Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 21

Пронзительный ветер вздымал волны Ладожского озера и гнал вспять воды Невы. Пенистые волны становились все выше и с шумом набегали на берег; выше и выше поднималась вода вокруг могучих стен Шлиссельбургской крепости и только одни чайки нарушали однообразную картину угрюмой местности, которая казалось, находилась крайне далеко от веселой, деловой жизни человеческого общества и в то же время отстояла совсем близко от блестящего центра Российской империи.

Птицы кружились то над тростником, то над водою; их белое оперение то блестело в лучах солнца, то становилось серым от тени, падавшей от туч; они опускались на гребни волн и ловко схватывали маленькую рыбешку, которая не в силах была сладить с разъяренной водной стихией.

Василий Яковлевич Мирович сидел у окна своей комнаты и задумчиво следил за игрою волн и летающими птицами.

«Разве это – не символическая картина русского государства? – думал он. – Ведь тут все так же однообразно и в то же время так же непрочно и изменчиво, как и судьбы нашей империи. Все беспорядочно мечется то сюда, то туда, гонимое дуновением случая и каприза. А я, – продолжал он со вздохом, – хочу поднять из глубины этого непостоянства сокровище могущества и великолепия, которое должно украсить мою почти погибшую жизнь сладким счастьем любви. Не безумие ли это с моей стороны? Разве не погибли титаны, желавшие завоевать небеса? А ведь у них под ногами была твердая почва».

Он мрачно поглядел на пенистые волны.

В этот момент с одного из бастионов поднялся на воздух сокол; смело и могуче двигался он против ветра, кружась над стаей чаек. Испуганно кричали птицы, стараясь скрыться под зашитою берега, но сокол стрелою упал на птиц и, схватив одну из них, спокойно полетел к своему гнезду, тогда как другие чайки с жалобными криками попрятались на берегу.

Мирович вскочил и вплотную приблизился к окну.

– Древние видели божественное указание в полете птиц, – воскликнул он, – и почему небеса не могли бы дать ответ на мое сомнение при помощи того же знака, которому верили величайшие люди древности? Да, я принимаю этот знак! Как соколу удалось напасть на испуганную стаю чаек, так и мне удастся освободить из этой темницы закованную справедливость и прогнать кичливых авантюристов, которые, подобно чайкам, гордо снуют взад и вперед только потому, что их боится мелкая рыбешка. Я выведу на солнечный свет истинного царя и буду первым на ступенях его трона. Порхайте, защитники преступной, несправедливой власти, – проговорил он, грозя кулаком в пространство, – ваш день клонится к закату, сокол готов, он расправляет свои крылья для победоносного полета.

Горящим взором смотрел Мирович на водное пространство. Тучи рассеялись, солнце играло на пенистых волнах. Во взоре молодого офицера сияло гордое мужество, а губы, казалось, готовы были выкрикнуть сладкое приветствие любовным надеждам его сердца.

Он не заметил, что сзади него остановился Ушаков и наблюдал за ним мрачным взглядом, представляя всей своею фигурою резкий контраст с радостным настроением Мировича.

Наконец Ушаков подошел к нему и положил на его плечо руку.

– Ах, это – ты, Павел, – оборачиваясь, сказал Мирович. – Сейчас только видел я знак, который древние авгуры сочли бы за счастливое предзнаменование: вот оттуда взвился сокол и, ударив на стаю чаек, унес в своих когтях одну из птиц. Скажи, разве это не пророчит счастья? Отважный сокол разбивает чаек, как то сделаем и мы.

– Отважный сокол разбивает чаек, – возразил Ушаков, потупляясь пред светлым взором Мировича, – я не суеверен, но суеверие, если оно поддерживает мужество, не может быть вредно. Цезарь тоже верил в предзнаменования и его счастье не раз оправдывало эту веру.

– Как идут дела? – спросил Мирович, – нашел ли сержант Писков новых приверженцев? Я сгораю от нетерпения, так как мы уж очень медленно подвигаемся вперед, а я стремлюсь взяться за настоящее дело.

– Писков уверен в своих людях, – ответил Ушаков, – но он требует, чтобы ему показали сенатский указ, которым Екатерина Вторая низводится с престола и на ее место призывается Иоанн Антонович.

