Текст книги "Дон Хуан"

– Надо поскорей позавтракать. Я получил дурные вести об отце, нам предстоит нынче же отправиться в путь.

Они поспешно оделись и вышли из дома. День занимался ясный и приятный, какие случаются в преддверии весны, когда плащи начинают мешать и кажутся чем-то лишним. Перейдя Университетскую площадь, Дон Хуан со слугой двинулись было к харчевне, когда раздался чей-то голос:

– Сеньор Тенорио! Сеньор Тенорио!

На сей раз к ним спешил монах-доминиканец. Дон Хуан остановился, поджидая его, а Лепорелло отступил на несколько шагов, но не слишком далеко, так как решил ни слова не упустить из их беседы.

– Я искал вас, любезный Дон Хуан, дабы сообщить, что вчера вечером из Севильи прибыл один из наших братьев и привез дурные вести.

– Мне уже известно, что батюшка мой болен.

– И дела его совсем плохи. Когда товарищ наш покидал Севилью, лекари полагали, что ему осталось не более двух дней жизни.

В глазах Дон Хуана вспыхнул мрачный огонь.

– Я хотел выехать немедля.

– Поспешите, ваша милость, хоть боюсь, что вам все равно не поспеть.

– Тогда…

– Вы остаетесь?

– Нет, напротив, тогда я откажусь от завтрака.

– Дорогой мой Дон Хуан, ежели господин мой дон Педро уж отдал Богу душу, ваша задержка на несколько минут ничего не изменит, ведь жизни ему уже ничто не вернет. Я желал бы перемолвиться с вами несколькими словами.

Дон Хуан только кивнул в ответ, и доминиканец начал излагать ему свои соображения, связанные с намерением Дон Хуана сделаться священником. Он предлагал ему вступить в орден доминиканцев. Ведь ни один другой орден не откроет перед юношей, столь блестяще одаренным, таких возможностей. И особо следует подчеркнуть, что последним словом в теологии стало именно учение падре Баньеса, прежде всего в тех пунктах, где он оспаривал теории иезуита падре Молины, а посему…

Они распрощались после заверений Дон Хуана, что он непременно поразмыслит над его предложением, когда настанет час принимать решение.

– Лепорелло, скорее домой. Надо готовиться в путь.

– Без завтрака, сеньор?

– Подкрепимся по пути чем бог пошлет.

Но дома их ожидал еще один посетитель – монах-мерседарий, только что прибывший из Севильи с вестью о кончине дона Педро.

– Вся Севилья явилась проститься и оплакать святого мужа, призванного к себе Господом. Бедняки рыдали, ибо остались сиротами, а богатые сокрушались, ибо остались отныне без зерцала добродетели. Коли судить по делам его, он уж сподобился Царствия Небесного.

Дон Хуан в печали опустился на стул, а монах, прочитавши долгий панегирик усопшему, коего знал многие годы, поспешил сообщить юноше, что его отец питал особое расположение к ордену мерседариев.

– Он отличал и любил нас и не раз высказывал мне надежду, что увидит единственного сына облаченным в нашу белую рясу. И признаюсь, явилось бы это большим счастьем для нас. А коль скоро, как мне стало известно, вы, сеньор мой, чувствуете склонность к богословским наукам, то где, как не у нас, найдете вы лучших учителей? Разумеется, вы хоть раз да слушали лекции падре Сумеля. Он придерживается взглядов, равноудаленных от крайних позиций доминиканца Баньеса и иезуита Молины, и он сумел прийти к истинному толкованию столь сложной темы, как благодать. Воистину, последнее слово в теологии принадлежит падре Сумелю.

– Я непременно вспомню ваш совет в час принятия решения.

Тут Лепорелло успел пожалеть, что не двинулся далее учения о Святой Троице и веровал в непогрешимость теорий падре Тельеса, а посему в проблемах благодати не больно-то разбирался, то есть отстал от времени и тем паче от моды.

Глава третья

1. – Ну, и что вы об этом думаете? – спросил Лепорелло, губы его жирно поблескивали, а глаза лучились сытостью, и от выпитого вина в них играли искорки.

