Текст книги "Последняя граница"

Перед ними в лунном свете, точно декорация, простиралось сверкающее белое пространство учебного плаца, усеянное убегавшими шайенами. Для солдат, для офицеров это была минута освобождения от присутствия этого странного народа, который так нелепо и безрассудно отстаивал то, что он называл своей свободой.

Солдаты начали стрелять, и возможность наконец дать выход чувству избавления и какому-то нечеловеческому бешенству сделала их бесчувственными, холодными, точно ледяной белый свет луны И вот они стояли на плацу и стреляли, точно в тире по глиняным голубям. Стреляли до тех пор, пока их закоченевшие руки не покрылись пузырями от раскалившихся ружейных стволов. А индейцы, казавшиеся такими черными на белом снегу, падали, сраженные огнем, оседали, словно мешки, катились по земле, и на снегу выступал темный узор из мертвых тел.

Солдаты убивали без разбора, без жалости, без смысла, они посылали свои пули в сердца пятилетних и десятилетних детей и в стариков, проживших долгие восемьдесят лет. Они стреляли в бегущих женщин и в раненых женщин, со стонами ползавших по снегу. Забыв про мороз и снег, они, босые, бежали за индейцами, останавливаясь только для того, чтобы разрядить карабин в уже упавших, но еще выказывавших какие-нибудь признаки жизни.

Тем временем шайенам, вооруженным ружьями и револьверами и бежавшим впереди, удалось достичь речки. Они плашмя упали на лед и, разбив кулаками и ружьями тонкую ледяную корку, пили и пили, несмотря на раздававшиеся позади них выстрелы. Затем они поползли к берегу, делая попытки задержать солдат, пока другие индейцы скатывались с откоса и, обезумев, бросались к воде. Лишь около пятидесяти добралось до русла реки.

Уэсселс и Врум вели за собой орду полуодетых солдат Уэсселс, размахивая пустым револьвером и саблей и неистово вопя, бежал к реке. Его воспаленный мозг сверлила смутная мысль о том, что он, получив наконец командование фортом, потерпел позорное поражение, что, отвечая за группу пленных, не только не выполнил приказа, но дал им возможность бежать. Это сознание сразу разрушило в нем то немногое, что было заложено воспитанием, дисциплиной, привычкой, он потерял всякую выдержку, и теперь это было только ничтожное, обезумевшее от ярости существо.

Возле самой реки они догнали старика, державшего ребенка. Одним ударом сабли Уэсселс убил старика, а солдат, бежавший за ним по пятам, застрелил и ребенка. Они побежали по берегу и увидели в лунном свете двух шайенов, вооруженных только ножами; индейцы пытались хоть немного задержать погоню, чтобы дать возможность спастись тем, кто был впереди. Солдаты пронеслись мимо Уэсселса. Один из индейцев упал; другой, весь в крови, каким-то чудом еще держась на ногах, размахивал ножом. Врум зарубил его.

Они увидели раненого шайена. Лежа на льду, подломившемся под тяжестью его тела, он тихо пел похоронную песнь. Уэсселс щелкнул курком своего пустого револьвера. Солдаты, бежавшие за ним, выпустили десяток пуль в умирающего индейца.

Солдаты нагнали маленькую группу из шести женщин и двух мальчиков: прижимаясь друг к другу, они лежали в снегу, так как были слишком слабы, чтобы бежать дальше. Одна из женщин держала на руках мертвого ребенка. Солдаты открыли огонь и продолжали стрелять до тех пор, пока все шесть женщин и один из мальчиков не остались лежать на месте, в замерзающей луже крови. Другому мальчику удалось уползти в кусты. Уэсселс с солдатами нашли его шагах в десяти от убитых: он забился в расселину. Один из солдат вскинул карабин, чтобы выстрелить, но Уэсселс вышиб у него из рук ружье.

Уэсселс забрался в расселину и вытащил из нее ребенка. Это был перепуганный мальчуган одиннадцати-двенадцати лет, похожий на гнома, худой, изнуренный, окровавленный. Он судорожно рыдал.

Припадок бешенства, охвативший гарнизон форта, кончился, иссяк. Солдаты почувствовали усталость, стужу, отвращение. Они стояли вокруг ребенка, стараясь успокоить его. Затем, подняв, понесли обратно в форт.

