Текст книги "Дон Хуан"

– Итак, вы считаете, что Дон Хуан сбежал?

– Да.

– Но почему?

– Это в его обычае.

– Но в данном случае в этом не было нужды. Ни отец, ни брат, ни муж не попытаются за меня отомстить.

– Вы разве забыли, что сами всадили в него пулю?

– Ах да… – Но она тотчас продолжила свою мысль: – Разумеется, я выстрелила в него. Но почему? Разве такое приходило мне когда-нибудь в голову? У меня и пистолета-то не было. Все бы развивалось своим чередом: сначала я, обнаружив, что стою перед ним голая, спряталась бы за рояль, потом быстро оделась бы и убежала, но он сам сказал: «Вон там пистолет!» Кто же его туда положил? Он. Для чего? Чтобы я выстрелила. А зачем ему это было нужно?

– Чтобы придать всей авантюре трагический финал. Дон Хуан – любитель трагических финалов.

– Ах! Перестаньте молоть чепуху. Вы все сводите к эстетическим теориям, а они вряд ли теперь уместны. Ну, напрягитесь же и давайте вместе отыщем тут какой-нибудь смысл!

– Мне придется повторить вам еще раз то, что я уже неоднократно говорил: Дон Хуан, то есть человек, который так себя называет и держит в слугах действительно весьма любопытного типа, выдающего себя за беса, – это некто, кого ранняя импотенция свела с ума или, скажем, довела до невроза, точное определение здесь роли не играет. Но он не утратил своего природного дара – быть неотразимым в глазах женщин, он по-прежнему пробуждает в них любовь. При этом он наделен богатым воображением и придумывает не вполне обычные, надо признать, методы совращения, хотя конец один – ноль.

– А выстрел?

– Разве не естественно, что в подобной ситуации человек мечтает о смерти?

– А имя – Дон Хуан?

Я улыбнулся:

– Психологи называют это компенсацией или чем-то вроде того.

– А я все понимаю совсем иначе.

Но она не стала тут же пускаться в объяснения, я же был занят едой. Она смотрела на меня взглядом, до смысла которого мне не хотелось докапываться. И вдруг спросила:

– Вы верите в Судьбу? Наверняка верите, ведь вы южанин.

– И все-таки – не верю.

– Я тоже не верила, но теперь, после таких очевидных доказательств… – Она немного помолчала, а потом, с трудом подбирая слова, продолжила: – Иначе как можно связать воедино все эти события? Взгляните: вопреки обычаю моих соотечественниц, вопреки воспитанию – я остаюсь девственницей; вопреки моему первоначальному намерению заняться философией – пишу диссертацию о Дон Жуане; вопреки любым прогнозам – защита диссертации помогает мне познакомиться с неким человеком…

– Да нет же, – перебил я, – ваш атеизм мы, конечно, должны учитывать, но ведь в нем нет ничего исключительного. Все эти мальчики и девочки вокруг нас – атеисты.

– А вы допускаете, что Дон Хуан мог бы влюбиться в одну из этих девочек?

– Среди них есть и красивые.

– Эти девушки каждую ночь отправляются в постель со своим другом. У них нет сексуальных предрассудков.

– Как и у вас.

– Но я… Кто вам сказал, что мое поведение не определено каким-то неведомым мне самой предрассудком?

– Вам видней.

– Может, я и заблуждаюсь. Я пару раз сходила к психоаналитику, но не позволила касаться самых глубоких пластов, а без этого в моих проблемах ему не разобраться. Да и какая разница? Что я получила в итоге? Определенные события моей жизни, раньше вроде бы не имевшие меж собой связи, эту связь обрели. Какие-то события теперь воспринимаются как база для того, чтобы другое событие, самое важное, могло произойти, а что-то еще вытекает уже отсюда. Тут есть сцепление, которое вы назвали бы эстетическим, а я называю… – она снова замолчала, взгляд ее стал растерянным, словно ей было стыдно, – я называю религиозным. И вы, как католик, должны признать мою правоту.

– Я верю в свободу, а не в Судьбу.

