Текст книги "Четвертая Беты"

– Ты много пьешь, – заметила Ника.

– Если б ты была там, где был я, и видела то, что видел я… – его голос дрогнул.

– А что случилось? – осторожно поинтересовался Дан, но Поэт уже взял себя в руки.

– Ничего. Поговорим лучше о вас. Как устроились? Имейте в виду, вы можете жить здесь, сколько вам вздумается.

– Неудобно, – сказала Ника смущенно.

– Если б было неудобно, я не стал бы вас сюда посылать. Хозяйка – жена старшего брата Дора.

– А где хозяин? – поинтересовался Дан. – В отъезде?

Поэт криво усмехнулся.

– Можно сказать и так.

– И когда вернется?

– Через шесть лет. То есть теперь уже пять. Если вернется, конечно.

– Понятно, – пробормотал Дан.

– А что он сделал? – спросила Ника.

– Высказался. Не там и не о том. – Он взглянул на Нику печально и серьезно. – Что вас еще интересует? Кстати, предупреждаю – не задавайте вопросов. Это опасно. Не хочу вас запугивать, но это опасно для жизни. Понятно?

– Нет.

– О Создатель! Слепому ясно, что вы не из Бакнии. Вы не знаете элементарных вещей, вы задаете вопросы, ответы на которые известны любому ребенку!

– Ну и что?

– Да пойми ты, девочка, вас могут заподозрить… – Он запнулся и досадливо махнул рукой.

– В чем?

– В чем, в чем… В том, что вы пробрались сюда с целью выведать наши секреты.

– А у вас есть что выведывать? – спросил Дан.

– К сожалению! – буркнул Поэт мрачно.

– Почему именно выведывать, – сказала Ника упрямо. – Может, мы – путешественники, приехавшие посмотреть страну?

– Ну и как это вам удалось?

– В смысле?

– У нас не бывает путешественников.

– Совсем?

– За редким исключением.

– Вот видишь, – сказал Дан бодро, но Поэт перебил его:

– Исключений, обвешанных гирляндами всяких бумаг. У вас они есть?

Дан промолчал.

– А кем нас считаешь ты? – спросила Ника после паузы.

– Во всяком случае, не дернитскими агентами, – усмехнулся Поэт.

Дан отметил новую информацию, но выяснять, кто такие дерниты, поостерегся, вместо того спросил:

– Кем же?

– Не все ли равно, – ответил Поэт неопределенно.

– То есть тебе безразлично, кто мы?

– Мало ли что мне небезразлично! Я не из Охраны, чужие секреты не моя забота. Захотите – сами скажете, нет – так нет.

– А почему ты с нами возишься?.. извини за бестактность, но… Тратишь на нас столько времени…

– Мое время недорого стоит.

– И все же?

– Просто вы мне интересны. Вы другие, непохожие на нас. А может, и похожие, но все равно другие. И потом… прости, но ты сам напросился… мне нравится твоя жена.

– И всегда ты так прям в своих ухаживаниях? – Дан постарался скрыть бешенство под иронией, но не очень получилось.

– А разве я ухаживаю за ней? И не думал. Я просто сказал правду. Я всегда говорю правду, по крайней мере, стараюсь.

– Значит, я могу надеяться, что решив перейти к ухаживаниям, ты сообщишь мне об этом?

– Обязательно. – Поэт был невозмутим, чего нельзя сказать о Дане.

– Не ссорьтесь, ради бога, – вмешалась Ника. – Что за глупости? Дан, ты поумнеешь когда-нибудь или нет?

– Нет, – пробурчал Дан. Он еще злился.

– Скажи, Поэт, – перевела разговор на более безопасную тему Ника, – что это за Великий План? И что такое Дома?

– Дома? Дома – это… Знаете, что? Чем рассказывать, я вам лучше покажу. Пойдемте со мной, я обещал сегодня быть в Домах, у друзей. Идем? Вообще-то вам лучше бы переодеться, вы слишком хорошо одеты для Бакнии…

– У нас ничего другого нет, – развела руками Ника.

– Ладно, сойдет. Уже темно. Только собери волосы, в Бакнии нет таких волос.