– Ничего особенного, но я обратил внимание на ваш прямо-таки классически правильный язык.

– О! Надеюсь, вы понимаете: в этом нет ничего нарочитого, никакой искусственности. Я ведь уже упоминал, что выучился испанскому в Саламанке в семнадцатом веке, и мне стоит труда изъясняться иначе. Как бы я ни старался, отголоски той поры непременно прорываются, особенно когда я вспоминаю далекие времена. Но я ждал от вас отнюдь не литературной оценки, – добавил он.

– Что ж, хоть я и отношусь к вашему рассказу исключительно как к фантастическому повествованию, позволю себе заметить: присутствие беса…

– …одного из бесов, – поспешно поправил Лепорелло.

– Пусть так. Присутствие беса лишает эту историю оригинальности, делает слишком похожей на историю Фауста. Один мой старый друг, тонкий литературовед, говорил, что нынешние писатели если и выдумывают в очередной раз Дон Жуана, то делают из него либо нового Фауста, либо нового Гамлета. Вы предпочли нового Фауста.

Лепорелло тряхнул головой. Потом отхлебнул вина и вытер рот тыльной стороной ладони, заметив:

– В семнадцатом веке мы к салфеткам-то не слишком приучены были.

– Вы уклоняетесь от темы.

– А зачем ее продолжать, ежели вы не желаете видеть дальше своего носа. Разве можно сравнивать мою роль в истории Дон Хуана с ролью коллеги Мефистофеля – которого, кстати сказать, на самом деле не существовало – в истории Фауста? Я никогда не был искусителем, нет, всего лишь свидетелем, а начиная с определенного момента – и с какого момента, друг мой! – я стал не более чем другом и верным слугой. Признайте хотя бы, что такого беса можно назвать оригинальным. А если вы сами неспособны понять, в чем моя оригинальность, извольте, объясню: я – бес, возмечтавший сделаться подобным человеку, и будь то в моей власти, я бы и вправду превратился в человека – и, само собой, тем самым обрек бы себя на смерть…

– Ваш хозяин тоже человек, но если верить вам на слово…

– Тут иной случай.

Я улыбнулся:

– Ну уж с этой точки зрения вас, должен признаться, с Фаустом никак не сравнишь, скорее – с Вечным жидом. Видно, ваш хозяин хорошо начитан, но сам ничего оригинального выдумать неспособен.

– А вам-то почем знать?

– Логический вывод.

Лепорелло достал трубку, тщательно набил ее и, занимаясь этим, поглядывал в мою сторону смеющимися глазами.

– А вам хотелось бы узнать всю историю целиком?

Я скосил глаза на часы.

– Боюсь, через несколько минут сеньорита Назарофф начнет терять терпение.

– Об этом не беспокойтесь! Я же не собираюсь рассказывать вам нашу историю прямо сейчас. Нет. Вы сможете увидеть ее, она будет развиваться у вас перед глазами, вернее, перед вашим умственным взором. Сможете, но должны заработать право на это.

– И какова же цена?

– Избавьте нас от Сони.

Он выпустил облачко дыма. Но прежде расстегнул жилет и ослабил ремень. Он выглядел вполне довольным – и обедом, и самим собой.

– Только не думайте, что это будет просто. Как бы не так! Я, разумеется, безмерно ценю и вас, и ваши таланты, но в успехе дела сильно сомневаюсь. Только подумайте! Вам надобно вытеснить моего хозяина из сердца Сони и занять его место. Некоторый шанс у вас имеется, но при условии, что Дон Хуан сам отойдет в сторону, а вы как следует постараетесь, пустите в ход все свое воображение, весь свой ум, все обаяние… Против Дон Хуана! Улавливаете? Против Дон Хуана! Вы должны бросить вызов Дон Хуану и одержать над ним победу – в сердце, помыслах и даже физиологии сеньориты Назарофф.

Я всем видом своим изображал скромность и покладистость.

– Да, я тоже считаю, что бой будет куда серьезней, чем в случае с Марианой.