– Но ведь я вполне свободно решала, остаться мне девственницей или нет, могла написать диссертацию на другую тему, а чтобы отделаться от Дон Хуана, когда он подошел поздравить меня, хватило бы одного слова.

– Ну хорошо, что же дальше? Мы признаем существование Судьбы с большой буквы, но кто же такой Дон Хуан?

– О! Конечно – Дон Хуан! Настоящий Дон Хуан!

– Родившийся в Севилье в 1599 году, как считает Лепорелло. Дон Хуан Тенорио де Москосо, человек, который, по всей видимости, наделен бессмертием. Хотите, я сейчас поднимусь и крикну всем этим людям, что среди нас ходит бессмертный человек? Представляете, как они будут смеяться? Помните, какие нынче в моде философские слоганы: скажем, «Бытие ради смерти». «Человек – это существование ради смерти, – вот что сразу же скажет нам тот юноша со светлой бородкой, который выглядит так, словно стоит на краю могилы. – Тот, кто не умирает, не человек». Нам придется признать: логика тут непреложная. И я буду вынужден пожать руку бородачу и поздравить его с диалектически безупречной логикой. А потом вернусь к вам и скажу: «Сеньорита, вы ошибаетесь: человек не может быть бессмертным».

– Почему же?

Я сделал отчаянный жест:

– Если вы спрашиваете меня всерьез, ответа у меня нет.

– А вы попробуйте спросить у юноши со светлой бородкой, что он думает о Боге. Он скажет, что Бога нет. Но я вполне формально берусь убедить вас, что Бог – понятие противоречивое.

– У меня есть свои основания для веры в Бога.

– А у меня – для веры в Дон Хуана. Ни ваши, ни мои не выдержат пристрастного анализа, но мы-то их все равно принимаем. Тот бородатый парень охотно их разрушит, хотя мы и без них будем продолжать верить. Для вас Бог бесспорен, для меня так же бесспорен Дон Хуан. Признаю: ваша вера достойней моей, ведь вы никогда не видели Бога, а я ходила голой перед Дон Хуаном.

Я почти закричал:

– Перед сумасшедшим! Перед шутом!

– Почему вы так реагируете? – спросила она спокойно. – На нас уже смотрят. – Она пододвинула ко мне бокал с вином. – Выпейте и успокойтесь. Можно подумать, что вы ревнуете.

Это меня задело. Соня улыбалась и смотрела на меня ясными голубыми глазами, как, наверно, смотрят матери на непослушных и упрямых детей – со смесью превосходства и нежности, что показалось мне еще унизительней. Я выпил немного вина и постарался взять себя в руки.

– Вы ошибаетесь. С чего бы мне ревновать? Нет, я не ревную, просто меня бесит, когда разумный человек упрямо верит в подобную ерунду.

– Не забывайте, это вы, именно вы сказали мне, что он – Дон Хуан, сказали в определенной ситуации, когда такое сообщение могло помочь вам достичь нужного эффекта.

– Именно. У меня была цель – чтобы вы поняли, что впутались в историю, из которой надо побыстрее выбираться. Любая женщина тотчас сообразила бы, что имеет дело с обманщиком или сумасшедшим.

Неожиданно Соня взяла меня за руку:

– Вы не представляете, как я вам благодарна за ваше тогдашнее сообщение, – сказала она с каким-то восторгом в голосе. – Что было бы со мной сейчас, считай я себя жертвой обычного соблазнителя? Как бы я могла объяснить себе случившееся, как могла бы стерпеть такое оскорбление? Мне бы казалось, что я упала в черную бездну, где выжить практически невозможно. А вы все прояснили и помогаете прояснять дальше. Вот вы со мной говорите, спорите, а моя душа будто течет вдалеке, независимо от наших разговоров и оказывается в мире, где все ясно, лучезарно и внятно. Уверяю вас, все случилось так, как должно было случиться.

– И исчезновение Дон Хуана тоже?

– И прежде всего оно. Чтобы случилось то, чему суждено случиться, Дон Хуан должен отсутствовать.