Уэсселс, испытывая тошноту, промерзший и дрожащий, шел через учебный плац. Звуки стрельбы, давно уже затихшей, все еще отдавались у него в ушах. Теперь слышались только стоны раненых.

Вокруг него солдаты молча подбирали убитых индейцев и относили их к старому бараку, где и складывали у стены, как дрова, один подле другого. Иные уносили раненых детей, помогали раненым женщинам. Но раненых было меньше, чем мертвых. Десятками складывали их у стены барака; казалось, им не будет конца. С берега реки приносили все больше и больше трупов.

Уэсселс пошел в лазарет, где гарнизонный врач Кленси пытался залатать растерзанную плоть и раздробленные кости. Низенький лысый доктор натянул штаны, но остался в ночных туфлях. Его руки и одежда были измазаны кровью. Тут же стояла бутылка виски.

Лазарет был полон индейцев. Они лежали с неподвижными перекошенными лицами; мужчины – большей частью молча, дети – плача от боли и от воспоминаний о пережитом ужасе; женщины всхлипывали и тихонько стонали.

– Виски делу не поможешь, – сказал Уэсселс.

– Виски? – Доктор взглянул на него и презрительно отвернулся.

– Я говорю, что виски тут не поможешь.

– Подите вы к черту, Уэсселс! – сказал доктор.

– Молчать!

Поток грубой и насмешливой брани полился из уст доктора. Уэсселс постоял немного, слушая ее, затем вышел.

Во дворе он увидел фургон, возвращавшийся в форт. Его отправили к реке по следу индейцев, чтобы подобрать мертвых. Подойдя, Уэсселс принялся наблюдать, как из него вытаскивают обледеневшие трупы.

В офицерской столовой Уэсселс увидел сидящего у стола лейтенанта Аллена: он плакал, закрыв лицо руками.

– Нашли занятие… – сказал Уэсселс.

Аллен не двигался.

– Да будьте вы мужчиной, чтоб вас! – крикнул Уэсселс. – Какого черта! Вы же офицер, а не школьник. Встать!

Аллен медленно поднялся.

– Слушаю, сэр, – сказал он.

– Идите к себе, – вполголоса проговорил Уэсселс. – Ложитесь спать, хорошенько отдохните.

– Слушаю, сэр, – прошептал Аллен.

– До утра все как рукой снимет.

– Да, сэр.

Уэсселс сел за стол и, куря сигару, угрюмо уставился – в пространство. С мороза вошел Врум. Постучал ногами, стянул перчатки. Он. старался держаться прямо и молодцевато. Но Уэсселсу казалось, что он видит перед собой пузырь, из которого выпущен воздух.

– Я встретил Аллена, – вскользь заметил Врум, выжидательно поглядывая на Уэсселса.

Он взял предложенную капитаном сигару и тоже сел у стола.

– Ну и чертовщина! – сказал он.

– Сколько же? – спросил его Уэсселс, не поясняя своего вопроса, но зная, что будет понят.

– Пока шестьдесят один, – ровным голосом ответил Врум. – Еще продолжают подвозить трупы с реки. И я думаю, кое-кто из раненых тоже умрет.

– Шестьдесят один… – повторил Уэсселс.

Врум флегматично дымил сигарой.

– Почему они не могли вернуться обратно? – пробормотал Уэсселс.

Врум продолжал курить.

– Шестьдесят один… – повторил Уэсселс, как бы пытаясь закрепить этот факт в своей памяти.

– Главным образом женщины, – добавил Врум. Спустя некоторое время Уэсселс сказал:

– У тех, кому удалось бежать, есть ружья. Завтра утром придется отправиться за ними и привести их обратно.

– И я так думаю, если только они не перемрут и не замерзнут, пока мы найдем их.

– Как бы то ни было, а утром мы должны отправиться.

– Видимо, да.

– Вам лучше остаться с гарнизоном, я возьму с собой Бакстера.

– Как хотите, – пожал плечами Врум.

Они еще посидели некоторое время в молчании, покурили, наконец Врум спросил:

– Пошли?

– Нет, я еще хочу написать рапорт.