– Это уж точно! Мариана по природе своей существо примитивное. Для меня это было плевым делом. Но отнюдь не все сентиментальные рокировки, которые мы с хозяином задумываем, так легко удаются. Была, к примеру, одна еврейская девушка… – Он положил трубку на стол и смахнул набежавшую вдруг невесть откуда слезу. – Простите, не сдержался… но подобной женщины мне не встречалось много веков. Точнее, после affaire[11]11
  Дело (франц.).


[Закрыть] Химены Арагонской, о которой вы, наверно, кое-что слыхали. Так вот, сказать, что она была самой красивой – это безо всякого сомнения – девушкой за последние сто лет, значит ничего не сказать. Мало назвать ее просто красивой! Мой хозяин познакомился с ней в годы Сопротивления.

Я прервал его:

– Нет уж, пожалуйста, давайте обойдемся без историй из времен Сопротивления! Господин Сартр уже успел все их порассказать.

– Невозможно представить себе другую женщину с таким глубоким умом, таким большим сердцем, такую самоотверженную. Немцы арестовали ее, но расстрелять не решились. В руках ее была особая сила. Понимаете? Чудотворная сила. Ее слово вселяло отвагу, возвышало души, делало людей готовыми на жертву. Бедняжка! Она была членом компартии. И подумайте только, мой хозяин все сокрушил – на это ему понадобилось чуть больше недели. А потом? Ведь такую незаурядную женщину нельзя было заставить полюбить обычного участника Сопротивления, да и партия начала бы ей мстить. Мой хозяин – он настоящий кабальеро! – признал, что в данном случае есть только один Супруг, достойный ее. Кстати, вы можете, ежели желаете, нанести ей визит, нынче она – настоятельница монастыря бенедиктинок. Ее почитают как святую.

Холодная дрожь прошла у меня по спине.

– В этой истории мне кое-что не нравится, сеньор Лепорелло. Не нравится, что она сильно попахивает кощунством.

– А вы чего хотели? Чтобы пахло ладаном и свечами? Не забывайте, Дон Хуан – богохульник. Он всегда был богохульником. И уж вас-то, именно вас, это не должно удивлять. Что касается меня…

– Вы правы, но все-таки…

Лепорелло откровенно зевнул.

– Извините. В это время я обычно устраиваю себе сиесту. Так что? Ударим мы по рукам? Вся история Дон Хуана – целиком и полностью – в обмен на Соню Назарофф. Победителю двойная награда: дивная повесть и замечательная девушка.

– А если я проиграю?

– Ни истории, ни девушки. Тогда вы купите билет до Мадрида, в поезде поразмышляете о случившемся, а как только пересечете границу, навсегда забудете и Соню, и Дон Хуана, ведь о поражениях такого рода вспоминать неприятно.

Принимать предложение мне не хотелось, но в то же время не хотелось и отказываться. И не только потому, что Соня мне нравилась, нет, не только – было задето мое самолюбие. Но и в первом и во втором случае как раз самолюбие мое и ставилось под удар.

– А если я дам вам ответ после сегодняшней встречи с Соней?

– Вы можете сейчас сказать «нет», завтра – «да», а потом снова переменить решение, и снова… Мне слишком понятны метания человеческого сердца, я взираю на них с полным сочувствием. Поступайте как знаете, мне нет нужды в вашем ответе. Уж я сам найду способ узнать, на чем вы остановились.

– А та история…

– Она такая длинная, что за один присест ее не расскажешь. Можете считать, что я стану платить свой долг в рассрочку. Пролог вам уже известен.

2. Лепорелло предупредил Соню, что я опоздаю на полчаса. Я вышел из такси за несколько кварталов до ее дома и поднялся вверх по улице, намеренно замедляя шаг, потому что мне самому не были ясны ни мои цели, ни мои желания.

Я, несомненно, хотел, но пока безрезультатно, разгадать смысл затеянной Лепорелло игры, понять, что скрывалось за всей этой явной нелепостью. Вот о чем мне и предстояло вести разговор с Соней, поэтому в данный момент я мог приукрасить собственное бессилие, дав себе под удобным предлогом некую отсрочку.