Ника залилась краской, но волосы собрала. Тяжелый узел на затылке шел ей еще больше.

– А теперь как? Лучше?

– Все равно в Бакнии нет таких волос, – пробормотал Поэт под нос.

Они шли по неосвещенному городу больше получаса.

Улицы причудливо изгибались, всползали на холмы, скатывались с них, иногда ныряли в какие-то туннели… приглядевшись, Дан понял, что туннели это те же улицы, только застроенные и сверху, видимо, лицо местного градостроительства определяла перенаселенность… хотя, с другой стороны, целые кварталы казались необитаемыми, настолько они были лишены звука и света.

– Скажи, Поэт, – почему-то шепотом спросила Ника, – здесь никто не живет?

– Живет. Но многие квартиры пусты. Это тот район, из которого часть жителей переселили в Дома.

– И где ж эти Дома, наконец?

– Гляди.

По направлению вытянутой руки Поэта виднелся гигантский прямоугольник, усеянный светящимися точками. Когда они подошли поближе, прямоугольник резко разросся, заняв весь горизонт. Светящиеся точки оказались окнами.

– Это и есть Дома?

– Дом. Их пока два.

– Пока?

– Строится третий, и скоро, видимо, начнут строить еще один.

Свернули к одному из подъездов, с унылым постоянством возникавших через каждые пятнадцать-двадцать метров. Поэт заглянул в маленькое окошечко на двери.

– Порядок. Только молчите.

Он толкнул тяжелую стальную дверь. За дверью оказался довольно просторный холл, где у небольшого пульта сидел человек в форме Охраны. Человек привычно протянул руку к пульту, но увидел Поэта, и рука остановилась на полпути.

– Привет, Поэт.

– Привет.

– Ты в шестнадцатый номер, как всегда? А эти двое с тобой?

– Со мной. Я хотел просить тебя не регистрировать нас.

– Всех троих? – Охранник заколебался. – Ладно. Идите. Только я в полночь сменяюсь, если задержитесь, вас остановят на выходе. И меня подведете.

– Не задержимся. Слово Поэта.

– Идите.

Поднялись на четвертый этаж. Одна из шести дверей, выходивших на лестничную площадку, была приотворена, и Поэт открыл ее без стука.

– Входите.

Узенький коридорчик, еще четыре двери, две открыты настежь, за ними смежные маленькие комнаты, в первой несколько стульев, одинокое кресло, круглый стол, что-то вроде софы или тахты, явно жесткой, можно не проверять, на тахте теснятся пять человек, еще четверо устроились на стульях, слушают… рояль?! Вторая комната, отделенная от первой широким проемом, почти целиком занята громоздким инструментом, удивительно напоминающим рояль, разве что крышка не поднята и, кажется, вообще не поднимается.

Пианист – высокий… по бакнианским меркам, конечно… похожий на цаплю человек с непомерно длинными руками и ногами, играл, выставив локти под непривычно острым углом. Сначала Нику больше занимала эта странная техника, но потом она втянулась, по спине пробежали мурашки. Красота музыки была сродни красоте заснеженных гималайских вершин, такая же острая и холодная. Пианист взял последний аккорд, откинулся на спинку стула – у Ники возникло ощущение, что сейчас он встанет, пронесет себя к выходу и растает в дверном проеме, казалось, и у остальных было такое же чувство, тишина стояла потусторонняя, и только когда пианист, вынув носовой платок, стал вытирать лоб, все зашевелились, заговорили, и Ника очнулась. Видимо, автором исполняемого произведения был один из присутствующих, его окружили, стали что-то наперебой говорить. И вдруг Нике стало легко и покойно, впервые за эти месяцы она перестала чувствовать себя чужой, оказывается, эти люди были такими же, как она…

– Ника, ты хотела знать, что такое Дом. Дина тебе покажет. И расскажет.

Ника подняла глаза на Поэта, тот улыбался, он тоже был среди своих, и это чувство роднило их.

Дина провела ее в крошечную кухоньку, санузел – все очень скромно, если не сказать, бедно, но чисто. Эмалированная раковина, короткий кран, плита… от плиты веяло чем-то прабабушкиным…

– У вас две комнаты?