Закончив рапорт, Уэсселс отправился к себе, выпил виски и попытался заснуть. Но безуспешно. Он лежал на постели одетый, а мрак пред его глазами был полон картин – слишком много картин, слишком реальных. Сон не приходил.

Капитан надел теплый плащ и, спотыкаясь, выбрался наружу, но те же картины стояли у него перед глазами. Он вышел на холод, он был весь в испарине. Фургон как раз возвратился в форт с новым грузом убитых. Капитан остановился и глядел, как солдаты сбрасывают трупы, держа их за голову и за ноги. И вдруг он услышал собственный голос:

– Сколько?

Уэсселс прошел мимо освещенных окон лазарета, и они напомнили ему тоскливые, похоронные песни. Его охватила мучительная потребность деятельности – все равно, какой деятельности.

Встреченный им лейтенант Бакстер сказал:

– Я не могу спать, сэр, хотя и пытался.

– Да…

– Из штаба ничего не получено?

– Пока еще нет, я только что отправил рапорт.

– Газеты разузнают об этом?

– Думаю, что да. Они узнают обо всем.

– Вероятно, вам пришлось упомянуть и мое имя, сэр?

Уэсселс кивнул.

Первый раз в своей жизни он, против воли, подумал о том, сколько же наслоений и закоулков в душе у человека! Но он не хотел останавливаться на этой мысли. Ему и подумать было страшно, какая цепь событий может развернуться, если имя Бакстера будет связано с происшедшей резней.

– Я должен был это сделать, – сказал он.

Бакстер закивал головой; он походил на перепуганного ребенка и старался не смотреть в сторону барака и трупов.

– А сколько раненых и убитых у нас? – спросил Уэсселс. Он втайне надеялся, что их потери хоть как-нибудь уравновесят число убитых шайенов.

– Один, – ответил Бакстер.

– Один?

– Да, один часовой. Он был убит возле барака выстрелом прямо в сердце.

– Неужели один? – недоверчиво переспросил Уэсселс.

– Никак не могу заснуть, – жалобно ответил Бакстер. – Ужасно устал, а спать не могу.

– Но у нас должны же быть хоть раненые, – настаивал Уэсселс.

Солдаты выгружали из фургона последние трупы шайенов.

– Должны быть раненые. Они же набросились на нас, у них были ружья…

– Пять человек, сэр. Смит и Эверст чувствуют себя плохо. Они не захотели сразу отправиться в лазарет и, истекая кровью, побежали к реке.

Бакстер, захлебываясь, принялся описывать подробности.

– Ах, да замолчите вы! – вздохнув, сказал Уэсселс.

– Прошу прощенья, сэр.

– Да-да, я сам прошу прощенья.

– Я думал…

– Ничего, оставьте.

Бакстер не мог стоять спокойно. Он был возбужден, расстроен. Уэсселс чувствовал, как холод начинает пробирать его, и сказал Бакстеру:

– Мы с успехом можем отправиться за ними сейчас же.

– Я думал, завтра утром.

– Подготовиться можно и сейчас.

На рассвете эскадрон Уэсселса и неполный эскадрон Бакстера двинулись по следу вдоль речки. Уэсселс ехал впереди, рядом с ним – Роуленд и следопыт-сиу. Бакстер находился позади колонны. Солдаты устали, им было холодно. Они ехали, часами не произнося ни слова.

В нескольких милях от форта они обнаружили в протоке шайена, до половины вмерзшего в лед. У него было три раны, одна пуля попала в голову. Казалось невероятным, что он мог уйти так далеко. Здесь солдаты сделали привал, зарыли его, поели и двинулись дальше.

Они обнаружили место, где кровавые отпечатки трех пар ног вели в сторону от главного следа. Они проехали мили три сосновым лесом по этому боковому следу, когда неожиданный выстрел заставил их остановиться. У одного из солдат оказалась простреленной рука. Тогда они спешились и поползли вперед, ведя непрерывный огонь. Ружье стреляло в ответ упорно и равномерно, и солдаты в течение двух часов засыпали свинцом сосновую чащу.

Наконец ружье смолкло. Тогда солдаты поползли вперед, приостановились, затем опять продвинулись еще немного дальше.

– Я думаю, что у них больше нет патронов, – сказал, вставая, Уэсселс.

