтобы священник помог мне. Он просил, чтобы священник помог ему и дальше быть моим отцом, не имея возможность исправить меня. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного. Папа пошел к священнику? Чтобы тот помог ему смириться с моим алкоголизмом? Кто же тогда сможет исправить меня? Я заставила отца молить Бога о помощи. Помощи для самого себя. Отец предлагает мне встретиться после работы, чтобы поговорить. Я соглашаюсь, но не прихожу. Вместо этого я отправляюсь в бар и мертвецки напиваюсь.

На следующее утро звонит телефон. Он звонит весь день. После обеда я все же поворачиваюсь и отвечаю на звонок. Это мама. Она безумно зла.

– Приезжай, Гленнон, – говорит она твердо. – Немедленно приезжай.

Ее голос меня пугает. Я поднимаюсь, оглядываю свою комнату. Я знаю, что нужно переодеться, но у меня кружится голова, и я не могу вспомнить, что надеть. Поэтому я решаю ехать так, как есть. На мне все то, в чем я веселилась накануне – туфли на двенадцатисантиметровых шпильках. Это кошмарно, но и удобно. Я сажусь в машину и начинаю жевать резинку, чтобы скрыть запах сигарет и спиртного. К родителям я еду на автопилоте.

Родители встречают меня у дверей. Я вхожу в родной дом, опустив голову. Я стыжусь собственной одежды, своего запаха, красных глаз. Мне стыдно, что я принесла в это чистое место такую грязь. Я сажусь на диван и смотрю на стены, увешанные моими школьными фотографиями. В них я ищу объяснений, что я сделала не так. Вот я в первом классе, вот во втором, в третьем – у меня косички, я улыбаюсь, но выгляжу печальнее, чем моя сестра, – ее фотографии висят рядом с моими. Почему я так печальна? Почему мне грустно сейчас? Интересно, а думают ли о том же родители, сидя в этой комнате вечерами? Думают ли они обо мне, когда смотрят телевизор? Мы не смогли найти решения, и теперь нам предстоит найти объяснение.

Через большие окна солнце светит прямо на меня. В висках у меня стучит. Мне приходится прикрыть глаза рукой – я чувствую себя капитаном в уютной гостиной. Родители сидят напротив. Они печальны, разозлены и ощущают полную беспомощность. Голос мамы дрожит, когда они с отцом начинают расспрашивать меня.

– Почему ты так поступаешь с нами? Почему ты продолжаешь врать? Ты нас совсем не любишь?

Они забрасывают меня вопросами, но я – ловец без перчатки. Мое лицо нейтрально, но сердце мое не так испорчено, и мне больно.

Я люблю их. Я люблю их и люблю свою сестру. Я люблю своих друзей. Думаю, я люблю своих близких больше, чем обычные люди. Моя любовь настолько огромна, всеобъемлюща, тяжела и сложна, что мне нужно прятаться от нее. Жизнь и любовь требуют от меня слишком многого. Я просто не готова к такому. То, с помощью чего я прячусь от боли, причиняет боль всем остальным. Я могу выжить, только причиняя боль близким. Не потому, что я их не люблю, а потому что люблю слишком сильно. Я могу лишь прошептать: «Я вас люблю», но мои слова звучат жалко. Они похожи на ложь. И лица родителей не смягчаются.

Я сижу и смотрю на собственные руки. Я вспоминаю историю, услышанную по телевизору: у женщины случился инсульт, и за ночь она разучилась говорить. Когда она проснулась, мозг ее работал идеально, но она не могла сказать ни слова. Она просто лежала и пыталась глазами передать свой ужас – она оказалась заперта внутри собственного тела. Родные не понимали, что она пытается им показать. Они решили, что ее мозг умер.