Главной проблемой, ближайшей проблемой, из-за которой я вдруг остановился на углу, у витрины, рядом с оградой небольшого сада, а потом останавливался еще несколько раз, была теперь сама Соня. Она мне нравилась, глупо было бы лгать себе. Но, признав сей факт, я никак не мог определить ни истинный характер этого «нравилась», ни то, куда оно может меня завести: к мимолетной интрижке или глубокому чувству. В данный момент интрижка меня соблазняла, а любовь – пугала. Хотя, правду сказать, по-своему пугала и интрижка, ведь за ней могла притаиться любовь.

Я добрел до ворот Сониного дома, прошел мимо и, не отваживаясь войти, закурил сигарету. В какой-то миг я даже решил позвонить по телефону и, извинившись, отменить встречу. Я отшвырнул окурок, но тут настроение мое переменилось, я ощутил прилив уверенности, и меня кольнула дерзкая мысль, что одержать победу над воспоминанием о Дон Хуане – это все равно что одержать победу над самим Обманщиком.

Чуть позже, пока я поднимался по лестнице, моя самоуверенность несколько сникла, и я даже вспыхнул от стыда: ведь вовсе не Обманщика, а какого-то подражателя, возможно, безумца собирался я вытеснить из ее сердца. Но стыдно мне было как раз оттого, что разум мой с таким упорством принимал за подлинное лицо этого фальшивого Дон Хуана; оттого, что снова и снова в уме я называл его этим именем, словно вопреки любым доводам рассудка уверился, что он – подлинный Обманщик, а тот, кто называл себя Лепорелло, – самый настоящий бес.

Соня тотчас появилась на пороге. Возможно, она ждала меня в прихожей, потому что открыла дверь, едва я прикоснулся к звонку. Она была не причесана, под глазами – темные круги, поверх пижамы надет длинный халат, в руке – полуистлевшая сигарета.

– Вы поступили жестоко, – сказала она.

Руки мне она не протянула. Заперла дверь и подтолкнула меня в сторону гостиной. По дороге торопливо задала пять-шесть вопросов. Я не ответил ни на один.

Комната, так тщательно убранная накануне вечером, теперь казалась развороченной берлогой. В углу стояла незаправленная постель со скомканным бельем; на столе – поднос с грудой чашек и тарелок; на тарелках – остатки завтрака и обеда. Во всех пепельницах – окурки, повсюду разбросаны книги, посреди комнаты на ковре – туфли, на спинке стула – чулки, на софе – серая юбка и свитер. Было еще что-то – белое, небольшое и тонкое, что Соня поспешно схватила и куда-то сунула.

– Сейчас я приготовлю вам кофе.

Занимаясь кофе, она ни разу не взглянула на меня, а снова и снова задавала те же вопросы, которые вырвались у нее в момент моего появления, и так же сумбурно ими в меня выстреливала. Я подождал, пока она сделает паузу, и тогда ответил ей. Я сказал, что на самом деле знал о Дон Хуане меньше ее – только вот имя.

– Mais, c’est stupide, cet affaire-là![12]12
  Но ведь все это нелепо! (франц.)


[Закрыть]

Я пожал плечами:

– Согласен.

Она не ответила. Молча налила мне кофе, свой кофе выпила стоя. Я размышлял над тем, что вся ситуация выглядела не столько драматично, сколько комично, и что Соня вот-вот это поймет и выгонит меня вон или скажет: «Раз так, пойдемте потанцуем куда-нибудь, если вы не против». Но подобные мысли только лишний раз доказывали, до чего плохо я знал женщин и как мало мои взгляды соответствовали действительности.

– Больше вам ничего не приходит в голову? – Она произнесла это таким презрительным тоном, с таким пренебрежением во взгляде, что я почувствовал, как краснею.

– Прежде всего я хотел бы знать, что вы хотите от меня, зачем вы меня позвали, чем я могу вам служить?

– Ничем. Извините меня. Я совершила ошибку. Если вы не знаете, кто такой Дон Хуан и почему он так себя называет, я потребую объяснений у него самого.

– Думаете, это возможно? Смею предположить, что вы его больше никогда не увидите.

– Что ж, я должна стерпеть эту издевку? Такой обман?

– Я бы выбрал другое слово.

– А я называю вещи своими именами.