– Сенатский указ? – воскликнул Мирович, – как же это возможно? О. тогда все потеряно!

– Почему же? Нисколько! – проговорил Ушаков. – Если других затруднений не будет, тогда все уладится; в русском народе живет вера в верховное право сената; солдаты, по-видимому, сомневаются, что такое серьезное и большое дело вручено двум молодым людям; они хотят видеть указ, чтобы быть уверенными, что действительно дадут своему отечеству настоящего императора.

– Но тогда все погибло! – снова воскликнул Мирович. – Ведь мы не можем показать им этот указ.

– Нет, мы должны, – возразил Ушаков. – Никто из солдат не умеет читать, только Писков немного разбирает буквы; но разве он видел когда-нибудь такой документ? Он будет удовлетворен, если показать ему лист бумаги с разными подписями. Такой документ ничего не стоит сделать, приложив к нему печать двуглавого орла при помощи монеты. У тебя есть пергаментная бумага для рисования; возьми лист и пиши, через полчаса все будет готово.

– И ты думаешь, что обман удастся? – спросил Мирович, доставая из ящика стола лист толстой бумаги и приготовляясь писать.

– Несомненно, – ответил Ушаков, – пиши только! Я знаю форму таких документов и продиктую тебе слова.

Мирович стал писать крупными буквами диктуемые ему Ушаковым высокопарные фразы, которыми торжественно объявлялось, что Екатерина Алексеевна низводится с престола российского и приговаривается к смертной казни. Именем русского народа императорская корона возвращалась Иоанну и каждому солдату русской армии, а также каждому верноподданному государства повелевалось оказывать во всем повиновение подпоручику Василию Мировичу, исполнявшему волю сената.

– А как же подписи? – спросил Мирович.

– Напиши крупными буквами имена, – сказал Ушаков; – достаточно, если Писков или кто-нибудь другой разберет их; сперва поставь имя Кирилла Разумовского, затем Захара Чернышева и Нарышкина.

Мирович написал имена.

– Этого достаточно, – сказал Ушаков, – поставь еще несколько каракуль, которые никто не мог бы прочесть; это придаст таинственное значение и даст нам возможность прочесть любое имя, которое могут потребовать солдаты. Есть у тебя воск и серебряный рубль?

Мирович достал большой кусок воска, а также требуемую монету.

В одну минуту была изготовлена большая печать с ясным изображением двуглавого орла, а из серебряных ниток старого шарфа был скручен шнур и прикреплен при помощи печати к документу.

– Теперь все готово, – сказал Ушаков, – никому и в голову не придет сомневаться в этом документ; рукописный буквы и печать возымеют магическое действие талисмана на этих людей которые слепо и доверчиво отдадут нам в руки свою жизнь.

– Их доверие не будет обмануто, – воскликнул Мирович. – Клянусь, если наше предприятие удастся, они будут первыми среди солдат нового царства, подобно лейб-компанцам императрицы Елизаветы Петровны. Разве не странно, – продолжал он, смотря на документы, – что двое таких молодых людей, как ты и я, столь низко стоявших на ступенях общественной лестницы, составляют смертный приговор императрице, которую еще сегодня почитают миллионы и взор которой с ее фантастической высоты едва снисходит до нас?

– Да, смертный приговор ей или нам, – ответил Ушаков, пристально глядя на Мировича. – Час развязки близится и тебе еще раз следует со всей серьезностью обдумать рискованный шаг.

– Крупная игра требует и крупного риска, – сказал Мирович. – Без выигрыша, к которому мы стремимся, наши головы стоят не много; если мы проиграем, так и он пропадут. Но, – сказал он, хватая за руку Ушакова, – если ты боишься и если тебе дорога жизнь, ты можешь уйти, мой друг; ни одного упрека не сорвется с моих уст и тайна нашего сообщничества будет погребена в моем сердце; при такой игре дрожащая рука не годится для выбрасывания костей.

– Я не боюсь и не отступлю! – воскликнул Ушаков, отнимая свою руку. – Я хотел только предостеречь тебя еще раз; если ты пойдешь вперед по избранному тобою пути, то и я последую за тобою по дороге к могуществу и почестям.