– У всех по две комнаты. Это такой Дом. А рядом Дом с однокомнатными квартирами. В каждом по нескольку тысяч квартир. А самих Домов пока два… – она помолчала и неожиданно добавила: – К счастью.

– Почему? – не поняла Ника.

Хозяйка заколебалась.

– Дома это часть Великого Плана, – сказала она наконец.

– А что такое Великий План? – спросила Ника.

Хозяйка не удивилась, наверно, Поэт предупредил ее.

– Идем в комнату.

Она провела Нику в комнатку, где стоял «рояль». Часть стены была задрапирована простенькой занавеской. Прикрыв дверь, Дина отдернула ее. Ника ахнула. Стена была увешана не то репродукциями с рисунков, не то самими рисунками, в тусклом свете не разберешь. И на всех – дворцы… а может, храмы?.. площади, парки, павильоны, фонтаны…

– Я архитектор, – сказала Дина с тоской. – Я архитектор, а мой муж художник, это его работы. Если о них узнают, нам несдобровать. Взгляни…

Ника сразу узнала дворец. Он был центром архитектурного ансамбля, в обе стороны от него расходились, обнимая удлиненную сторону овала, здания поменьше, но варьирующие те же мотивы, а в концах, где овал заострялся, стояли высокие узкие сооружения, хрупкие на вид. Вглядевшись, Ника увидела, что обе башни увешаны гроздьями совершенно прозрачных колоколов, она догадалась, что это колокола, хотя они были почти круглые…

– Они стеклянные?

– Да. Стеклянные и очень тонкие, они звенели на ветру. Видишь, еще, в том углу? Это строил прадед моего прадеда, великий Расти, гордость нашего рода. Он прославил наше имя, этот стиль так и назывался: стиль Расти. Люди приходили пешком из всех концов страны увидеть его творения. Он был странным человеком, не брал плату за свой труд. Он считал, что наградой ему те строения, которые он воздвигает, и верил, что Создатель Всего Сущего отнимет ниспосланный ему дар, если он будет торговать плодами своего вдохновения. Всю жизнь он жил, где попало, питался там, где его кормили, носил одежду с чужого плеча. Будучи уже стариком, он женился на молоденькой девушке, которая увидела его в миг озарения и полюбила. Его единственный сын тоже стал архитектором, конечно, не таким, как отец, гений неповторим, архитекторами были и его сын и сын его сына. Мой дед и мой отец тоже создавали дворцы, а я… я строю Дома… – ее голос дрогнул, Ника шагнула к ней, порывисто обняла. – Поэт сказал мне, что вы были на площади в тот день… – горло ее перехватило спазмом.

– Были, – кивнула Ника.

– Ненавижу! – Глаза Дины засверкали. – Я убила бы его собственными руками, если б могла до него добраться!

– Кого?

– Изия. Он уничтожил дворцы Расти, сравнял с землей знаменитые парки Бакны, изуродовал фонтаны Гуммены, все он…

– Но зачем?!

– О! Он умеет жонглировать словами и морочить глупые головы. «Народу плохо живется, мы построим для народа дома, чистые и светлые, где будут вода, отопление, электричество, а чтоб было, где их строить, мы взорвем и сотрем с лица земли всю эту бесполезную роскошь прошлого, все эти дворцы, башни, айты»… правда, место для строительства можно б найти и без того, в конце концов, снести трущобы, но Изию это ни к чему, он хитер и дальновиден, и вот он кричит со всех трибун, что роскошь развращает взоры и души, заражает незрелые умы, ее нужно уничтожить и забыть… а трущобы – трущобы тоже пригодятся, пусть народ все время видит, из какой грязи и нищеты извлек его гениальный Изий…

– Это и есть Великий План?

– Да. Ну конечно, у них там… – Дина выразительно взглянула вверх, – выражения попышнее. Но суть та же.

– Не понимаю. Почему вы не боролись, не доказывали?

Дина посмотрела на Нику с сожалением.

– Что доказывать? Для тирана нет ничего опаснее красоты. Красота облагораживает, а следовательно, освобождает души. Пойдем лучше послушаем Поэта, он обещал спеть.