Солдаты шли за ним. Индеец был мертв, его тело прострелено по крайней мере в десяти местах. Он лежал на своем ружье, а позади находились две женщины; их трупы уже покрылись снегом. Очевидно, понимая, что они умирают, индеец свернул с главного следа и решил остаться с ними до конца.

Один из сержантов, указав на раны шайена, прошептал:

– Да, они живучие…

В этот вечер, когда солдаты разбили лагерь, пошел снег, легкий, пушистый, не очень густой, но все же след шайенов замело. Утром отряд разделился и двинулся по обоим берегам реки. Так они проехали не одну милю, стараясь снова найти след.

Поиски оказались напрасными и в этот день и на следующий. Затем наступила оттепель, одна из тех внезапных оттепелей, какие бывают в середине зимы на северо-западе Америки. Снег осел, сделался ноздреватым, стал таять, земля до того размякла, что лошадиные копыта увязали в ней, а солнце светило и грело, точно в начале лета. Солдаты спустились с холмов в широкие прерии. Уэсселс направился теперь к границе штата Вайоминг.

Из уединенной хижины фермера, окруженной загоном для скота, столбом поднимался в небо голубой дымок. Уэсселс подъехал к домику и вызвал фермера. Тот вышел, вытирая руки о грязное полотенце и улыбаясь. Двое светлоголовых ребятишек уцепились за его штаны.

– Здравствуйте, военный! – сказал он и кивнул. Его жена, голубоглазая рослая женщина, вышла с ведрами из хижины и принялась таскать воду из колодца.

– Какая погода… – улыбаясь, заметил фермер.

– Точно летом, – согласился Уэсселс; говорить ему было мучительно.

– Я и не помню такой оттепели посреди зимы… Из форта Робинсон, военный?

Уэсселс кивнул.

– А как там, в горах?

– Холодно, – ответил Уэсселс.

– Да и здесь еще вчера был холод.

– Вы не видели индейцев где-нибудь поблизости? – прямо спросил Уэсселс.

– Мой ковбой видел кое-кого к югу отсюда. Только, по его словам, очень уж они были страшны.

– Индейцы?

– Может быть… И так тяжко, говорит парень, было смотреть на них, что просто сил нет. А он, мистер, не был пьян. Он сказал…

– Не важно, что он сказал! – резко прервал его Уэсселс. – Сколько же их было?

– Полегче, полегче, мистер… – протянул фермер. – Не горячитесь, ведь не я видел, а парень…

– Сколько? – рявкнул Уэсселс.

– Да уж ладно, военный, пусть будет по-вашему. Он сказал – около двадцати… Может быть, больше, а может быть, меньше.

– Пешие?

– Конечно, мистер, пешие…

Отряд поскакал на юг, подгоняя лошадей по мягкой почве прерий. Они мчались, охваченные упорным желанием уничтожать. Они пересекли границу Вайоминга и двинулись по старому индейскому тракту, идущему к Черным Холмам. Под вечер показалась бревенчатая почтовая станция. Здесь они получили более точную информацию.

Два фермера, выезжавшие в тот день в прерии, видели небольшую группу едва тащившихся оборванцев: это напоминало шествие призраков из преисподней.

Уэсселс молча кивал головой. Солдаты хотели сделать привал. Но, выслушав рассказ до конца, Уэсселс вскочил на коня. Было что-то зловещее в том, как солдаты молча подтянули подпруги и сели в седла.

Они увидели свет шайенского костра, едва отъехали несколько миль от станции. Ничто не заставляло их теперь торопиться. Уэсселс чувствовал, что это конец охоты, а также конец многому другому. Отряд продвигался медленно, и копыта лошадей, ступая по размякшей почве, почти не производили шума.

И все же шайены, видимо, услышали их. Когда солдаты подъехали к костру из бизоньего помета, возле него уже никого не было. Следопыт-сиу, склонившись над следом, пошел вперед, а Уэсселс и кавалеристы остались ждать его. Он скоро вернулся.

– Где они? – спросил Уэсселс.