То же самое случилось со мной. Я здесь. Внутри я совершенно нормальная. Мне есть что сказать. Мне нужна помощь, чтобы выразить это. Я люблю вас. Мой секрет в том, что со мной все нормально. Мое сердце не умерло. Но эту тайну не знает никто, кроме меня. А теперь даже те, кто любит меня, лишились надежды и больше не верят, что я жива. Даже если я еще и жива, то не вызываю симпатии. У меня не случился инсульт. Я все сделала собственными руками – сама загнала себя в ловушку. И возможно, меня уже нет. Может быть, осталось лишь то, что они видят…

Папа не успокаивается:

– Кем ты хочешь быть, Гленнон? Ты же знаешь: тебе никогда не стать высокой, длинноногой блондинкой Барби? Неужели у тебя нет другого героя в этом мире?

Его вопросы меня смущают. Какое отношение имеет ко мне Барби. Но потом я вижу в зеркале свои пережженные, выбеленные платиновые волосы, свой расшитый блестками топ и туфли на шпильках. Почему я так выгляжу? Почему я так одета? Почему я покрасила волосы в цвет, который не имеет ничего общего с моим натуральным? Почему я всегда стараюсь казаться выше, блондинистее, стройнее, пьянее? Ответа я не знаю. Мне хотелось бы найти объяснение, какой-то ужасный секрет из моего детства, чтобы они все поняли и могли меня пожалеть. Мне хочется, чтобы кто-нибудь обидел меня, и я могла сказать: «Все из-за этого». Но у меня нет подобного оправдания. Поэтому я пытаюсь ответить на папин вопрос.

– Я хочу быть похожей на маму, – шепчу я.

Ответ меня унижает. Моя мать – добрая, хорошая, красивая, честная женщина. Смешно, что я хочу быть похожей на нее, но никто не смеется. Мои слова звучат жалко и невероятно, но это правда. Эти слова исходят из моей души. И я собираюсь с духом, чтобы сказать другую правду. Я рассказываю им об аборте. Эти слова произношу не я, а мой представитель. Это манипулирование, оправдание. Аборт, сделанный в прошлом месяце, не объясняет пятнадцати лет моей не-жизни, поэтому я не говорю родителям никакой правды, а лишь усиливаю их боль. Родители опускают голову. Их плечи поникают. Они не бросаются ко мне, не обнимают, не гладят по голове и не плачут вместе со мной. Я понимаю, что поисковая команда уже отозвала собак, и искать меня никто не хочет.

Родители встают и уходят. Я снова оказываюсь в ужасной тишине. Я сижу и смотрю в окно на раскрашенный деревянный домик, который отец построил для меня, когда мне было восемь лет. Но в первый же раз я увидела там паука и никогда больше туда не заходила. Он десятилетиями стоял на заднем дворе – пустой и никому не нужный. Я смотрю на домик и чувствую, что эта боль может меня уничтожить. Почему я всегда так боялась играть? Почему я не могла оценить все то, что мне давали?

Родители возвращаются, и мама говорит:

– Все решено, Гленнон. Если ты не перестанешь пить, мы устранимся из твоей жизни. Мы не можем спокойно смотреть, как ты убиваешь себя или кого-то еще. Мы не можем продолжать жертвовать своей жизнью в угоду тебе.

Мама – добрый полицейский, и ее жесткость говорит мне о многом. Я киваю. Я понимаю, что мы достигли предела. Потом мама сообщает, что они пригласили священника, о котором говорил отец. Он меня ждет, и мне нужно поехать в местную католическую церковь. Грустно мне всегда, но удивляюсь я редко. Сейчас же я изумлена.

Бог – это абсолютно новый подход к проблеме. Да, мы каждую неделю ходили в церковь, но родители почти никогда не говорили о Боге в повседневной жизни. Я понимаю, что мы на грани отчаяния, раз хватаемся за соломинку. Родители рассчитывают на последнее средство – на божественное вмешательство.

– Хорошо, – киваю я. – Я поеду.

Я встаю и выхожу из дома. Я еду в церковь, потому что знаю: родители обязательно позвонят и проверят. По крайней мере, я на это надеюсь. Я еду в церковь, потому что мне официально объявили: ни Крейг, ни мои друзья, ни родители не собираются больше меня спасать. Мне больше некуда идти, поэтому я еду к Богу.