В ту ночь они никак не могли уснуть. Дан лежал на тахте, вытянувшись и закинув руки за голову, и рассуждал:

– В конце концов, Ника, в этом плане есть немало плюсов. Ты не станешь отрицать, что там действительно неплохо – аккуратно, чисто, удобно… правда, квартирки очень маленькие, но на то есть объективные причины.

– На водворение в подъездах охранников, записывающих биографию каждого гостя, тоже, конечно, есть объективные причины.

– Охранники это… Нда. Но все же. Сравни с этой развалюхой – потолок осыпается, вода во дворе, душа вообще нет…

– Для тебя все решает душ. Я тебе об идеалах, достоинстве, красоте, а ты о чем? Вода во дворе! Душ! Тоже мне чистюля.

– У тебя совершенно нет культуры полемики.

Ника обиделась.

– Это не полемика, а демагогия.

– Просто ты развесила уши, а эта твоя Дина, эмоциональная и категоричная, как все женщины, наговорила тебе кучу громких слов… впрочем, ты и сама достаточно эмоциональна и категорична и трезво рассуждать неспособна.

Ника не ответила. Причина запальчивости Дана была ей… нельзя сказать, что ясна, но… не стоит прикидываться, конечно же, ясна. Обормот несчастный! Она отвернулась от него и уткнулась лицом в тощую подушку.

– Ты спишь?

Она не спала, но уже видела сны – обрывки впечатлений минувшего вечера. Задумчивые глаза Дины, дворцы Расти, башня, увитая колоколами… где-то словно прозвенело стекло… а стекло у них было небьющееся, прочней железа, стеклянные купола стояли столетиями… «Три века назад в нашу страну вторглись варвары из западных пустынь, они были жестоки и свирепы, но даже они не тронули ни одного камня древних памятников»… это говорила Дина, а ее муж, молчаливый низкорослый человек, тревожно посматривал на нее, но не прерывал… он подарил Нике горный пейзаж величиной в ладонь… «Писать городские нам запретили, разве что Дома, – виновато сказал он, – парадных портретов я не пишу и писать не буду, остается природа – до поры, до времени». «Какой поры?» – спросила его Ника, на что он ответил со спокойной грустью: «Кто знает, какая завтра наступит пора»… Крутились лица: отрешенное – пианиста, хмурое – известного актера, улыбчивое – композитора… из них выплыло одно – лицо Поэта, мрачное, очень бледное, светло-голубые глаза моментами казались ледяными, в них было нечто тревожащее. А голос! Иногда он пел, иногда просто читал стихи, делал пятиминутные паузы, словно наслаждаясь своим могуществом – никто не нарушал молчания, не шевелился, казалось, никто не дышит, все ждали. Когда он наконец взял последний аккорд и тихо сказал: «все!», по комнате пронесся общий вздох разочарования…

– Дан, ты не спишь? Скажи, как тебе Поэт?

– Ничего, слушать можно.

– Ничего!? Он великолепен!

– Я же говорю, что ты слишком категорична и эмоциональна. Что тебя привело в такой восторг? «И эта чахлая любовь в запущенной душе поэта»? Только сорняков не хватает.

– Прекрати!

Грозный окрик Ники поразил Дана. Он молча отвернулся к стене. Больше не было произнесено ни слова.

Когда Дан открыл глаза, Ника еще спала. Ее волосы разметались по подушке, черные и бесконечные… целая Вселенная… Дан выругал себя за пошлое сравнение. «В Бакнии нет таких волос» – вспомнил он, и его снова захлестнул гнев. Как они шептались на кухне, якобы втроем, но эта Дина!.. тоже хороша, просто покрывала их, у нее был совершенно отсутствующий вид, словно она находилась где-нибудь возле пресловутого дворца Расти… жаль, что охранники сволокли оттуда этого чертового Поэта, лучше б он взлетел на воздух вместе с дворцом!.. тут Дан на минутку устыдился. Ника вздохнула и повернулась к нему лицом. Некоторое время он отчужденно разглядывал ее точеное лицо, полные губы, шею, плечи, грудь… конечно, по сравнению с вислозадыми и малогрудыми бакнианками Ника – настоящая языческая богиня, какая-нибудь Артемида или Афродита, у него губа не дура, у этого Поэта… Проклятье!