Я рискнул спросить ее с напускной робостью, что же должно случиться. Она выпустила мою ладонь из своей, скрестила руки на груди, закрыла глаза и, словно погрузившись в себя, словно прислушиваясь к чему-то внутри, шепотом ответила:

– Не знаю. Но, открыв мне имя Дон Хуана, вы словно заронили семя в мое лоно. Теперь я чувствую, как во мне живет дитя, чувствую его толчки; оно будет расти, заполнит меня всю, останется со мной, и так мы пребудем вместе Вечно.

– До Ничто, если говорить по-вашему.

Она либо не услышала меня, либо моя ирония не заслуживала ответа. Ее задумчивость, ее молчание позволили мне внимательно вглядеться в нее и сделать некоторые сравнения. Она напоминала Деву Марию в «Благовещенье» у ранних голландцев. И тотчас я увидел себя самого – с крыльями, парящим под потолком шумного ресторана. И снова меня ударила мысль: в недрах этой истории было нечто кощунственное.

4. Все было кончено. Я оставил Соню у ворот ее дома. Я простился с ней навсегда. Мне было грустно видеть, как она идет к лифту, не столько медленно, сколько величаво – руки прижаты к животу, словно оберегая дитя; мне было грустно, потому что призрак одержал надо мной победу. Мне было больно, потому что эта девушка, которая очень мне нравилась, поверила в фарс, впуталась в него и сама стала участницей представления. Мысленно и почти против воли я обозвал ее дурой, но тотчас раскаялся в собственной грубости и даже обругал дураком себя самого. И пока я шел вниз по улице, мне подумалось, что, верно, есть какое-то рациональное объяснение, способное оправдать Соню, но мне оно недоступно.

Когда я добрался до гостиницы, я чувствовал только усталость и досаду на себя и решил уехать в тот же вечер. Портье взялся заказать для меня спальное место – на большее моих денег не хватало. Я собрал чемоданы, сходил поужинать и, хоть до отхода поезда оставалось более часа, двинулся на вокзал. Я добрался до вокзала гораздо быстрее, чем рассчитывал, и мне пришлось долго прогуливаться в одиночестве, пока состав наконец не подали к перрону. Быстро разместив свой багаж, я спустился на перрон и опять стал прогуливаться в нелепой надежде, что Соня появится и не даст мне уехать или хотя бы скажет, что все ее признания были шуткой. И не то чтобы я на самом деле в это верил, нет, просто некая тайная мысль всякий раз, как я заглядывал в свою совесть, заставляла меня краснеть и чувствовать себя в собственных глазах человеком ничтожным. За пять минут до отхода поезда я поднялся в вагон и вошел в купе, где уже все было забито чемоданами, а два-три пассажира лежали на своих полках, тогда как еще двое пытались устроиться. Я встал, прижавшись спиной к окну, и тут увидел в конце коридора Лепорелло, который пробивался ко мне, расчищая себе путь локтями. Я хотел было спрятаться, но он уже заметил меня. Весь вид его выражал крайнее негодование, и он так спешил, что совсем запыхался.

– Вы, дурень несчастный! Где ваш багаж?

Я ничего не ответил, но он догадался сам. И мои чемоданы были переправлены на перрон, где их подхватил носильщик, которому Лепорелло отдавал распоряжения на уличном, совершенно невразумительном французском языке. Все случилось так быстро, так чертовски быстро, что я не оказал никакого сопротивления. Прозвучал гудок, и поезд тронулся. Лепорелло толкнул меня в сторону выхода:

– Да быстрее же!

Я выпрыгнул из вагона на ходу, или, лучше сказать, меня вытолкнули, а я не противился, потому что, честно признаться, только об этом и мечтал, этого и ждал – хотя все случилось вовсе не тем сверхъестественным образом, который мне мерещился. Я только чудом не сломал ногу.

– Отнесите чемоданы к красной «бугатти», она стоит у выхода. Ну а вы… – добавил Лепорелло, глядя на меня в бешенстве. – Клянусь, вы заслужили, чтобы я дал вам уехать!

Я не ответил. Он схватил меня за плечо и потянул за собой через толпы людей, которые махали платками и все еще кричали слова прощания уезжающим, хотя тех уже не было видно. Лепорелло немного поостыл, но пока мы не дошли до «бугатти», не проронил ни слова, и на лице его застыло такое выражение, какое бывает у обиженного ребенка.