3
Встреча с Богом

Темно, поэтому я еду медленно. Увидев шпиль, я сворачиваю к нему и паркую машину на засыпанной гравием площадке под фонарем. Я сижу в машине, пытаясь справиться с чувствами. Мне нужно будет плакать у священника. Я в этом уверена, но почему-то ничего не чувствую. Я открываю дверцу машины и выбираюсь наружу. Под ногами хрустит гравий. Идти на шпильках неудобно. Подходя к церкви, я пытаюсь пригладить растрепанные волосы, стереть с лица размазанную тушь и натянуть топ пониже, чтобы прикрыть живот. Эта одежда на мне уже двадцать четыре часа. Я подхожу к церкви, берусь за большую бронзовую ручку и замечаю, что рука моя дрожит. Я целый день ничего не ела. «Мы не можем больше смотреть, как ты убиваешь себя», – сказали родители. Открывая дверь, я думаю, что не убиваю себя – просто не делаю ничего, чтобы выжить. Это большая разница.

Я вхожу в церковь, и тяжелые двери закрываются за мной. В церкви холодно и темно. Я стою, чего-то ожидая. Ко мне никто не выходит. Я смотрю вперед и вижу другое помещение. Подхожу к стеклянной двери и вхожу внутрь. Здесь тепло и тихо, все в красном бархате. Я чувствую запах благовоний, он заполняет всю мою душу. Мне становится не так одиноко, не так печально. Меня что-то окутывает, словно я вышла из своей жизни и вошла в какой-то лучший мир. Здесь достаточно места, чтобы чувствовать себя свободно, но не слишком много, чтобы ощутить свою мизерность. Я вижу мерцание свечей перед алтарем и медленно иду по проходу, как невеста, пошатываясь на своих шпильках. На полпути каблук зацепляется за ковер, я падаю и подворачиваю ногу. Я сижу на полу и пытаюсь расстегнуть ремешок туфель. Потом поднимаюсь, держа туфли в руке. Мои ступни касаются красного ковра, и его мягкость окутывает меня всю до головы. Этот ковер, наверное, специально постелен, чтобы не холодно было ходить босиком. Я подхожу к алтарю и останавливаюсь перед зажженными свечами. Это все желания? Это молитвы других людей?

Я поднимаю глаза и вижу перед собой огромную картину, изображающую Деву Марию с младенцем. Мое сердце не сжимается, не начинает судорожно колотиться – оно словно расширяется и бьется ровно и уверенно. Сердце заполняет мою грудь, но мне не больно. Я не отрываю глаз от Марии. Она ярко освещена, а я остаюсь в мягком полумраке. На Марии красивое платье, лик ее светел. На мне блестки, на лице размазалась косметика. Но Мария не сердится на меня, поэтому я не пытаюсь спрятаться. Мария не такая, какой ее считают люди. Мы с ней одинаковы. Она любит меня, я точно знаю. Она ждала меня. Она – моя мать. Мать, которая не боится за меня. Я сижу перед ней и хочу остаться здесь вечно – босая, с Марией и ее младенцем, в теплом свете свечей. Она настоящая. Она мне необходима. Она мое убежище, которое я тщетно искала. Родители послали меня в нужное место.

Пока я смотрю на Марию, за спиной открывается дверь. Я оборачиваюсь и вижу священника. Я пугаюсь. Я замечаю, что он старается скрыть удивление – моя одежда, лицо и босые ноги выглядят очень странно. И ему это не удается – он улыбается, но улыбка его натянута. Он кажется уставшим. Я его уже измучила. Священник здоровается и приглашает меня пойти с ним. Я не хочу уходить. Я хочу остаться здесь и сказать ему, что все в порядке, потому что я уже нашла то, что мне нужно. Но не говорю ничего. Я просто поднимаюсь и позволяю ему увести меня в темный, узкий коридор. Здесь нет ковра, и моим босым ногам холодно. Священник останавливается перед закрытой дверью, открывает ее и входит. Полагаю, мне нужно последовать за ним, но сначала я сажусь на пол и обуваюсь. Застегнуть все ремешки непросто, на это уходит целая вечность. Мои щеки горят, меня мутит. Хорошо бы, он сказал, чтобы я просто выбросила туфли и вошла босиком. Но он смотрит и ждет.