Последнее он произнес вслух, Ника пошевелилась и открыла глаза.

– Доброе утро, мавр, – улыбнулась она лукаво.

– Это какой мавр? Который может уходить? – хмуро поинтересовался Дан.

– Ты несносный ревнивец, – разозлилась Ника и перевернулась на другой бок.

– Несносный?

– Совершенно невыносимый. И все твое патологическое домашнее воспитание!

Патологическое домашнее воспитание. Дан вспомнил мать – маленькую, некрасивую, немолодую женщину… может, именно ее некрасивость, может, она удерживала при себе сына, потому что не надеялась найти… снова Дан поймал себя на мысли, которую всякий раз старался оборвать, не додумать до конца. В пору его детства согласно статистике уже девяносто девять детей из ста проводили в интернатах пять дней в неделю, лишь один, в данном случае он, Дан, оказывался жертвой неуемной материнской любви. Да, жертвой. Он был единственным ребенком в школе, который после уроков уходил домой, в одиночестве занимался, читал… играть ему было не с кем, разве что с компьютером, который осточертел ему безмерно. Конечно, он мог вернуться в интернат, побегать с мальчишками по парку, попрыгать на одной из интернатовских спортплощадок, поплавать наперегонки в большом бассейне… Дан предпочитал оставаться дома. Он мучительно завидовал соседским мальчикам, которые, приходя домой на выходные, взахлеб рассказывали о бесконечных веселых проделках, проказах, школьном театре, футбольной команде… Как-то Дан не пришел после занятий домой, остался в интернате, когда встревоженная мать прибежала за ним, директор долго пытался уговорить ее не забирать сына… Мать плакала, руки у нее тряслись, она беспомощно повторяла: «Это мое право, я хочу, чтобы он жил со мной, это мое право»… Дан позволил себя увести, но очень долго не мог ей этого простить. С годами он, впрочем, привык, и когда в школе высшей ступени смог, наконец, уехать из дому, воспринял это без прежнего радостного трепета. Странно, хотя в школе низшей ступени никто не мешал ему общаться с другими детьми, он постепенно отдалился от них… вернее, не сумел сблизиться… что неудивительно, ведь он делил с ними только школьные часы, тогда как друг с другом они делили всю жизнь. Он утратил какое-то важное качество, у него так и не появилось близких друзей, может, потому что он по привычке ждал от людей, чтоб они принадлежали ему всецело, как мать? Он трудно сходился с мужчинами, женщины были ему как-то понятней, но и их он не хотел делить ни с кем – ни с подругами, ни с друзьями, ни с родителями… Правда, он и сам был склонен к полной самоотдаче, женщинам это импонировало, однако… Нику он любил, но любовь эта редко дарила его счастьем. Ника была дочерью своего времени, она принадлежала друзьям, работе, матери, отцу, принципам, человечеству, и еще, и еще… конечно, и ему, Дану, но… Дан знал, что ради него она не поступится своим достоинством, не предаст, не убьет… он убеждал себя, что все правильно, так и должно быть, и все-таки понимание этого угнетало его… патологическое домашнее воспитание, как верно она сказала…

В дверь несмело постучали, хозяйская дочь заглянула в комнату.

– Это вам прислал Поэт, – она на цыпочках прошла к столу и положила на него довольно большой угловатый сверток.

В свертке оказались книги, маленький, ни на что не похожий аппаратик и небольшая коробка с катушками ниток, при ближайшем рассмотрении больше смахивавших на проволоку. Сопоставив катушки с аппаратиком, нетрудно было догадаться, что это какое-то средство воспроизведения, а возможно, и записи. Привести подобное несложное устройство в действие смог бы, наверно, даже дикарь – вложить катушку в специальное углубление, продеть проволоку в нечто напоминающее игольное ушко, передвинуть рычажок… Дан и Ника окаменели.

– Бах, – немедленно среагировал Дан.

– Обязательно, – насмешливо улыбнулась Ника, но согласилась: – А знаешь, Дани, очень похоже.

Дани! Так его обычно называла мать и изредка Ника, в минуту особой нежности или когда чувствовала за собой какую-либо вину, которую хотела загладить…

– Мир?