– Там, где водопой, в Бизоньем овраге. Уэсселс был ко всему равнодушен. Он чувствовал себя старым, утомленным, и ему отчаянно хотелось спать. Он позвал Бакстера и неторопливо сказал:

– Мы окружим их и замкнем в плотное кольцо, понятно? Расставьте людей по местам, они там же и спать будут… Грязь? Черт с ней, с грязью! Разведите людей по местам, и пусть там же спят. Поставьте цепь патрульных, человек двадцать, но в тылу солдат, иначе они могут подстрелить друг друга. И пусть отведут лошадей подальше. Можете оставить свою лошадь при себе, я тоже оставлю свою, но остальных пусть расседлают и отведут подальше от пуль. Поняли?

Бакстер кивнул.

Уэсселс валился с ног от усталости. Когда окружение было завершено, он расстелил одеяло и, подложив под голову седло, почти мгновенно заснул.

Он проснулся на рассвете и лежа наблюдал за восходом солнца. По мере того как поднималась утренняя дымка, отлогий край Бизоньего оврага становился все виднее. Где-то там в грязи скрывалось около двадцати шайенов, но таким тихим, таким обманчиво мирным выглядел весь ландшафт, что Уэсселс уже сомневался, не пуст ли овраг.

Вдали на крутом изгибе почвы он смутно мог разглядеть противоположный край оцепления, маленькие черные фигурки часовых, расхаживавших на своих участках, и погруженных в сон солдат. Трудно допустить, чтобы кому-нибудь удалось пробраться через эту цепь.

Он встал, разминая онемевшие мышцы. Было тихо, тепло и скорее походило на раннюю осень, чем на зиму. Он медленно прошел вдоль цепи солдат, нашел трубача, и мгновение спустя отчетливо раздался сигнал к побудке.

И все еще никаких признаков жизни в Бизоньем овраге. Пока солдаты ели холодный завтрак, Уэсселс отыскал следопыта-сиу и спросил его:

– А ты уверен, черт тебя побери, что они там?

Следопыт пожал плечами:

– След идет туда, а оттуда нет.

– Мы поведем наступление со всех сторон, – сказал Уэсселс Бакстеру.

– А это не опасно?

– Скажите людям, чтобы они целились ниже. Земля здесь очень мягкая, она не задержит пулю.

– А вы не находите, что следовало бы сначала поговорить с ними, сэр?

– Поговорить с ними?

– Ведь метис здесь.

– Но они же не сдадутся! – воскликнул Уэсселс. – Они хотят смерти, эти краснокожие ублюдки, и ничего другого.

– Ну, а для рапорта, сэр?

Уэсселс задумчиво скреб землю носком сапога, затем кивнул:

– Я поговорю с ними.

Он направился к краю оврага вместе с Роулендом, который был охвачен страхом и не скрывал этого. Он повторял:

– Вы делаете глупость… Говорю вам, вы делаете глупость…

– Окликни их! – приказал Уэсселс.

Покачав головой, Роуленд пополз вперед и прокричал что-то на скорбно-певучем и странном языке. Он прислушался и опять крикнул. Уэсселс был изумлен, когда на краю оврага встал во весь рост индеец. Это было точно явление мертвеца – высокий, костлявый, почти обнаженный призрак. Пошатываясь, он смотрел на Уэсселса, и в его глазах не было ненависти, не было даже горечи, а только угрюмое удивление.

Уэсселс не говорил Роуленду, что надо переводить, и не требовал от него перевода певучих слов шайена. Когда Роуленд вернулся, капитан стоял в нерешительности, и на этот раз пуля, посланная из оврага, взрыла землю у его ног.

Уэсселс сделал движение, намереваясь бежать обратно, но отряд принял этот выстрел за сигнал к атаке, и он остался стоять, поджидая солдат и точно не слыша трескотни ружейных выстрелов из оврага. Но когда он повернулся, чтобы занять свое место впереди отряда, он почувствовал обжигающий удар в голову. И вот он очутился на земле, лицом в грязи, тщетно пытаясь приподняться. Два солдата отнесли его к месту, где находилось его седло. Пока Уэсселсу перевязывали рану, он лежал, раскинув ноги, закрыв глаза. Атака была отбита, и Бакстер уже стоял около него. Лейтенант то и дело спрашивал, тяжелое ли у него ранение.

– Нет, нет, лейтенант! Отправляйтесь, пожалуйста, обратно к своим людям.

– Будем еще раз атаковать?

– А какие у нас потери?

– Двое убитых, семь раненых.