– Садитесь.

Он сам сунул чемоданы в машину и заплатил носильщику. И повез меня, с ходу набрав обычную для себя скорость и не забывая проделывать весь набор отчаянных фокусов. Мы неслись в «логово» Дон Хуана.

– Я вас доставил сюда, – объяснял он, пока мы поднимались по лестнице, – потому что, по моим предположениям, у вас нет ни франка и потому что вашу комнату в гостинице уже наверняка успели сдать, а сейчас поздно бродить туда-сюда в поиске пристанища.

Едва мы переступили порог комнаты, я опустился на софу. А Лепорелло, прежде чем отправиться вниз за чемоданами, налил мне виски со льдом, словно все было заранее подготовлено, и оставил одного. Дверь за ним закрылась, и я невольно вздрогнул: дом уже не был, как еще недавно – еще сегодня днем, – обычным «логовом», лишенным всякой тайны. Возможно, на меня подействовали ночь и тишина или то, что все произошло так внезапно и я не успел переключиться на новую реальность. Зато в виски не было ничего мистического, и я отдал ему должное. Когда Лепорелло вернулся с чемоданами, он налил мне вторую порцию, и от распространившегося по телу приятного тепла мне стало легко и весело.

– Больше не пейте, – бросил Лепорелло.

– Почему?

– Потому что вы к этому не привыкли, кто знает, что с вами будет.

– Ну и что?

– А вы мне нужны с трезвой головой, в полном порядке. И вообще, я не люблю толковать с пьяными.

Он открыл дверь в спальню, вошел туда и распахнул дверцы шкафа. Я последовал за ним.

– Зато я считаю, что мне совершенно необходимо еще немного выпить, потому что сейчас у нас с вами может случиться драка, а без спиртного я вряд ли заставлю себя ударить вас.

Лепорелло в этот момент согнулся над чемоданом. Он как-то косо взглянул на меня и расхохотался:

– Порой я начинаю сомневаться, что имею дело с умным человеком.

– Вы что, не верите, что я могу залепить вам в ухо? Или хотя бы попытаюсь – пусть только ради того, чтобы не стыдно было перед самим собой?

– Только ради этого?

– Только ради этого. Из моральных соображений.

– Ну тогда ударьте меня и больше не беспокойтесь о самоуважении.

Он встал передо мной и, не сняв шляпы, подставил щеку – с той же невозмутимостью, с какой предлагают сигарету. Я дал ему крепкую оплеуху, но он и глазом не моргнул, с его лица даже не стерлась улыбка.

– Успокоились? Или хотите повторить?

– Для полного удовлетворения мне нужно таким же образом врезать и вашему хозяину.

– Ах, и моему хозяину? Знаете ли, на сей раз ему не повезло. Рана воспалилась.

– Где он?

– В клинике доктора Паскали. Но не ищите ее в телефонном справочнике, это подпольная клиника.

Я присел на край кровати.

– Но раз уж вы вынудили меня остаться, надеюсь, как только ваш хозяин придет в себя, он не откажется встретиться со мной в безлюдном месте.

– Это что – условие?

– Требование.

– Ладно. Коли вам угодно… Но, спешу заметить, ведете вы себя ничуть не оригинально. Всякий раз, когда хозяин соблазняет женщину, находится господин, который по тем или иным причинам собирается убить его.

– Вы говорите «соблазняет»? Вы называете это «соблазнением»? Вы ему льстите! А я бы назвал его либо торговцем мистикой с доставкой на дом, либо специалистом по гипнотическим оргазмам для одиноких дам. Может, и то и другое разом. В любом случае забавный тип.

– И обманщик, не так ли? – Он предупредительно поднял руку. – Да не кипятитесь вы, ради Бога! Даю слово, мой хозяин никогда не собирался обманывать вас или насмехаться над вами, а я тем более. Мало того, эту девушку, Соню, он тоже не хотел обманывать, хоть ей и кажется…

– Она…

– Хотя ей и кажется, что ее обманули, но вся эта история, которую она вам сегодня рассказала, – просто история, сказка, хотя Соня предпочитает верить в нее, не признавая обмана.