– Итак, вперед! – воскликнул Мирович, – сокол расправляет крылья и острым взором высматривает свою добычу! Возьми эту бумагу и покажи ее солдатам, которые еще сегодня соберутся у Пискова; я приду, чтобы побеседовать с ними, чтобы убедиться, что все готово для дела. В Петербурге говорил ты все обстоит хорошо?

– Как нельзя быть лучше, – возразил Ушаков; – Шевардев – наш, а также все канониры его казармы; он ручается, что если мы приведем к нему Иоанна Антоновича, то при помощи пушек на нашу сторону быстро перейдут народ и гвардия.

– Отлично! – сказал Мирович, вскоре можно будет назначить день. О, Аделина, возлюбленная моя! Скоро твое прекрасное чело украсится княжеской короной!

Вдруг в крепости загремели барабаны и раздались возгласы команды.

– Что это значит? – воскликнул Мирович, быстро надевая мундир и заботливо прицепляя шпагу.

Ушаков открыл дверь, собираясь уйти в свою комнату.

– Скорей, скорей, – воскликнул пробежавший мимо офицер, – фельдцейхмейстер приехал делать смотр; уже отправлены лодки, чтобы доставить его сюда с берега.

Когда Мирович спустился на двор, роты уже выстраивались под командой генерала Бередникова.

Мирович занял свое место во фронт; вскоре после него появился Ушаков, и, когда генерал в последний раз окидывал взглядом фронт, ворота открылись и Григорий Григорьевич Орлов, в сопровождении нескольких адъютантов своего штаба, вошел во двор.

Подобный смотр происходил несколько раз в году и потому не вызывал особого удивления; тем не менее комендант и офицеры гарнизона всегда чувствовали себя неспокойно, так как Орлов, смотря по состоянию духа, нередко делал резкие выговоры за малейшие упущения.

Князь был в военной форме с большой Андреевской звездой. Слегка прикоснувшись к шляпе, он ответил на военный поклон генерала и приблизился к фронту. Ружья были взяты на караул точно и отчетливо в каждом движении.

Орлов удовлетворенно кивнул головой и Бередников облегченно вздохнул.

После нескольких вопросов о крепости и гарнизоне, Орлов медленно зашагал вдоль фронта, окидывая острым взглядом каждого солдата. Но и здесь не к чему было придраться; ласковее, чем всегда, он кланялся офицерам и прошел мимо Ушакова, не обратив на него особого внимания. Пред Мировичем он на секунду приостановился и пронизывающим взором посмотрел на него. Мирович враждебно и угрожающе взглянул на Орлова, не изменив ни одной черты в своем лице, не дрогнув ни одним мускулом.

Пред князем в этот момент пронеся образ Аделины и ему перехватило горло при мысли о том, что любовь красавицы принадлежит этому молодому человеку, Мирович же думал, что скоро он будет судить того, пред кем сейчас стоял с опущенной шпагой, и еще горделивее, еще отважнее засверкали его глаза. Если бы в тот момент он мог прочесть мысли Орлова, то, может быть, поднял бы опущенный клинок и вонзил бы его в сердце врага своей любви. Никто, кроме Ушакова, не заметил ничего особенного, так как Орлов зашагал дальше вдоль фронта; затем он поднялся с комендантом на стены, осмотрел состояние некоторых орудий и вернулся обратно во двор, где все еще продолжали стоять под ружьем солдаты.

– Я доволен, – сказал он, – все в порядке; благодарю офицеров за рвение, солдатам же приказываю выдать по лишней чарке водки.

При громких криках «ура» солдаты разошлись по казармам. Орлов, по обыкновению, отправился к коменданту, который просил оказать ему честь посещением его дома.

– Мне нужно поговорить с вами, генерал, – сказал Григорий Григорьевич, шагая по коридору, ведшему в помещение Бередникова. – Оставьте адъютантов в прихожей.

Генерал попросил офицеров остаться в первой комнате и провел Орлова в свой кабинет, куда слуги принесли небольшой столик, на котором, по распоряжению Орлова, были поставлены икра и два графина – один с шампанским, другой – с ромом, из которых граф составлял свой любимейший напиток.