Обувшись, я вхожу. Священник жестом предлагает мне присесть. Я сажусь на маленький пластиковый стул, а священник – в большое кожаное кресло. Мне хочется попросить у него одеяло, чтобы прикрыться и согреться, но я молчу. Он спрашивает, зачем я пришла. Я рассказываю ему об аборте, потом о пьянстве и наркотиках – чтобы как-то оправдать аборт. Я пытаюсь быть грустной, говорить дрожащим голосом. Мне хочется показаться юной и заблудшей. Это моя роль, моя работа. Мне нужно сделать свою работу, чтобы он мог сделать свою, и на этом мы разойдемся. Священник откидывается на спинку кресла, складывает руки перед собой и слушает меня. Его лицо не меняется – ни разу, пока я говорю. Он очень, очень серьезен и хочет показать это мне.

В кабинете ярко горят люминесцентные лампы. Мне не хочется сидеть в этом искусственном свете и демонстрировать свои чувства. Священник видит, что я дрожу – думаю, он считает меня наркоманкой. На нем брюки, сутана с длинными рукавами и высоким воротничком. Он прикрыт, а я вся на виду. Мне хочется вернуться туда, где нам с Марией было тепло, где нас окутывал мягкий, истинный и прощающий свет человеческих молитв.

Всего минуту назад я была с Марией, которая понимала: я так сильно люблю людей, что у меня не остается выбора, кроме одного – отключиться от этой любви с помощью спиртного, еды и абортов. Но теперь я со священником, который строго на меня смотрит и явно не одобряет весь этот бред. Минуту назад Бог был матерью, а сейчас Бог – администратор. Я была в материнской утробе, а теперь попала в кабинет, где мне вынесут приговор. Священник, взирающий на меня поверх сложенных рук, начинает говорить странные вещи:

– Когда ты встретишь своего малыша на небесах, он не будет злиться на тебя. Он просто будет терпеливо ждать тебя у райских врат. Твой ребенок прощает тебя. Господь принял его, потому что не считает детей ответственными за грехи родителей.

Священник говорит бесстрастно, монотонно, словно зачитывая мне правило Миранды. Кажется, он уже говорил это сотни раз. Откуда он может знать, в каких я отношениях с Богом и что происходит после аборта? Этот мужчина даже не догадывается, каково это – быть юной и потрясенной, дурной и хорошей, жесткой и нежной, беременной и напуганной. Только Мария знает это.

Вскоре священник заканчивает свою проповедь.

– Ты тоже будешь прощена, если покаешься, – говорит он и умолкает.

Я понимаю, что наступает моя очередь, и обещаю:

– Хорошо, я покаюсь. С чего мне начать? Перед кем я должна извиниться? Перед моим ребенком? Перед родителями? Перед Крейгом? Перед вами? Перед всеми?

Неужели он считает, что мне достаточно извиниться? Я и без того постоянно извиняюсь и сожалею. Простите за то, что я – это я. Вся моя жизнь – это извинение, но от этого она не становится лучше. Мария знает. Она поняла меня: женщине не нужно постоянно твердить, что она дурна и плоха. Ей нужно говорить, что она хороша. Мария не просит покаяться, она предлагает мне отдохнуть. Но в кабинете священника я понимаю, как работает система. Я должна покаяться перед ним, чтобы отдохнуть с ней. Я делаю то, что мне сказали. Я извиняюсь.

– Мне так жаль, – говорю я. – Я хочу быть лучше.