– Она с вами говорила?

– Ну, некоторым образом…

– Послушайте, можно только одним образом разговаривать с людьми.

– Хорошо. Признаюсь, я подслушал ее мысли. Только поэтому я и отправился за вами на вокзал, только поэтому вы теперь находитесь здесь.

– Вы хотите сказать, что мне надо снова увидеться с Соней?

– Лучше отложим этот разговор. Ладно?

– Но я имею право знать, зачем вы притащили меня сюда.

– Вы должны помочь мне, нельзя же допустить, чтобы Соня тронулась умом.

Он сложил мою одежду в шкаф. Теперь в руках у него были пара простыней и одеяло. Знаком он велел мне встать с кровати. Я отошел в дальний угол и смотрел, как он крутится вокруг постели, стелет простыни – торжественный и серьезный, в плотно нахлобученной на лоб шляпе. По правде говоря, зрелище он являл собой презабавное.

– Это долгий разговор, – ответил я.

– Сейчас для него не время. Вон уж двенадцатый час… Потолкуем завтра. Не забывайте, что Париж – город, где люди рано запираются в своих домах. И ложитесь спать – в восемь утра явится femme de ménage[15]15
  Приходящая домработница (франц.).


[Закрыть], и вам придется открыть ей дверь. На кухне вы найдете все необходимое, только прошу, не пейте больше виски. В ванной комнате тоже есть все, что надо. Считайте, что вы у себя дома.

– Спасибо.

– Вот только денег у вас нет, но…

– Надеюсь, вам не придет в голову?..

Он отмахнулся:

– Не придет, не придет! Я только хотел успокоить вашу подозрительность! Завтра у вас будут деньги, вы их заработаете сами. До тех пор вам хватит того, что есть у вас в кармане.

Он попрощался и вышел – быстро, дьявольски быстро. Я побежал следом и запер дверь на задвижку, потом обошел квартиру, заглянул в шкафы и под кровать, ощупал стены в поисках потайной двери, но ничего не обнаружил, я зажег все лампы – но страх все равно не отступал.

5. И вдруг – впервые за последние два часа – я почувствовал, что обретаю равновесие и способность хоть в малой мере контролировать свои поступки. Из чего следует, что все, что случилось дальше, я делал по собственной воле. По своей же, разумеется, воле я, не вставая с дивана, принялся осматривать гостиную, а потом пошел обследовать и вторую комнату. Стоит ли повторять, что в квартире ничего не изменилось: гостиная была все той же обставленной в романтическом стиле залой, к тому же горели все лампы, а посему трудно объяснить дальнейшее воздействием на меня, скажем, таинственного полумрака. Нет, все, что случилось потом, было связано только со мной, с моим душевным состоянием. Трудно описать, что же это было и как это было: больше всего это напоминало – в физическом смысле – мерцание неоновых ламп перед тем, как им зажечься, именно так что-то замерцало у меня внутри, два-три раза слабо вспыхнуло и потухло. Каждый человек сталкивался хоть раз в жизни с чем-то подобным, и, наверно, именно на такого рода опыт опирался Платон, утверждая, будто наши души способны переселяться. Но во мне мерцало, то вспыхивая, то мягко затухая, чувство иного рода – уверенность, будто я не просто посетил когда-то этот дом, нет, но жил здесь в минувшие времена, скорее всего, очень и очень далекие; это была мгновенная вспышка узнавания. Мгновенная, но все же открывшая мне, что кое-какие вещи изменили свое местоположение, и что лампы в ту пору были иными, и что свет теперь стал чрезмерно ярким. А еще я уловил отголоски не изреченных Лепорелло слов, запоздалые обрывки некоего разговора, в котором я сам принимал участие в роли хозяина дома. Гостей было трое, в том числе одна женщина.

Я совершенно уверен: по природе своей испытанное мною относилось к области воспоминаний, оно всплыло именно из памяти, а не возникло в результате мистических контактов, как в прошлый раз. Более того, вновь родившиеся смутные воспоминания относились ко временам гораздо более ранним: тогда в доме Дон Хуана еще не успели побывать все эти женщины. Что я понял сразу, чисто интуитивно, и весомых доказательств тут не требовалось.