– Вы сердитесь, вы взвинчены… Попробуйте взять себя в руки, и все предстанет перед вами в ином свете. Почему бы вам, скажем, не отправиться на прогулку? Способ примитивный, но порой помогает.

– С вами?

– Если у вас под рукой нет лучшей кандидатуры, могу сгодиться и я. Вам необходимо успокоить сердце и привести в порядок мысли.

– Я боюсь успокаиваться. Я боюсь того, что обнаружится, когда гнев схлынет.

– Вы боитесь признаться себе, что влюблены в Дон Хуана?

– Вот именно.

– Тогда признайте это как можно раньше.

Она села передо мной прямо на пол, в угол между софой и креслом, положила руки на колени и спрятала в них лицо.

– Я безумно влюблена и безумно несчастна, – сказала она.

Печаль, прозвучавшая в ее словах, тронула меня, а их наивная простота заставила дрогнуть мое сердце. Но я не двинулся с места, потому что не знал, что следовало делать и что говорить. Напротив, я чуть подождал, чтобы она сама что-нибудь сделала, чтобы взглянула на меня, но ждал напрасно. Тогда я встал и пересел на софу – поближе к ней.

– Послушайте, мадемуазель, я не из тех мужчин, на чью помощь вы могли бы положиться в такой ситуации. Мне неведомы слова, которые тут надо произносить, я не знаю, что надо делать, чтобы поддержать вас. Я книжный человек и с женщинами имел дело не так уж часто. Вам нужно утешение, а я не знаю, как вас утешить. Вчера мне было легче: я выслушал вас и понял, что именно тут произошло. Сегодня все иначе. Вчера моя роль была куда определенней: Дон Хуан сделал вас жертвой некоего литературного опыта, а литература – моя сфера. Но слезы влюбленной женщины – вещь слишком реальная, чтобы я разобрался, что к чему. Извините.

Я поднял было руку, чтобы погладить ее по голове, но не осмелился. Рука так и застыла в воздухе, и жест этот очень точно выразил мое состояние. Я ненавидел себя и думал, что надо наконец-то решиться, надо сегодня же вечером сесть на поезд и никогда больше не возвращаться в Париж.

– Извините, – повторил я и поднялся.

Только тогда она взглянула на меня.

– Что вы намерены делать?

– Отправиться восвояси.

– Прошу вас, подождите. Разве вы не понимаете, что при любом раскладе вы – единственный человек, на которого я могу положиться, кроме вас, у меня сейчас никого нет.

Видимо, улыбка моя была совершенно идиотской, но, тем не менее, она смотрела на меня мягко и даже протянула руку, чтобы я помог ей встать. Веки ее покраснели – только они и не нравились мне в ее лице, только к ним я не мог привыкнуть. Мне даже пришло в голову, что накладные ресницы спасли бы положение. А что, если спросить ее: «Скажите, Соня, почему вы не носите накладные ресницы?» Как бы она отреагировала? Правда, можно это сказать не так резко, а половчее: «От плача могут пострадать ваши глаза» и так далее. Да, длинные и светлые ресницы.

– Я сейчас.

Она схватила в охапку разбросанную повсюду одежду и выскочила из комнаты. Я в задумчивости подошел к окну. Я был растерян, но не из-за собственных промахов, а из-за того, что события никак не желали идти в нужном мне направлении. Для завязки галантного приключения тут недоставало фривольности; для завязки страстного чувства – трагичности. Да, чуть побольше трагического накала – это только украсило бы сцену, а для меня прежде всего еще и упростило бы ситуацию. Возвышенные и прекрасные слова, никак не дававшиеся мне вчерашней ночью, теперь просто рвались с губ; теперь – когда они прозвучали бы нелепо, когда не для кого было их произносить.