– Я доволен вами, генерал, весьма доволен, – сказал Григорий Григорьевич. – Ваши солдаты и крепость находятся в образцовом порядке и это радует меня, так как в настоящее серьезное время все верные слуги императрицы должны соблюдать особую бдительность на своих постах.

– Я счастлив угодить вам, ваша светлость, – ответил Бередников, – и буду продолжать столь же ревностно исполнять свои обязанности на службе нашей всемилостивейшей государыни.

– Времена настали плохие, – продолжал Орлов, – смута поднимает свою голову. Слышали ли вы о дерзком смутьяне, который грабит и жжет яицкие степи, осмеливаясь выдавать себя за царя Петра Федоровича?

– Мой мир заключается в этих стенах, – возразил Бередников, – я слышу впервые от вашей светлости об этом бунтовщике; к тому же меня мало беспокоит, что происходить на свете; государство в безопасности, если каждый добросовестно исполняет свои обязанности.

– Клянусь, вы правы, – воскликнул Орлов. – За ваше здоровье! Слуги, подобные вам, нужны императрице. Но в то же время кто может поручиться, что и сюда не проникло известие о бунте безбожного обманщика? Дух восстания заразителен и вы храните здесь опасную тайну, которая в ловких руках может также вызвать восстание и смуту.

– Ваша светлость! Вы можете быть спокойны, – возразил Бередников, – прежде чем эта тайна проникнет в мир, ей придется перешагнуть через мой труп.

– Если бы это и случилось, – сказал Орлов, – то погиб бы только храбрый солдат и больше ничего. Времена требуют осмотрительности. Выслушайте меня! Нужно быть готовым ко всяким случайностям и я пришел к вам ради охраны престола императрицы. С сегодняшнего дня вы будете ставить на караул к узнику, содержащемуся в этой крепости, только тех офицеров, в которых вы вполне уверены – понимаете? – вполне; но эту меру приведите в исполнение так, чтобы она не бросилась в глаза.

– О, это очень просто, – ответил Бередников, – стража у узника, которого вы имеете в виду, назначается мною без соблюдения какой-либо очереди и каждый раз я сам отдаю распоряжения офицеру.

– Отлично, – воскликнул Орлов, – это является доказательством вашего ума и осторожности и не останется без вознаграждения со стороны государыни. Отныне, – продолжал он далее, понижая свой голос почти до шепота, – вы будете назначать на стражу сразу двух офицеров и дадите им определенный приказ при взрыве мятежа с целью освобождения узника немедленно умертвить его – понимаете? – немедленно умертвить, так чтобы заговорщики нашли только его труп. Далее офицерам, которым вы объявите этот приказ, посоветуйте хранить строжайшую тайну, если они не хотят поплатиться своей головой!

– О, ваша светлость, – воскликнул Бередников, бледнее и трепеща, – но ведь это ужасно! Смею ли я пролить кровь этого узника? Ведь это – кровь наших царей, потомка дома Романовых! И разве возможен мятеж в стенах нашей крепости?

– Ведь Петр Великий, – строго сказал Орлов, – не пощадил собственной крови, когда дело касалось безопасности государства. И если, как вы говорите, мятеж невозможен, тем лучше; моя же обязанность предвидеть всякую случайность. Помните, генерал, что и вы отвечаете головой за то, чтобы мой приказ был буквально приведен в исполнение!

– Тогда, ваша светлость, – сказал Бередников, – я прошу вас выразить его буквально и письменно!

– Ваша совесть может быть спокойна, – сказал Орлов. – Вам известно распоряжение, в силу которого императрица поручила мне заботу о крепости и о ее пленниках?

– Да, я знаю, – ответил Бередников.

– Тогда достаточно моего распоряжения, – сказал Орлов, садясь к письменному столу генерала, – императрице же все равно, какая кровь течет в жилах того или другого из ее подданных.

Он взял лист бумаги и крупным почерком стал писать, в то время как Бередников. взволнованный до глубины души, стоял возле него.

– Вот, – сказал Орлов, протягивая генералу бумагу, – удовлетворяет вас это?