Я встал и еще раз осмотрел комнату. Сначала при полном свете, потом погасив часть ламп. И при ярком свете, и в полумраке, и даже в полной темноте – то есть на ощупь и на нюх – как сама комната, так и все, что тут находилось, предстали мне в неведомом доселе виде: не было ни мистической тайны, как во время первого визита, ни кричащей вульгарности, поразившей меня нынче днем. Зато на меня наплывало ощущение, даже уверенность, будто тут постоянно обитал некто, чьи привычки отличались не только от моих собственных, но вообще от обычаев нашей эпохи; некто с совершенно иным складом ума. Более того, образ жизни и душа его пребывали в полном согласии с позднеромантическим стилем меблировки, а линии и цвет на картинах и рисунках казались ему смелыми или новомодными. Человек этот – на миг я даже уподобил себя ему, но только на миг – теперь принимал друзей, которые пили не виски, а шампанское; которые не позволяли себе разваливаться в креслах, а сидели так, как предписано этикетом; которые говорили не на нынешнем нашем наукообразном языке, но на французском, искрящемся остроумием и светлой музыкой. У женщины был заметный креольский акцент.

Если душа может раздвоиться, то с моей именно это и приключилось. Одна ее половина, воспринимающая, уподобившись сухой губке, жадно впитывала мои новые впечатления, в то время как другая оставалась начеку – анализировала, делала выводы, судила да рядила. При этом она ни в малой степени не заражалась тем трепетным волнением и – почему бы и нет? – сладким ужасом, которые испытывала первая. Такая раздвоенность не была для меня внове. Обычно, чем-то загораясь, я старался, чтобы некая часть моего существа не поддавалась порыву. Благодаря этой привычке, которую можно счесть и достоинством, я умел, когда нужно, взять себя в руки или остудить себе голову. Итак, я закончил осмотр комнаты и перешел к вечерним омовениям. Ванная комната была обустроена вполне современно. Я глянул в зеркало и ничего неожиданного не обнаружил – никакого особенного романтического налета: лицо мое оставалось вполне обычным моим лицом.

Я быстро заснул. Мне тотчас начал сниться сон, который перепевал круговерть минувшего дня. Мне приснилось, что в какой-то закоулок моего мозга снаружи заталкивали нечто вроде куриного яйца, внутри яйца кто-то скребся, как это делают цыплята, вылезая из скорлупы; царапанье звучало отчетливо и казалось мне пронзительно громким (так и должно оно было восприниматься в тиши моей головы), а я ждал появления тоненькой лапки, но она все никак не высовывалась, отчего я начал тревожиться. Однако тут обнаружилось, что за время ожидания яйцо превратилось в подобие полого цилиндра, какие используют для своих трюков фокусники. Цилиндр свисал с потолка и был пуст. Лепорелло, во фраке и с волшебной палочкой в руке, предложил мне своими глазами убедиться – внутри цилиндра никто не прятался; потом он накрыл его двумя кусками бумаги и зажал их обручами. Тут послышалась далекая барабанная дробь, и Дон Хуан, разрывая бумагу, выпрыгнул на арену с криком «Опля!», а потом бросился со всех ног за кулисы. И тут я снова заглянул внутрь цилиндра, но получалось, будто я высовываю голову в окошко, через которое могу наблюдать картину воспоминаний, мне не принадлежащих. «Ну что? – воскликнул Лепорелло. – Кто скажет, что я не держу слова? А вот вы чуть не улизнули!» Обращался он ко мне, но слова его составляли часть концертного номера – самый финал представления. Лепорелло раскланялся, и публика восторженно захлопала в ладоши. Пока Лепорелло кланялся, появились униформисты и стали менять декорации, тут я проснулся и сказал себе:

– Жанна оставила бокал на краю стола, а Лизетта рассеянна, она разобьет его.