Священник снова кивает и произносит волшебные слова, которые мне нужно повторить двадцать раз. И когда я это сделаю, я буду прощена.

Я киваю и уношусь на двадцать лет назад. Тогда я была в местном бассейне и стояла в очереди за мороженым. Мороженщик продавал еще и леденцы по доллару. Но один старшеклассник пробрался в его фургончик сзади и стал вытаскивать оттуда леденцы. Мороженщик и понятия не имел, что происходит за его спиной. Я думаю, а знает ли священник, торгующий здесь прощением, что у Марии прощение можно получить бесплатно. Я притворяюсь уверовавшей и даю обещание, чтобы вернуться к Марии, которая бесплатно раздает прощение всем.

Священник отпускает меня, и я выхожу с чувством глубокого облегчения. Мне хочется вернуться в озаренное свечой помещение, где можно встать босыми ногами на теплый ковер и почувствовать дыхание Бога. Я тихо говорю священнику:

– Спасибо вам, спасибо большое!

Он отмахивается от меня, и я чувствую его неодобрение. Я не удивлена. Мне нужно вернуться туда, где меня принимают. Я прошу прощения, быстро прохожу по темному коридору, через стеклянные двери, по длинному проходу и оказываюсь перед Марией. Я сажусь перед горящими свечами и вспоминаю историю о том, что когда-то в церквях позволяли бездомным спать. Я чувствую себя бездомной. Может быть, священник позволит мне переночевать здесь сегодня? Но тут слышу, как открывается дверь. Священник откашливается и говорит мне, что пора уходить. Ему нужно закрыть церковь. Я готова разрыдаться, но вместо этого спрашиваю:

– На ночь? Почему вы закрываетесь на ночь? Ведь в это время вы больше всего и нужны…

– Здесь много ценных вещей, – отвечает священник.

– Я знаю, – бормочу я. – Знаю…

Но он не понимает, что я хочу сказать, поэтому я поднимаюсь и выхожу. У меня не было времени попрощаться с Марией и ее младенцем.

В вестибюле я вижу чашу со святой водой. Я останавливаюсь перед ней и погружаю в воду руки до запястий. Потом открываю тяжелую дверь и выхожу в ночь. На шпильках я ковыляю по парковке, дохожу до машины и сажусь. Оказавшись на водительском сиденье, я смотрю на свои руки. Я слизываю святую воду с пальцев, чтобы она оказалась внутри меня. Потом завожу машину и еду. Всю дорогу до дома я плачу. Я плачу не из-за аборта, не из-за родителей и не из-за алкоголизма. Я плачу, потому что хочу быть с Марией. И тут я понимаю, что не притворяюсь тоскующей. Я больше не играю – мне и правда грустно. Мария увидела то хорошее во мне, что заперто внутри этого тела. Мне бы так хотелось, чтобы в церкви не было священника. Мне хотелось зажечь свечу за себя. Мне хотелось бы попросить Марию запомнить меня.

4
Трезвость

Две недели я не пью. Я собираюсь стать подвижной мишенью, чтобы моей боли негде было приземлиться. Допоздна остаюсь на работе и планирую новые занятия для своих учеников. Переставила мебель в своей квартире и купила несколько пар новых туфель. Я поставила себе задачу никогда не останавливаться, но как только начинает смеркаться, моя тревога растет. Крейг пытается помочь мне по вечерам – он приходит с безалкогольным пивом. Мы сидим на диване и пьем, но все выглядит как-то странно. Наши разговоры становятся натянутыми, а секс – неловким. Алкоголь отправлял нас в общий мир, но теперь мы оказываемся в параллельных. Без спиртного мы чувствуем себя одинокими – даже вместе.