– Да, – ответил Бередников, прочитав написанное. – Буквальный приказ и будет исполнен буквально, если понадобится. Только, – сказал он, облегченно вздыхая, – такой случай невозможен; Бог этого никогда не попустит!

– Тем лучше, – ответил Орлов, – моя же обязанность предусматривать случайности. Еще одно, – прибавил он, допивая свой стакан, – у вас в гарнизоне находится подпоручик Василий Мирович…

– Это – прекрасный, исполнительный офицер, – ответил Бередников.

– Может быть, – сказал Орлов, – что он хорошо служит, но он принадлежит к числу недовольных, которые осаждают просьбами императрицу.

– Он не виноват, ваша светлость, в преступлении своего предка.

– Все равно, – сказал Орлов, – он – беспокойный человек и здесь не на месте; я позабочусь, чтобы его перевели в другой полк или послали драться с турками. Пока же это будет устроено, вы не будете назначать его в караул к узнику и я не, хочу также, чтобы вы разрешали ему отпуск; это необходимо, чтобы он не мог беспокоить новыми просьбами императрицу.

– Слушаю, ваша светлость, – ответил Бередников; – я буду рад, если Мировичу доставят случай отличиться в деле с неприятелем, чего жажду я сам.

– Лучшее отличие – это исполнение своих обязанностей на месте, на которое поставила нас императрица, – сказал Орлов, хлопая по плечу генерала, – и это отличие вы заслужили в полной мере. Я уже давно хотел предложить императрице наградить вас орденом Александра Невского и, верьте, не забуду.

– О, ваша светлость, – покраснев от радости, воскликнул Бередников, – это – слишком большая честь для меня.

– Императрица рассмотрит это, – сказал Орлов, – я же уверен, что вы с большой радостью украсите свою грудь этим орденом.

Он крепко пожал трепетавшую от радости руку генерала и прошел в комнату, где сидели за завтраком его адъютанты.

Оживленно болтая, он выпил еще стакан, а затем встал.

Снова загремели барабаны караула, солдаты взялись за весла и Бередников лично проводил князя Орлова на другой берег, где его ждали лошади.

Григорий Григорьевич и его свита исчезли, вздымая облака пыли по дороге в Петербурга Бередников же, погруженный в свои мысли, возвращался к мрачной крепости, роковые тайны которой были вверены его бдительности.

Глава 22

Петр Севастьянович Фирулькин, передав князю Орлову добытых с таким трудом и за такие бешеные деньги коней и получил от него за это обещание своей милости и защиты отправился из Мраморного дворца на Фонтанку где, оставив карету, пошел, держась около стен домов, по направлению к жилищу госпожи Леметр и быстро, и незаметно юркнул туда стараясь, чтобы его приход не был замечен из верхних окон.

Он отчасти ожидал, что, может быть, встретит там ненавистного ему офицера Смоленского полка, который когда-то увел у него из-под носа Аделину. Он почти желал этой встречи, так как, снова завоевав расположение Орлова, надеялся при его помощи положить конец этим посещениям.

Французский ученый сидел, как всегда, у своего окна. Приход Фирулькина в дом госпожи Леметр не мог укрыться от него, но он, по-видимому, не обратил на это внимания. Никто из его посетителей также не выказал никакого волнения, и если он или его друзья действительно интересовались домом актрисы, то, по-видимому, смешная фигура старого влюбленного миллионера не казалась никому из них достойной внимания! Зато тем ревностнее, тем внимательнее наблюдали за стариком молодые студенты, которые по обыкновению шутя и смеясь, стояли у открытых окон нижнего этажа. Впрочем, внимание, которое оказывали они старику, казалось естественным: его странная, разряженная фигура как нельзя более была способна обращать на себя взгляды веселых молодых людей и они не преминули отпустить несколько насмешливых замечаний, произнесенных весело и настолько громко, что Фирулькин должен был слышать их и понять, что эта не особенно благосклонная критика относилась именно к нему; вследствие этого он, бросив ядовитый взгляд в сторону открытых окон, тем быстрее исчез в доме, шумно захлопнув за собой дверь.

Молодые люди еще некоторое время продолжали смеяться, затем один из них распрощался и отправился по улицам по направлению к центру города.