Я снова почувствовал, что попал в смешное положение, и понял: это случилось потому, что я изменил обычному для себя стилю поведения. Скажем, чувствительность, умиление – вещи, совершенно мне противопоказанные. Я живу духовной жизнью, но принадлежу к породе софистов. Сталкиваясь с реальной ситуацией, я стараюсь постичь ее и свести к возможно более четким логическим формулам; и даже если ситуация мне непонятна, я все равно начинаю извлекать из нее строгие логические формулы, совершенно не беспокоясь, насколько они правомерны и справедливы. До встречи с Соней я всегда вел себя исключительно так, и хотя, по правде сказать, с женщинами мне никогда особенно не везло, те три или четыре из них, которых я действительно покорил, стали моими благодаря безупречно выстроенному методу. Каждый должен довольствоваться тем, чем располагает, я же, честно признаюсь, мог пускать в бой в первую очередь красноречие, хотя говорю в несколько суховатой и резкой манере.

Я слышал, как Соня что-то делала в соседней комнате. Потом она на миг приоткрыла дверь и сказала, что она скоро, что ей еще нужно принять душ. Я тотчас вообразил, как она стоит нагая под струями холодной воды, успокаивая расходившиеся нервы, и картина, нарисованная воображением, несколько выбила меня из колеи. Но я быстро взял себя в руки. Мне нужно было наметить линию поведения и принять наконец какое-то решение. Но следование любой линии поведения предполагало прежде всего умение держать в узде собственные чувства и желания, а также умение не спешить, двигаясь к кульминации. Поцелуй производит куда большее впечатление, когда он внезапен, когда он венчает долгую и занудную болтовню на самые заумные темы, чем когда завершает страстное признание в любви.

Соня вернулась, и я подумал, что пора немедленно проводить мои теоретические построения в жизнь – потому что в новом платье она стала просто неотразимой.

– Пошли? – бросила она мне.

– Куда?

– Если вы будете так любезны и согласитесь сопровождать меня, я хотела бы посетить гарсоньерку Дон Хуана.

– Со мной? – спросил я в замешательстве.

– С вами мне будет легче справиться с чувствами. Боюсь, после вчерашних событий визит туда слишком сильно на меня подействует.

Мы вышли. Спортивная черно-красная машина принадлежала ей. Соня села за руль. По дороге я спросил, как мы войдем в квартиру. У Сони, по ее словам, имелся ключ.

– Я ведь вам рассказывала, что много раз ходила туда одна.

Но отпереть дверь она не сумела, так сильно дрожал ключ в ее руках. Пришлось это сделать мне. Я пропустил ее вперед, а сам остался в дверях, но она взглядом позвала меня следовать за ней. В квартире было темно и тихо. Соня двигалась осторожно и торжественно, словно попала в церковь. Потом решилась отойти от меня и распахнула окно. Бледные солнечные лучи упали на крышку открытого рояля. Здесь все было по-прежнему, ничего не переменилось. Только кровь на ковре успела превратиться в засохшее бурое пятно. Но на него Соня даже не взглянула. Она обводила взглядом комнату – удивленная и огорченная разом.

– Боже мой!

Она поспешила в другую комнату, я услыхал, как она и там открывает окно, как мечется, повторяя: «Боже мой!»

Я тоже смотрел вокруг во все глаза. Накануне я больше двух часов провел в этих стенах, среди этих вещей; их волшебное очарование, их магия потрясли меня, пленили. Словно души многих и многих женщин каким-то таинственным образом открылись мне, и я вспоминал эти комнаты, как храм, обиталище неведомого божества. Теперь взору моему предстало самое заурядное жилище, где все дышало отменным вкусом, где царил идеальный порядок. Никто ничего не успел тронуть, сдвинуть с места, но что-то исчезло, что-то, чего, возможно, на самом деле здесь никогда и не было. Я почувствовал, как внутри у меня закипает бешенство, вдруг мне почему-то захотелось коснуться клавиши рояля – и звук получился чудовищно фальшивым. Соня вскрикнула. Она вбежала в комнату в страшном возбуждении.

– С вами происходит то же? – спросила она тихим голосом.

– Да. Думаю, что да.

– Но разве так бывает? – Она шагнула ко мне и в тщетной мольбе протянула дрожащие руки, с которых забыла снять перчатки. – Разве так бывает? – повторила она. – Все осталось по-прежнему, и в то же время… – Она закрыла лицо руками. – О!

Я усадил ее и постарался успокоить. Протянул ей сигарету.

– Наверно, как вы, так и я, мы просто стали жертвами колдовских чар, и теперь чары рассеялись.