Как-то вечером Крейг уговаривает меня пойти на вечеринку к общему другу. Мне эта идея не нравится, но я соглашаюсь, чтобы избежать полного одиночества. Как только мы входим в комнату, я сразу превращаюсь в старшеклассницу, пытающуюся классно выглядеть, несмотря на приступ паники. Я не знаю, где встать, к кому подойти, что делать с руками, как справиться с собственным лицом. Мне предлагают выпить, и я не знаю, как реагировать. Я вижу, как люди болтают, флиртуют и расслабляются, и во мне закипает ярость. Почему они смеются? Я даже представить не могу ничего смешного! Почему мы все стоим в этой комнате? Не этим ли мы занимались последние десять лет? Просто стояли… Не могу представить, что в этом интересного. И все же мне отчаянно хочется вернуться в этот мир. Я хочу вернуться, но для этого нужно спиртное. Я стою в уголке, и когда больше не в силах справляться со своей неловкостью и чуждостью, говорю Крейгу, чтобы он отвез меня домой. Выходя, я смотрю на бутылки водки, виски и рома на стойке и думаю: «Это я. Моя личность, моя смелость и чувство юмора заперты в этих бутылках, и я не могу до них добраться. Я не здесь. Я там. Зачем оставаться трезвой, если мое трезвое «я» мне не нравится?» Я начинаю прятать бутылки с водкой под кровать и выпивать, прежде чем отправиться куда-нибудь. Я твержу себе, что выпивка – это всего лишь часть подготовки. Спиртное – это средство трансформации, такое же, как косметика и фен. Это часть доспехов, необходимых моей представительнице, чтобы выжить в этом мире. Я никогда больше не отправлю ее безоружной. Если мир не хочет, чтобы я пила, ему следует перестать быть таким чудовищно страшным.

Разумеется, очень скоро я начинаю пить открыто.

– Со мной все в порядке, – говорю я Крейгу, Кристи и Дане. – Я выпиваю всего несколько бокалов за вечер.

Они молчат. Им и не нужно ничего говорить. За неделю я допиваюсь до чертиков. Каждое утро Крейгу и девчонкам приходится рассказывать мне о том, что я делала вечером. Я слушаю их со стыдливой улыбкой. Если не помнишь половину своей жизни, то к чему стесняться? Да и живешь ли? Так проходит еще шесть месяцев моей жизни – жизни вполовину. Это единственное, на что я способна.

* * *

Как-то в мае я просыпаюсь в полдень. В голове пустота, и страшно хочется пить. Я поворачиваюсь и вижу, что Крейг ушел. На подушке лежит записка: «Позвоню вечером!» Судя по тишине в доме, Дана и Кристи тоже ушли. В этом они отличаются от меня: мы пьем вместе, но Крейг и девчонки могут заниматься и другими делами. Я не такая. Я пью, а потом борюсь с похмельем. Это отбирает все мои силы. Я опускаю ноги на пол, натягиваю спортивный костюм и заворачиваюсь в одеяло. Медленно спускаюсь, хватаю бутылку с водой и банку арахисового масла и усаживаюсь перед телевизором. Стоит мне только устроиться поудобнее, до меня доносится запах окурков из полной пепельницы, и приходится бежать в туалет. Я стою на коленях, обхватив руками унитаз. Мне нужно избавиться от всего, и все будет в порядке. Меня сотрясают приступы рвоты, щекой я прижимаюсь к холодному сиденью. Когда рвать уже нечем, я пытаюсь вернуться на диван. Мне приходится держаться за стены и мебель, словно я мгновенно ослепла и постарела. Тошнота не проходит. Через два часа я точно так же сижу на полу, обнимая унитаз. Неожиданно я думаю, что вчера вечером моя грудь выглядела слишком пышной в обтягивающем топе. Я обхватываю одну грудь рукой и поднимаю ее. Слишком большая, слишком тяжелая, слишком мягкая. Вот дерьмо! Я снова прижимаюсь щекой к сиденью унитаза.