Я сказал это и сам услыхал свои слова. Я протянул руку, чтобы зажечь свет, но рука искала отнюдь не выключатель, а спички: пальцы скользили по холодному мрамору, пока не нащупали их, я зажег спичку, а уж с ее помощью – свечу в канделябре, который стоял на ночном столике. Освещая себе путь, я направился в гостиную, чтобы убрать бокал, забытый Жанной на краю стола, но на столе никакого бокала не оказалось. Только тогда я осознал, что с момента пробуждения до сего мига жил чужой жизнью. Точнее говоря, с момента пробуждения кто-то другой жил во мне, это он помнил об оплошности Жанны и неловкости Лизетты, теперь он покинул меня. Однако что-то у меня внутри он оставил, и это что-то было связано с клочками воспоминаний, которыми угощал меня Лепорелло, потому что, открыв дверцу буфета, я увидал там бокал, за судьбу которого опасался. Бокал стоял чуть в стороне от других, и на дне осталось шампанское. Я сразу узнал его.

Спать мне больше не хотелось. Я сел на табурет перед роялем и поставил локти на клавиши. Клавиши ответили изумительно чистым и гармоничным звуком (а ведь еще недавно рояль был совершенно расстроен!), звук поплыл по комнате, кружа вокруг меня, и постепенно сделался таким ощутительно плотным, что буквально затягивал меня в свое кружение. И душа моя отозвалась на сей звук собственной музыкой – все более и более быстрой, почти головокружительной. Но внезапная гармония эта прожила недолго, и вскоре растаяла; только я к тому времени уже стал другим.

Я утратил способность управлять своей волей, и доселе неуязвимая сердцевина моей души оказалась задетой. Всякая тяга к осмыслению испарилась, да и вообще мыслительные способности мои словно скукожились, на их место толпой хлынули воспоминания, до краев заполнив собою душу. Сначала они казались смутными и расплывчатыми, потом выстроились в некоем порядке.

В то же время я постепенно утрачивал четкое представление о себе самом, хотя оно все еще соединялось со мной тоненькой ниточкой памяти, и если я тогда не стал относиться к себе, как к другому человеку, то, видно, лишь оттого, что этот другой человек с незнакомым мне именем уже перетек в меня, сделался мною, и на протяжении нескольких часов жизнь его вспоминалась мне явственно и неотвратимо. Иначе говоря, мир моих воспоминаний был подменен воспоминаниями кого-то другого.

Это случилось в тот вечер. Я только что вернулся из Мюнхена, где несколько дней назад – 10 июля 1865 года – Рихард Вагнер дал премьеру «Тристана и Изольды». Ко мне в гости пришли трое друзей – милый Шарль со своей любовницей Жанной, которая вечно оставляла бокал на краю стола, а также некий мужчина, удивительно высокомерный, чье имя мне не удалось запомнить. Я по мере сил рассказывал им об опере Вагнера. Шарль попросил меня, чтобы я для примера сыграл им какой-нибудь фрагмент, если память мне позволяет, тогда я сел за рояль и, как мог, воспроизвел некоторые темы: мелодии Тристана и мелодии Изольды. Шарль сказал:

– Dans la musique de Wagner, chaque personnage est, pour ainsi dire, blasonné par mélodie qui représente son caractère moral et le rôle qu’il est appelé à jouer dans la fable[16]16
  В музыке Вагнера каждый персонаж, так сказать, изъяснен мелодией, которая выражает его внутренний облик и роль, отведенную ему в сочинении (франц.).


[Закрыть].

– Вы хотите сказать, что по тем мелодическим отрывкам, которые я только что показал вам, могли бы понять, как любили друг друга Тристан и Изольда?

– Naturellement, топ vieux![17]17
  Разумеется, старина! (франц.)


[Закрыть]