Фирулькин поднялся по лестнице и вошел в гостиную. Он не заметил в темноте, что старуха, на его церемонный и высокомерный поклон, ответила сдержанно и холодно, и с влюбленным и победоносным выражением, придававшим его лицу что-то отталкивающее и вместе с тем комичное, приблизился к Аделине, которая, занятая своею работой, сидела у окна.

Целуя руку Аделины, которая, удивившись его неожиданному приходу, не успела ее отнять, он сказал:

– К несчастью, моя очаровательная невеста, мне пришлось на долгие дни лишиться созерцания вашей красоты; надеюсь, – продолжал он, бросая на молодую девушку сладострастные взгляды, – что вы, тем не менее, не усомнились в моей любви; меня всецело поглотили дела, и я был принужден отказаться от влечения своего сердца прийти сюда. Дело в роде моего – это маленький мир, и я не могу спешить, так как должен дать созреть золотым плодам моей заботы, дабы впоследствии ни в чем не было отказа моей очаровательной супруге, если бы даже у нее появились княжеские капризы. Теперь же у меня опять есть время, которое я могу посвятить своей любви, своему счастью. Быть может, было даже хорошо, что мои дела держали меня в отдалении, и таким образом моя дорогая Аделина имела время забыть свой мимолетный каприз, заблуждения своего сердца и убедить себя, что Петр Севастьянович лучше, чем какой-либо молодой фат, не обладающий ничем, кроме гладкой розовой мордочки, имеет возможность украсить жизнь такой молодой, прелестной дамы, как вы, всем земным блеском и заключить драгоценную жемчужину в достойную оправу. Теперь все мои мысли будут направлены на то, чтобы устроить и убрать дом моей будущей хозяйки.

Он снова потянул руку Аделины к своим губам, но та резко вырвала ее и проговорила:

– Я ни одного момента не оставляла вас в сомнении относительно своих чувств, господин Фирулькин; вы отлично знаете, что любовь, наполняющая мое сердце, восстает против намерений, которые вы питаете по отношению ко мне, и кроме того я могу определенно сказать вам, что, если бы даже мое сердце было совершенно свободно, я никогда не подарила бы вас своей благосклонностью. Надеюсь, что после этого объяснения вы прекратите свои посещения, которые все равно не в состоянии изменить мой образ мыслей.

Она отвернулась, не стараясь даже скрыть выражение своего отвращения и презрения, и принялась за свою работу, как будто была вполне уверена, что Фирулькин после этого объяснения, не допускавшего никакого ложного толкования, сейчас же удалится.

Однако он продолжал стоять пред нею; его маленькие глаза коварно блестели и он, хихикая, заговорил:

– Так вот как, прекрасная барышня? Время, которое я дал вам на размышление, только усилило ваше непонимание! Ну, так как вы недостойны моей доброты, то и я буду с вами говорить другим языком. Быть может, вы заслужили, чтобы я оставил вас в покое, так как вы оказались недостойны чести, которую я вам оказываю. Но Петр Севастьянович Фирулькин не привык отказываться от того, к чему однажды протянул руку. Я решил, что вы будете принадлежать мне, и вы будете мне принадлежать; но я не стану больше просить, вам не придется больше высмеивать льстивого возлюбленного; я буду приказывать; вы будете бояться меня и научитесь повиноваться мне. Ровно через месяц будет наша свадьба, понимаете! И вы, госпожа Леметр, – продолжал он, поворачиваясь к старухе, – позаботитесь о том, чтобы ваша дочь оставила все, что недостойно ее в ее новом положении. Прежде всего, вы позаботитесь, чтобы она не сообщалась с молодым офицером, что, как это ни странно, имело место с вашего разрешения.

– Сударь, – воскликнула Аделина, гневно поднимаясь со своего места, – так как вы, несмотря на мое предложение прекратить свои посещения, не уходите, я же в силу физической слабости не могу выгнать вас вон, то мне ничего не остается, как уйти самой, чтобы избавиться от вашего общества.