К пяти часам я прихожу в себя настолько, чтобы отправиться в аптеку. Там я выбираю самый дешевый тест на беременность и беру флакон с таблетками от головной боли. Кладу покупки перед кассиршей и опускаю голову. Добравшись до дома, я бросаюсь в туалет, чтобы пописать на полоску. Потом кладу тест на стойку рядом с раковиной, а сама усаживаюсь на пол и жду. Я ощущаю холод плиточного пола ванной, спиной чувствую прочную стену. Я благодарна за эти ощущения – они удерживают меня в этом мире. Я сижу, пока не убеждаюсь, что три минуты уже прошли. Мне не хочется снова вставать, поэтому я цепляюсь за край раковины и шарю рукой, чтобы нащупать полоску теста. Хватаю ее и кладу на колени. Мои глаза закрыты. Больше всего на свете мне не хочется их открывать. Но я все же открываю. В окошке маленький синий крестик. Я берусь за инструкцию, которая валяется рядом со мной, и убеждаюсь, что крестик – это положительный результат. Я беременна.

Поначалу я чувствую только безумную жажду. Я осторожно поднимаюсь по стеночке. Стакана в ванной нет, поэтому я наклоняюсь, подставляю руки под струю воды и пригоршня за пригоршней подношу ее ко рту. Вода расплескивается, течет по лицу, по шее. Вскоре я вся мокрая. Я снова сажусь и смотрю на маленький синий крестик. То, что происходит дальше, это уже не решение, а открытие.

Сидя на полу ванной, я понимаю, что хочу этого ребенка. Я ощущаю стыд – гораздо более сильный, чем когда решила прервать прошлую беременность. Я смотрю на свои дрожащие руки, мятые брюки, грязный пол ванной. Я пьяна. У меня булимия. Я не могу любить ребенка, потому что причиняю боль всем, кого люблю. Я никого не могу научить жизни, потому что сама живу лишь наполовину. И все же… Я смотрю на маленький синий крестик и не могу отрицать, что кто-то наверху счел меня достойной. Кто-то прислал это приглашение. И мне сразу открывается истина: я одинока, пуста, безумна – и все же меня пригласили. Интересно, кто это. Я думаю о Марии с младенцем и о том, что она меня приняла. Это она пригласила меня к себе такой, какова я есть. Она свободно и бесплатно даровала всем свое прощение. Я замираю от этой фразы. Свободно и бесплатно для всех. Может быть, благодать бесплатна для всех? Даже для меня? Эта идея поражает, наполняет, укутывает и убеждает меня. Я решаю поверить. Что-то во мне соглашается с тем, что Бог существует, что Он пытается говорить со мной, любить меня, вернуть меня к жизни. Я решаю поверить в Бога, который верит в такую девчонку, как я.

Бог, в которого я решаю поверить, это скандально низких ожиданий. Бог, который улыбается пьянчужке, стоящей на четвереньках, грязной и перепуганной. Он говорит: «Вот и ты. Я ждал тебя. Ты готова сделать что-нибудь прекрасное?» Я смотрю на синий крестик и решаю, что готова. Я перестану считать себя недостойной и испытаю эту поразительную, невероятную возможность, которой почему-то еще не вижу. Я поднимусь в ответ на этот зов.

«Да, – отвечает моя душа. – Хотя все вокруг убеждает меня в обратном, я поверю в то, что я достойна. Я приму себя, раз получила ответ. Да, я попробую еще раз. Спасибо. Считай, что я приняла Твое приглашение. А теперь я хотела бы вернуться к жизни. Хотела бы стать матерью. И что дальше?»

Я смотрю в потолок, надеясь увидеть Бога, но вижу лишь коричневые пятна от потеков воды. Я закрываю глаза и вспоминаю Марию. Она держит младенца, улыбается, и ее глаза говорят, что никто не сердится на меня, что все только и ожидали моего согласия. «Пора начать», – говорит она. Но я напугана, смущена, молода, одинока и беременна. «Я была такой же», – говорит Мария. И тут я вспоминаю, что сегодня День матери. Значит, так тому и быть.