Милейший Шарль начал рассуждать о любви, а я разглядывал его. За время моего отсутствия он изрядно постарел, у него тряслись руки, дрожали веки, и какая-то общая дряхлость словно предвещала скорое и непоправимое разрушение. Но взгляд его светлых глаз не утратил холодной и печальной пронзительности, слова же свидетельствовали, что и всегдашняя острота мысли не покинула его. Жанна тоже немного постарела, движения ее сделались чуть скованней, чуть замедленней, ибо она как следует не оправилась после паралича. Шарль время от времени замолкал, нежно глядел на нее и порой касался ее смуглой руки. Все, что Шарль говорил о любви Тристана и Изольды, скорее походило на откровенное описание его собственных чувств к Жанне; и меня всегда огорчало, что человек его ума позволил поработить себя женщине духовно весьма малоразвитой, хотя физически на диво соблазнительной. Кое-кто из наших общих друзей находил этому извинительное объяснение: на их взгляд, подобная зависимость давала Шарлю нужный импульс, отчего ум его и восприимчивость достигли такой остроты, какой не найти ни у одной живой души в нынешнем веке. Но я-то держался иного мнения: Жанну навязал Шарлю сам Господь Бог, руководствуясь лишь Ему одному ведомыми резонами, и мне они были непонятны. Только подумать, сколько бы нового Шарль открыл нам, сколько бы еще сотворил, не попади он в любовное рабство к Жанне! Теперь он, войдя в роль Тристана, описывал их любовь как самое глубокое и полное воплощение счастья – что-то вроде дьявольского счастья Адама и Евы после того, как они дали обмануть себя змею. Но уж об этом я был осведомлен лучше любого другого.

– Ну а вы в любовь не верите, не правда ли? – внезапно спросил Шарль, и казалось, будто его светлые зрачки вот-вот просверлят мои глаза, которые уже тогда были тусклыми, словно их угнетала старость.

– Верю, но на свой манер.

– Для вас это лишь чувственная забава?

– Нет, прежде всего – вызов Богу, – ответил я, рискуя раскрыть тайну своей личности, и тотчас добавил: – Вернее будет сказать, такою представлялась мне любовь в юные годы.

– Но я-то осведомлялся о вашем нынешнем отношении к любви.

– Для меня это технически отшлифованный навык, хоть суть и осталась прежней.

– Вы относите это к способам усилить наслаждение?

– К наслаждению я равнодушен. Я имею в виду способ завоевания женщин.

– О, пожалуйста, расскажите нам о нем! – раздался голос Жанны, в котором была знойная пряность, словно она воспылала желанием тотчас же пасть жертвой моего искусства. – Это так любопытно!

– Думаю, мне будет затруднительно понять вас, – возразил Шарль. – Я в своей жизни знал только один-единственный способ и применил его к единственной женщине. Это – полная отдача. Потому прочие женщины оставались мною недовольны, либо – я ими.

– Просто вы любите, а я не любил никогда, – заметил я.

– И вы находите возможным жить так?

– Я открыл для себя чувство более глубокое, нежели любовь, а равно цель более высокую, нежели женщина.

– Pourtant, vous êtes ип homme à femmes, топ vieux![18]18
  Тем не менее вы из числа любителей женщин, старина! (франц.)


[Закрыть]

– Клянусь, женщины – это только инструмент.

– Инструмент наслаждения?

– Да нет же! Никогда. Разве я только что не сказал вам, что наслаждение мне безразлично?

– Так что же?

– Позвольте мне пока не раскрывать своей тайны.

– Я всегда предполагал в вас человека загадочного, но теперь уверился, что загадка существует на самом деле. И вы скрываете свое подлинное имя!

– О Шарль, дорогой, какие глупости приходят тебе в голову! Помолчи и позволь ему объяснить нам свои приемы. Я умираю от любопытства.

Шарль взглянул на нее с нежностью. И тотчас подчинился. Мы улыбнулись друг другу. Моя улыбка означала, что я готов выступить ему на помощь. Он своей улыбкой благодарил меня.

– Жанна права. Что может быть занимательней секретов покорителя женских сердец!

– …даже если это секреты не столько покорителя, сколько насмешника или обманщика.

Но тут окно воспоминаний захлопнулось, образы прошлого рассеялись. Тот, кто заполнял собой мое существо, исчез, и я вернулся к себе самому, словно влекомый тем словом, к которому испытывал особую неприязнь. Я встал и почувствовал себя человеком, посетившим иной мир, где глаза мои освоились с чудесами. Все было по-прежнему, вокруг стояла все та же тишина, но мне почему-то сделалось холодно.

– Но разве я мог когда-то играть отрывки из «Тристана и Изольды»? – спросил я себя. – Играть на рояле музыку Вагнера!