– Продолжайте стрелять, и пусть они целятся пониже – земля мягкая…

Весь день продолжалась непрерывная стрельба, пули взрывали грязь, и вокруг оврага нарос целый вал; время шло к вечеру, и солдаты, не прекращая стрельбы, подползали все ближе и ближе. Понемногу ответный огонь из оврага все ослабевал и наконец совсем прекратился.

Солнце спустилось к горизонту, а солдаты все еще вели огонь.

Наконец горнист протрубил, и стрельба прекратилась.

И тогда в прериях внезапно наступила тишина, какая-то небывалая, жуткая тишина. Ястреб спустился с высоты, низко пролетел над оврагом и вдруг опять взмыл в небо.

Время шло, солнце почти касалось земли, одно-единственное пушистое облачко пересекало его диск.

И тогда поднялся Бакстер, а за ним, не дожидаясь сигнала, стали по одному подниматься солдаты, и вот все полтораста человек осторожно и неторопливо двинулись к Бизоньему оврагу, крепко сжимая в руках карабины.

Но и теперь ничего не произошло.

Тесным кольцом обступили они овраг, постояли так некоторое время в молчании, а затем кольцо распалось, солдаты повернули обратно.

Подошел Уэсселс, поддерживаемый с двух сторон рядовыми. Солдаты дали ему дорогу, и он остановился на краю оврага, глядя на трупы двадцати двух мужчин и женщин.

Он стоял и смотрел. Но вот зашло солнце, поднялся прохладный ветерок, в прериях наступила безмолвная, тихая ночь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Январь – апрель 1879 года
КОНЕЦ СЛЕДА

В газете «Нью-Йорк геральд» от 18 января 1879 года отношение министерства внутренних дел к происшедшим событиям было изложено четко и ясно. О них сообщалось стране одной-единственной фразой: «Министр Шурц отказался говорить по этому делу».

Так просто, так прозаически инцидент был сдан в пыльные архивы истории. Министр внутренних дел Карл Шурц отказался говорить по этому делу – Карл Шурц, который родился в Германии, сражался во время революции 1848 года, бежал из своей страны, как бежали из нее тысячи немцев и до Шурца и после него, и который не раз видел слово «свобода», горевшее яркими, сияющими буквами на утреннем небе; Карл Шурц, который прибыл в Америку, когда Америка была полна обещаний и надежд, который отстаивал Линкольна, когда тот сделался президентом, и считал его своим другом; Карл Шурц, который отказался от министерского поста в Испании, для того чтобы вернуться и бороться за сохранение федерации, и который видел, как текла кровь в Геттисбурге[17]17
  Сражение при Геттисбурге (3 июня 1863 года) в Пенсильвании, когда армия южан потерпела поражение и отступила. (Примеч. перев.)


[Закрыть]. И это был тот самый Карл Шурц, который, узнав, что приемная его канцелярии переполнена репортерами, сказал:

– Гоните их в шею!

А когда его попросили высказать свое мнение, он заявил:

– Мне нечего сказать.

– Но сообщение из форта Робинсон…

– Мне нечего сказать.

– Но каково отношение правительства к событиям?

– Гоните их в шею! Мне нечего сказать.

Министр читал и перечитывал полученное им донесение от капитана Уэсселса. Он читал его до тех пор, пока слова не потеряли всякий смысл и не заплясали перед его глазами. Он читал до тех пор, пока не перестал понимать значение таких слов, как «непокорность», «восстание», «мятеж».

Он сидел и сидел за письменным столом, а день уже кончился и наступил вечер. Через высокие окна своего кабинета он видел, как голые ветви деревьев постепенно исчезают во мраке. Его секретарь опять вошел в комнату и сказал:

– Еще один репортер, сэр.

– Я сказал вам – гнать!

– А мистера Джексона?

– Я не могу принять его.

– Он говорит, что не уйдет и будет ждать. Он просил меня передать вам, что это запись интервью, полученного им у генерала Шермана.

Шурц кивнул:

– Скажите репортеру, что ждать бесполезно: мне нечего сказать.

– Я передам.

Интервью лежало перед министром, и некоторое время он невидящим взглядом смотрел на него. Затем, протерев стекла пенсне и надев его, принялся читать:

«Вашингтон, 16 января.