Я чувствую тепло и абсолютный покой, но тут медленно и неотвратимо в мою голову прокрадывается другая мысль: если у меня будет ребенок, значит, мне нужно бросить пить. О Боже! В этом разница между Богом и спиртным: алкоголь притупляет боль, но Бог несет исцеление. Бог оперирует только истиной, и истина освобождает человека, но сначала она причиняет ужасную боль. Трезвость – это путь к собственному распятию. Но это нужно сделать. К этому следует стремиться.

Я поднимаюсь, открываю дверь ванной и выползаю в коридор. Мне нужно добраться до телефона. Мне страшно, потому что коридор большой и пустой. А мне нужна опора. Я поднимаюсь, бегу в свою комнату, хватаю телефон и возвращаюсь в нашу крохотную ванную. Запираю дверь, снова сажусь на пол и прислоняюсь к стене. В руке я все еще держу тест. Это доказательство моего приглашения. Я звоню сестре. Она берет трубку после второго гудка.

– Мне нужна помощь, сестренка, – говорю я. – Мне нужно стать лучше. Я не знаю, что делать.

– Где ты? – спрашивает она.

– На полу в нашей ванной.

– Сиди там. Я приеду через полчаса.

В этой точке нашего пути следы сестры пересеклись с моими. Она намного опередила меня, но, услышав слова, которые мечтала услышать, узнав, что мне нужна помощь, повернула назад и бросилась ко мне. Она бежала изо всех сил, песок разлетался из-под ее ног, слезы текли по лицу. И она вернулась в то самое место, где я начала погружаться в песок двадцать лет назад. Добравшись, она наклонилась, схватила меня за руку и помогла подняться. Мои ноги дрожали, и она крепко держала меня. Она никогда не просила объяснений или извинений. Она просто всегда была рядом.

* * *

Мы отправляемся в церковь в таком районе, где я никогда не была. Поднимаемся по лестнице, открываем дверь, проходим мимо алтаря и спускаемся в подвал, где проходит общение. Я открываю еще одну дверь и сажусь рядом с честными людьми – первыми, которых встречаю после выхода из психиатрической больницы. Они кажутся мне утомленными и измученными, но настоящими. Никто не послал за себя представителя. Когда начинается разговор, я сразу понимаю, что это истина. Я ничего не говорю, и это нормально. Здесь я не обязана ничего имитировать. Это все для нас. Слава Богу. Эти люди готовы перестать притворяться и снова стать собой. С ними я чувствую себя в безопасности. По пути домой я говорю сестре, что хочу заехать к Крейгу и рассказать ему о ребенке. Аманда спрашивает, не подвезти ли меня, но я отказываюсь:

– Нет, это я должна сделать сама. Настало время перестать притворяться и стать собой.

Потом я сижу на кровати Крейга и слушаю, как он быстро перечисляет наши «варианты». Я слышу собственные слова:

– Этого ребенка я собираюсь сохранить, что бы ты ни говорил по этому поводу.

Я думаю: «Я впервые сказала то, что хотела. Я не стала спрашивать, а чего хочет он, что я должна сделать для него». Мой подход сбивает Крейга с толку, и он опирается на стену в поисках поддержки. Я не могу помочь ему пережить этот сложный момент, потому что мне самой непросто. Но я тверда. Крейг смотрит на меня так, словно никогда прежде не видел. Он и не видел. Я стала новой. Мои правила изменились. И меня больше не волнует, что подумает обо мне этот мужчина.

Мы сидим рядом. Между нами некое существо, которое мы случайно сотворили. Каждый из нас одинок, но мы оба никогда больше не будем одинокими. Я решила, что готова сойти с пути саморазрушения. Я буду творить. Я уже приняла приглашение, и никто больше не убедит меня, что я недостойна. И теперь, если я почувствую неодобрение – в выражении лица, тоне голоса, поведении, в собственных мыслях, – я буду мысленно отвечать: «Пошли вон! Пошли вон!!» Так я буду отвечать всем страхам, сомнениям и упрекам, всем «нет, Гленнон, это не для тебя». Я буду тверда. Это мой щит. Это моя молитва. Это мой боевой клич.