– А может, как раз теперь чары и действуют на нас?

– Я назвал это колдовскими чарами только по своей любви к преувеличениям, но вы же понимаете, что ни в какое колдовство я не верю. Все, что случилось, должно иметь вполне реальное объяснение, и нет нужды искать его в чем-то сверхъестественном. Да вы и сами знаете это объяснение. Возможно даже, у вас наберется больше объяснений, чем у меня.

– Да, да…

– Теперь мы выберем то объяснение, которое посчитаем самым убедительным. Я склонен связывать все с Лепорелло. Ведь с вашим Дон Хуаном я не имел чести и словом перемолвиться.

– Дон Хуан! – повторила она, начиная всхлипывать.

– Постарайтесь не волноваться. Учтите, вам теперь нужно холодное сердце, а не только холодный ум.

Я поднялся.

– Хотите, взглянем поближе на ваш алтарь?

– Мой алтарь?

Я указал на закрытую дверь спальни. Она откинулась на спинку дивана.

– Нет! Пожалуйста, только не это!

– Ну же, смелей!

Я потянул ее за собой к двери, потом открыл эту дверь. Зажег свет, и мы переступили порог спальни.

– Кровать, которой никогда никто не пользовался. Но это вы уже видели вчера. А вот… – Меня словно озарило. Я рывком сорвал с кровати покрывало, и нашим глазам предстал ярко-красный в желтоватую полоску матрас. – Кровать, которой никогда и не собирались пользоваться. Кровать-обманка. Ведь в любой кровати самое волнующее – что придает ей интимность и человеческое тепло – это простыни. Взгляните-ка – здесь их нет.

А на подушке не было наволочки. Правда, сама подушка оказалась настоящей испанской подушкой, а не французским oreiller[13]13
  Подушка (франц.).


[Закрыть], из-за которого я так дурно спал в Париже.

– Итак, вот холодная, обычная комната, где сердца никогда не трепетали от любви.

– Вы забыли о моем сердце.

– А вы уверены, что были здесь хоть раз?

Соня улыбнулась и опустила глаза.

– Да, и много раз.

– Именно здесь? Разве на это вы смотрели, разве вот этому поклонялись как святыне?

– Довольно, пойдемте отсюда.

Я подошел к роялю и сыграл гамму.

– Разве могла из такой развалины вылетать вчерашняя музыка?

– Ради Бога! – взмолилась она.

– Простите мое упорство. Мы с вами чувствуем одно и то же, но, наверно, каждый из нас своим присутствием мешает другому улавливать что-то особенное. Но рояль – факт объективный: он расстроен, звучит отвратительно.

– Пойдемте отсюда.

Больше она не произнесла ни слова – и пока мы спускались по лестнице, и в машине. Только когда мы отъехали достаточно далеко, она, не поворачиваясь, спросила:

– Вы знаете, где живет Дон Хуан?

– Приблизительно.

Я назвал район.

– Я хочу побывать там. И прошу вас поехать со мной.

– У меня нет ни малейшего желания видеть Дон Хуана, и особенно – сопровождать вас туда.

– Да нет же, я прошу о другом. Только покажите мне дом.

В той части острова Сен-Луи, которая смотрит на правый берег, еще сохранились – и в достаточно большом количестве – так называемые особняки, выстроенные в XVII веке в качестве жилья для высших должностных лиц – всяких судейских чинов, интендантов, советников и прочих важных горожан, которые толпились вокруг королевского трона. Как мне показалось, в одном из домов я признал тот, куда меня водил Лепорелло. Мы с Соней дошли до внутреннего дворика, но нужной лестницы я найти не смог – по той простой причине, что там вообще не было никакой лестницы. Я извинился. Мы заглянули в соседний особняк, потом в следующий, потом еще в один. Всего в пять или шесть. Убедившись, что найти нужный дом мне не удастся, мы стали расспрашивать местных жителей. Но никто не мог припомнить, чтобы на этой улице жил человек, похожий на Дон Хуана или тем более на Лепорелло.

– Это мужчина весьма приметный: ему лет сорок, он одет…

Так как мой французский оставлял желать лучшего, расспросы вела Соня. Мы обошли всю улицу и обращались к каждому живому существу, встреченному на пути.