Генерал Шерман сказал сегодня, что военное министерство не располагает другой информацией о недавнем мятеже шайенов, кроме уже опубликованной в «Геральде». Генерал только что отобедал и собирался на конгресс.

– Значит, вы читали сообщение о резне, учиненной над шайенами, генерал? – спросил ваш корреспондент.

– «Резня, резня»! – повторил генерал Шерман. – Почему непременно называть это резней? Кучка непокорных, хитрых, вероломных индейцев, не щадивших жизни наших офицеров и солдат, точно это собаки, предприняла попытку убежать из-под охраны наших войск и, проводя в жизнь свой мятежный план, применила насилие. С ними поступили так, как они заслуживали этого, и стараться затушевать их преступление сладкими словами бессмысленно.

– Но, генерал, разве не могло быть особо тяжелых обстоятельств, побудивших шайенов к попытке освободиться?

– На этот вопрос легко ответить. Был дан приказ вернуть шайенов из форта Робинсон на Индейскую Территорию. Они оказали сопротивление, подняли мятеж и бежали. На генерала Крука была возложена обязанность проследить за выполнением приказа. Отсутствие субординации в армии всегда влечет за собой расшатывание дисциплины. Можно ли разрешить индейцам делать то, чего мы никогда не допустим среди людей нашей расы? Нет, нет! Негодяи решили сопротивляться, чего бы это им ни стоило, и поскольку правительство вовсе не намерено подчиняться индейцам, сколько бы их ни было, то меры, которые мы вынуждены были принять, вполне соответствовали особым обстоятельствам этого дела.

– А вы не думаете, что какие-нибудь злоупотребления индейского агента могли вызвать индейцев на подобные поступки?

– Отнюдь нет. Шайенам было приказано отправиться из форта Робинсон на Индейскую Территорию. Их доставка туда находилась в ведении военных властей. Индейцы ехать не пожелали, и были приняты обычные в таких случаях меры, чтобы обезвредить их. Но это было сделано, видимо, недостаточно тщательно, в результате произошло столкновение между индейцами и нашими солдатами, выполнявшими приказ…»

Запись резко обрывалась, и Шурц ясно представил себе, как Шерман надевает пальто и готовится покинуть министерство, выбросив из головы все неясности и сомнения. Зависть, проснувшаяся в его душе, понемногу сменялась изумлением и даже страхом; он сидел и глядел, глядел на запись интервью.

Он позвонил секретарю:

– Этот репортер, мистер Джексон, ушел?

– Он заявил, что не уйдет.

– Тогда проводите его сюда.

Джексон вошел медленно, пытливо поглядывая на Шурца. Его длинное, некрасивое лицо было бесстрастно, широкая одежда измята. Он подождал, пока министр пригласит его сесть.

– Курите, – предложил Шурц, вынимая коробку сигар.

Джексон взял одну, откусил кончик и наклонился к спичке, которую ему поднес Шурц. Глубоко затянувшись, он сказал:

– Хороши… Казенные?

– Свои, – улыбнулся Шурц.

– Благодарю. – Джексон все еще выжидал.

– Вы куда-то уезжали? Вы любите путешествовать?

– Терпеть не могу.

– Разве? Ну что ж, кому дома сидеть, кому путешествовать… Хорошая сигара стоит поездки за тысячу миль, верно?

– Полагаю, – согласился Джексон.

– Вы были на Территории? – спросил Шурц.

– Да.

Шурц вздохнул:

– Какой смысл поднимать шум из-за пустяков? Что кончено, то кончено, и надо забыть об этом, не правда ли?

– Может быть… – согласился Джексон.

– А интервью?

– Мне передали, что министру внутренних дел сказать нечего.

– Но печатать об этом в газетах не следует.

– Я думаю, мы все-таки напечатаем, господин министр.

– Но этого делать не следует, – настойчиво повторил Шурц.

– Как бы я ни относился к Уильяму Шерману, – медленно произнес Джексон, – я знаю, что этот человек честен. Прав ли он или ошибается, но он честен.

Шурц пристально глядел на него. Его маленькие глазки сузились, густые усы скрывали выражение рта.

– То, что случилось в форте Робинсон, будет забыто, – продолжал Джексон, – может быть, через шесть месяцев, а может быть, и через шесть недель, но забудут ли люди слова, сказанные Карлом Шурцем: ложное в теории не может стать правильным на практике?