– А разве мы ссорились? – лукаво удивилась Ника. – Ладно, ладно, мир.

Она обняла его за шею, и Дан сразу растаял.

Идиллию оборвал скрежет тормозов. Дан осторожно выглянул в щель между неплотно задернутыми занавесками. Прямо под окном стоял длинный узкий автомобиль… точнее, мобиль, так Ника перевела бакнианское слово, «авто», «само» у бакнов отсутствовало. Из мобиля выскочили охранники.

– Неужели выследили? – подумал Дан с мимолетной тревогой. Но охранники перебежали улицу и вошли в дом напротив. Почти сразу двое из них вернулись, между ними шел худой человек в светлом плаще с непокрытой головой. Лицо спокойно, умные глаза печальны. Его водворили в машину, и та рванула с места.

– А остальные? – удивился было Дан, но услужливая память тут же подсказала полузнакомое слово «обыск».

День был испорчен. Дан и Ника молча позавтракали остатками вчерашнего ужина, вернее, ел только Дан, а Ника рассеянно ковыряла вилкой в тарелке.

Дан допил тану и встал. Комнатка была слишком мала, четыре шага туда, четыре обратно, много не надумаешь – Дан «думал ногами», вышагивая иногда по нескольку километров.

– Дани, посиди немножко, – взмолилась наконец Ника.

Дан остановился.

– Но ведь мы ничего не знаем, Ника. Может, это был убийца или грабитель.

– Разве у убийц или грабителей бывают такие глаза?

Дан промолчал. Ника встала, подошла к окну, отдернула занавеску.

– Смотри.

Дан выглянул. Охранники переходили улицу к успевшей вернуться машине. Они несли… да, связки книг.

Ника ушла, забралась на тахту и улеглась лицом к стене, Дан, потоптавшись у окна, в конце концов, пристроился на адски неудобном табурете и взялся за верхнюю книгу в стопке, присланной Поэтом. Книга называлась странно, он так и не понял точного смысла длинной строки на обложке, видимо, это была цитата из стихотворения, какая-то сложная метафора. Вначале читать было трудно, попадались незнакомые слова, потом Дан обнаружил среди книг «Толковый словарь бакнианского языка», и дело пошло легче. Постепенно он увлекся и забыл, где находится. Книга повествовала о войне, большой войне, автор называл ее Великой войной, когда именно она происходила, не упоминалось, очевидно, это знали все, героем книги был бакн, а агрессором – если у них существовало такое понятие – Бакния. В первых главах герой с уверенностью фанатика рассуждал о праве цивилизации навязывать себя нецивилизованным народам, позиция эта столь мощно проповедовалась автором… точнее, героем, как позднее выяснилось… что Дан даже надолго задумался в поисках достаточно весомых контраргументов… правда, перевернув страницу, он попал в другое время и иное психологическое состояние героя. Это была необычная книга, рваная, почти бессвязная, смонтированная по-киношному, приходилось все время возвращаться назад, сопоставлять, угадывать, но вещь эта была написана рукой мастера, Дан даже робко подумал «великого мастера», робко, потому что по характеру был далек от восторженности и преувеличений, по характеру и отчасти воспитанию, отец, пусть и не каждый день видевшийся с сыном, приучил его к сдержанным оценкам и скупым похвалам. Он так увлекся, что его не смогли оторвать от чтения ни Ника, которая стала заглядывать ему через плечо, ни появление хозяйки и ее разговор с Никой, и только приход Поэта и Дора заставил его, с большой неохотой, отложить книгу.

– Что, нравится? – спросил Поэт, улыбаясь.

Дан хотел было кратко ответить «да», но не выдержал и неожиданно для самого себя принялся объяснять Поэту, как это гениально. Поэт и Дор переглянулись и невесело рассмеялись.

– Что тут смешного? – проворчал Дан, хмуро уставившись на Поэта.

– Увы, ничего, – вздохнул тот. – Я рад, что ты оценил эту книгу. Но постарайся не заговаривать о ее достоинствах с незнакомыми людьми.

– Что такое? – спросил Дан растерянно.

– Видишь ли… Объясни им, Дор. Ты… Тебе проще. – Поэт снял с плеча ситу, сел на тахту и стал пощипывать струны.