– Господин лет сорока, седой, в темных очках! Слуга…

Последний, кого мы остановили, услышав, с каким пылом Соня описывает Дон Хуана, рассмеялся ей в лицо: дескать, человек, которого мы ищем, скорее похож на киногероя, чем на реального мужчину. Соня покраснела до корней волос. Но заплатить за все пришлось, разумеется, мне. Она осыпала меня упреками за мою забывчивость (или, может быть, за то, что она начинала воспринимать как насмешку). Наконец она решила позвонить по телефону и зашла в кафе. Я ждал ее в машине. Если я и старался выглядеть спокойным и даже веселым, в душе у меня ни спокойствия, ни веселости не осталось, ведь Лепорелло приводил меня именно на эту улицу, именно в один из этих великолепных, дышащих историей особняков. Я томился странной тревогой и чувствовал себя в очередной раз обведенным вокруг пальца.

Соня долго не появлялась. Наконец она вышла из кафе, но выглядела совершенно сбитой с толку.

– Я раз сто пыталась набрать номер, но в конце концов мне объяснили, что в Париже такого попросту не существует.

Она села в машину, положила руки на руль, голову опустила на руки и заплакала.

Изгиб ее затылка был необыкновенно красив.

3. Мы отправились в кафе Марианы, но и там нас ждала неудача. Заведение было закрыто, и объявление гласило, что хозяйка уехала на неопределенное время. Мы стояли посреди Латинского квартала – уставшие, сникшие, а я еще и очень голодный. Соня была готова прямо тут же облечь в слова суть той драматической ситуации, в которой она оказалась. И разумеется – под аккомпанемент рыданий и всхлипываний. Но у меня-то повода к отчаянию не было, зато я пришел к убеждению, что бегство Дон Хуана – хотя, возможно, не бегство, а только исчезновение – следовало считать весьма мудрым и осмотрительным шагом, который необязательно объяснялся трусостью… Просто мне было удобнее с долей преувеличения называть это бегством. В душе я готов был принять Сонину версию: он находится на излечении в каком-нибудь санатории, а все остальное – цепочка случайностей и ошибок, в которых отчасти был виноват я сам. Теперь я склонен думать, что она верила больше мне, чем собственным словам, я же, в свою очередь, больше полагался на ее мнение, чем на свое. В ее тогдашнем состоянии гораздо легче было принять в качестве гипотезы бегство; если она и говорила о санатории, то лишь назло мне, а заодно – чтобы хоть немного, пусть внешне, успокоиться.

Я предложил зайти в ресторан. Соня согласилась и даже снизошла до того, что показала мне некое заведение, которого я не знал и где довольно хорошо кормили. В этот час ресторан был заполнен студентами. Сперва я почувствовал себя там неуютно. У всех посетителей без исключения был мрачно-похоронный вид, и они напоминали героев трагедии, которые устроили себе краткий антракт, чтобы отдать дань еще и эротике. Во всяком случае, такое впечатление оставляла их манера одновременно обедать и решать любовные дела. Они словно говорили: «Как только завершим трапезу, тотчас же покончим счеты с жизнью, а краткий миг между тем и другим посвятим любви. Но на любовь у нас времени мало: либидо не должно помешать нашим последним размышлениям о Ничто». Скорее всего, настроение Сони совпадало с настроением завсегдатаев ресторана, хотя одежда ее выбивалась из общего стиля. Правда, я бы предпочел, чтобы не совпадали ни настроение, ни одежда, поэтому и сказал, что чувствовал себя там неуютно, словно все тамошние философы могли вдруг угадать во мне буржуа, нагло затесавшегося в их ряды, и, обнаружив это, накинулись бы на меня с оскорблениями. Готов поклясться, что некоторые из них даже бросили что-то оскорбительное в мой адрес, и бесповоротный приговор – «Salaud»[14]14
  Сволочь (франц.).


[Закрыть] – успел сорваться со многих губ, хотя и украдкой. Соня была слишком поглощена собой, чтобы услышать это, я же предпочел не обращать внимания на подобную мелочь.