– Чего же вы хотите? – шепотом спросил Шурц.

– За такие намеки вы должны были бы выгнать меня из вашего кабинета, господин министр, – небрежным, почти оскорбительным тоном сказал Джексон.

– Чего вы хотите?

– Я хотел бы получить официальное заявление от министра внутренних дел. Это может меня выдвинуть.

– Мне сказать нечего, – упрямо ответил Шурц.

Джексон встал, чтобы уйти. У дверей он задержался и насмешливо взглянул на министра.

– Мистер Шурц, – спокойно сказал он с расстановкой, – дело не в убитых индейцах – это бывало у нас и раньше. Но ружья в форте Робинсон были направлены не только против индейцев, но и против вас и меня.

И он ушел.

Может быть, прошел час, прежде чем Шурц взял бумагу и перо и начал писать. Ведь половина племени – сто пятьдесят шайенов – еще жива и не поймана, они находятся где-то на севере. То, о чем он писал генералу Круку, было все же признанием своего поражения. И когда он кончил, то почувствовал, что он стар и утомлен и это унижает его.

Он отдал письмо секретарю:

– Отошлите сегодня же. А теперь я поеду домой.

И он медленно вышел. Он знал, что сенсационным газетным заголовкам конец, что через шесть недель или месяцев никто и не вспомнит о резне, происшедшей в форте Робинсон, штат Небраска. Не такое уж значение будет иметь и то обстоятельство, что полтораста первобытных дикарей, называющихся шайенами, могут чувствовать себя в безопасности на той земле, которая долгое время была их собственной.

… Для Мюррея след не исчез даже в январе, когда он получил из форта Робинсон сообщение о происшедших событиях. Не исчез он и в феврале, когда лейтенант, переведенный из третьего кавалерийского полка в форт Кеог, штат Монтана, дал яркое описание последней битвы у Бизоньего оврага, очевидцем которой ему пришлось быть. Дело происходило в офицерской столовой за обедом, и все внимательно слушали, восхищаясь уменьем Уэсселса использовать преимущества мягкой почвы.

Кончив рассказ, лейтенант повернулся к Мюррею и сказал:

– У вас было несколько стычек с ними, капитан. Упрямый народ, должно быть?

– Да…

Бесстрастное лицо Мюррея выражало только полнейшее отсутствие интереса. Он вышел из-за стола, а лейтенант, пожав плечами, продолжал свой рассказ.

Мюррей жил в форте Кеог уже больше двух месяцев. Долгие и безуспешные поиски шайенов Маленького Волка завели его в Черные Холмы, и здесь след шайенов исчез окончательно. Индейцы укрылись где-то среди зеленых гор, бесчисленных долин, дремучих лесов. Отыскать их за короткое время, остававшееся до зимы, было почти невозможно. Тогда от полковника Мизнера, находившегося на Индейской Территории, последовал приказ о возвращении обоих эскадронов четвертого кавалерийского полка на юг. Из Дедвуда Мюррей запросил по телеграфу о переводе его под командование генерала Майлиса, и когда был получен ответ, он оставил своих солдат и один отправился в форт Кеог в Монтане.

Его прощание с Уинтом носило странный характер. Мюррей был молчалив и, казалось, страстно желал поскорее уехать. Уинт, смущенный, сказал несколько неловких слов, какие говорятся в таких случаях.

– Ладно, – улыбнулся Мюррей, – может быть, я там найду то, что ищу.

Он провел больше двух долгих, скучных месяцев в отрезанном снегами от всего мира форте Кеог. У него было мало общего с офицерами гарнизона, и он ясно выказывал желание, чтобы его оставили в покое. Единственное, к чему он проявлял интерес, – это были изредка просачивавшиеся в форт слухи о шайенах.

Только в апреле были получены первые достоверные сведения о шайенах. Лейтенант Кларк, посланный с отрядом на разведку в район Паудер-Ривер, вошел с ними в контакт. В донесении, пересланном им в форт, сообщалось, что два следопыта-сиу из его отряда повстречали шайенов на Паудер-Ривер, что они говорили с ними и Маленький Волк выразил согласие встретиться с Кларком.