Дор на минуту задумался, потом сказал:

– Ладно. Ты правильно понял, Дан, эта книга бесспорно лучшее творение бакнианской литературы. Но ее автор выступил против Перелома. Не сразу. Когда-то он сам был членом Лиги и убежденным сторонником Рона Льва…

– Да, – буркнул Поэт, оттягивая струну, ответившую ему протяжным стоном. – В те времена, когда сборища Лиги были собраниями честных людей и больше философскими дискуссиями, нежели дружными воплями толпы убийц…

– Однако, когда события приобрели тот ход, который… – Дор запнулся, и Поэт меланхолически закончил за него:

– Который приобрели.

Дор кивнул.

– …он призадумался… Видишь ли, он был убежденным пацифистом. Он решил, что Перелом сопровождается большой кровью, что никакая цель, какой бы великой она не представлялась, не оправдывает жертв, которые были принесены и продолжали приноситься… Словом, он вышел из Лиги и стал бороться против нее. Бороться – это, конечно, громко сказано, он ведь был против кровопролития и насилия, он только говорил, выступал, призывал… правда, при его таланте писателя и оратора, я не говорю о его авторитете, это производило впечатление… – Он умолк.

– И чем это кончилось? – спросил Дан, уже догадываясь, какой услышит ответ.

– При Роне Льве его не трогали. Просто замалчивали. А при Изии объявили вне закона. И приговорили к изгнанию. Тогда он пришел на площадь Расти… это центральная площадь Бакны…

– Была, – с горечью поправил его Поэт.

– Была, – послушно повторил Дор. – Он пришел на площадь Расти и выстрелил себе в висок. И после этого…

– После этого, – подхватил Поэт, откладывая ситу, – объявили вне закона все, что он создал, и само его имя. Но уничтожить то, что он написал, оказалось невозможно, его книги и, особенно, эта… – он с неожиданной нежностью провел рукой по обложке лежавшего рядом с ним на грубом одеяле толстого тома, – были везде, в каждом доме. Потребовали сдать их – никто не сдал. Им удалось изъять только то, что было в библиотеках и лавках, но это ведь лишь малая часть. Они вычеркнули его имя из всех справочников и энциклопедий, запретили его произносить… ну и что? Изий добился своего и не добился, Вен Лес исчез, но появился Мастер – так его называли ученики, когда он был жив, теперь его так называют миллионы бакнов… появился Мастер, и неизвестно, кто пострадал, ведь людей с именами много, а Мастер – один…

– Как и Поэт, – усмехнулся Дан.

Поэт улыбнулся.

– Хочешь упрекнуть меня в нескромности? Дор подтвердит – не я первый стал называть себя Поэтом. Кстати, я пришел пригласить вас в Старый Зал. Я пою там сегодня. Пойдете? Или Ника не в настроении?

Дан оглянулся на Нику, с удивлением отметив ее побледневшее лицо и потерянный вид… У нее как будто даже слезы на глазах!..

– Что с тобой? – спросил он тревожно. – Что-нибудь случилось?

– Боже мой, – сказала Ника. – Боже мой, Дан, какой ты все-таки иногда… толстокожий…

Она резко повернулась и выбежала из комнаты.

Старый Зал оказался огромной каменной чашей. Кривизна чаши была гиперболической, и снаружи ее обвивало множество лестниц, заканчивавшихся арками изысканно неправильных очертаний. Сверху чашу накрывала плоская крышка все из того же стекла, по периметру вырезанная вытянутыми, как у ромашки, лепестками, просветы между которыми служили входами, виднелись и другие, казалось, произвольно разбросанные на разных уровнях проемы. Внутри чаша была полна, в ней, тесно прижавшись друг к другу, сидели несколько тысяч человек – всех возрастов, всех человеческих типов. Ни одного свободного места. Сидели и на лестницах, вначале Дану даже показалось, что в зале нет проходов, потом, присмотревшись, он понял, что от сцены – небольшой круглой площадки в центре, так сказать, на донышке чаши, радиально во все стороны идут лестницы, плавно поднимающиеся до самого верха, до вырезов в крыше. Кое-где от главных лестниц ответвлялись более узкие, заканчивавшиеся у замеченных им ранее проемов и отсекавшие от общей массы сидений небольшие, причудливой формы островки.

Поэт попросил сидевших у входа на средний ярус потесниться, те подвинулись, Дан и Ника с трудом втиснулись с краю, Дор примостился рядом выше. Все было обставлено чрезвычайно просто. Усадив своих гостей, Поэт посмотрел на часы и стал пробираться вниз по лестнице. Спускался он медленно, без всякой торжественности, останавливался поздороваться со знакомыми, извиниться перед теми, кто вставал, чтобы дать ему пройти. Добравшись до сцены, он вышел на ее середину, поднял руку, и в тот же миг в зале воцарилась абсолютная тишина. Тогда он снял с плеча ситу и запел. Начал он с юмористической песенки о некоем любителе тийну, который спьяну забрел в чужую квартиру к чужой жене и наутро объясняется со своей. Смешная перебранка между супругами на первый взгляд не содержала никакого подтекста. Муж доказывал жене, что в их Доме одинаковые подъезды, одинаковые квартиры, стены, мебель, на грозный вопрос супруги относительно нее самой он ответил тирадой о прелестях новой униформы, жена ядовито поинтересовалась той минутой, когда униформа была сброшена, и муж с готовностью объяснил ей, что вечером в кабачке слышал о новом указе – всех постричь, покрасить, подравнять, всех унифицировать… Голос у Поэта был сильный, скорее мужественный, нежели красивый, пел он подряд, без передышки, сам объявлял очередную песню, иногда сопровождая ее комментариями, чаще краткими, изредка пространными. Песни оказались удивительно мелодичными, тексты относительно несложными, он явно придавал больше значения не форме, а содержанию, весьма рискованному, надо сказать, даже после столь недолгого пребывания в Бакне Дан уже это понимал. Большинство песен было хорошо знакомо аудитории, названия встречались бурными аплодисментами, удивительно, но аплодисменты бытовали и здесь. Поэт отвечал на них легким, без подобострастия, кивком головы, не прерывал их, а, отрешенно перебирая струны, ждал тишины. Время от времени он откладывал ситу на маленький стульчик, стоявший на сцене, и читал стихи. Стихи у него были какие-то другие, насыщенные сложными метафорами – Дану не всегда удавалось уловить оттенки, ритмы рваные, судорожные. Между тем, стало темнеть. Искусственного освещения в зале, видимо, не предусматривалось, во всяком случае, не было ни ламп, ни прожекторов. Наконец сумерки сменились полной темнотой, Дан ожидал, что концерт на этом закончится, и вдруг в зале снова стало светло. Он огляделся. Тысячи узких лучей пронизывали мрак, отражались от странного, отнюдь не похожего на зеркальное, стекла над залом и, сходясь, освещали пространство в центре сцены, где стоял Поэт. Присмотревшись, Дан понял, что лучи эти идут от карманных фонариков, которые, как по команде, вытащили и включили тысячи людей. Поэт продолжал петь, словно не заметив перемены. Последняя песня оказалась той самой, строку из которой намертво запомнил Дан. «И дома умирают, как люди». Допев, Поэт резко опустил ситу и сказал:

– Эту песню я посвящаю памяти великого Расти. Мир земле, в которой он покоится.

Он склонил голову и коснулся правой рукой левого плеча, и тысячи человек единым движением встали, повторяя вслед за ним его жест. Прошла минута. Поэт опустил руку, выпрямился и негромко сказал:

– Спасибо вам.

Зал ответил ему взрывом аплодисментов. Аплодировали стоя, подняв руки над головой, фонарики все поставили на пол, зрелище получилось феерическое – множество темных фигур, подсвеченных снизу, словно стоящих в огне, и одинокий силуэт в столбе света, падающего сверху. Поэт был неподвижен. Это могло бы длиться бесконечно, но ему словно надоело, он поднял руку, сказал в разом наступившую тишину: «Спасибо», подхватил свою ситу и шагнул со сцены в расступившуюся перед ним толпу. Прошел быстрым шагом сквозь коридор аплодирующих людей и исчез в одном из нижних проемов.