Она хотела выйти в кабинет, но Фирулькин, весь дрожа от ярости, быстро преградил ей дорогу и, схватив за руку, закричал:

– Вы останетесь здесь, бесстыдница, и выслушаете мои приказания – понимаете? – мои приказания, так как с вами говорит ваш господин… Понимаете! И вы, сударыня, – продолжал он, в то время как Аделина тщетно старалась вырваться от него, – будете отвечать мне за невоспитанность своей дочери, которую я считаю последствием вашего небрежного воспитания: заприте ее под замок или я прикажу запереть вас обеих, чтобы вы научились понимать, чем вы мне обязаны.

– Прошу вас, сударь, – строго возразила госпожа Леметр, – не забывать, прежде всего, чем вы обязаны двум дамам, находясь у них в комнате, которые к тому же чужестранки и потому могут требовать по отношению к себе вдвойне вежливое и почтительное обращение.

– Что за тон! – воскликнул Фирулькин, не ожидавший со стороны матери Аделины отпора, – да, вы – иностранки и потому я покажу вам, как обращаются с пришлыми комедиантками. С моей стороны было много чести желать поднять до звания своей супруги простую девку; теперь она испробует кнута за свое непослушание.

– Замолчите, сударь, – перебила его госпожа Леметр, в то время как Аделина, которой, наконец, удалось вырваться, открыла дверь и выскочила, чтобы привести кого-нибудь на помощь против разъяренного Фирулькина. – Замолчите, сударь, мера исчерпана; вы должны моментально оставить мою комнату или я позову полицию, которая научит вас вежливому обращению с дамами, состоящими на службе в театре ее величества императрицы!.. Всякая связь между нами прервана, теперь я вполне понимаю, почему моя дочь питала отвращение к вам, старому, смешному франту!

– А, тварь несчастная! – воскликнул Фирулькин. – Так ты тоже смеешь перечить мне? Я заставлю вас почувствовать, что значит здесь, в Петербурге, оскорбить такого человека, как я!

С поднятыми кулаками он направился к старухе, которая торопливо встала по другую сторону стола, в то время как Аделина, с громким криком о помощи, открыла наружную дверь и поспешила на помощь к матери. Фирулькин хотел отодвинуть в сторону стол, как вдруг его взгляд упал на бриллиантовое кольцо Орлова, лежавшее на столе. Точно окаменев, остановился он на месте, устремив взор на драгоценность.

– Это что такое? – воскликнул он, дрожащею рукою указывая на кольцо, – откуда это? Кто дал вам это кольцо?

– Друг, – возразила госпожа Леметр, – друг, который имеет власть защитить двух одиноких дам от нахальства грубого варвара и который не оставит безнаказанной вашей дерзости.

Фирулькин точно подкошенный остановился в согнутом положении у стола, смотря в упор на кольцо, испускавшее разноцветные лучи. Ярость и страдание пробегали по его лицу, глухие стоны вырывались из его груди; госпожа Леметр и Аделина боязливо глядели на него, опасаясь внезапного паралича.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся он, наконец, – так вот почему приходил сюда тот офицер, которого я считал за посланца его товарища! Так вот почему он так смело и надменно поднимался по лестнице дворца! О, как я обманут, ужасно, низко обманут!

Он схватил кольцо и бросил его на пол.

Госпожа Леметр испустила крик и бросилась, чтобы поднять драгоценность, в то время как Фирулькин рычал вне себя:

– Мое кольцо, мои лошади! О, это вопиет к небу!

Он рвал на себе волосы, не заботясь о том, что рассыпает с них пудру и расстраивает искусную прическу.

В этот момент из нижнего этажа появились студенты и осторожно вошли в комнату.

– Нам показалось, что здесь кричали о помощи, – сказал один из них. – Чем можем мы служить дамам?

Аделина указала на Фирулькина, продолжавшего рычать, и, волнуясь и насмешливо улыбаясь, сказала:

– Этот господин, по-видимому, находится в нервном припадке; боязнь за его состояние здоровья заставила меня кричать о помощи; может быть, будет нужно проводить его домой.

– Мы готовы помочь вам и позаботиться о больном, – сказал студент, тоже насмешливо улыбаясь.

Он сделал своим товарищам знак и они приблизились к разъяренному Фирулькину.

Последний, по-видимому, начал приходить в себя при виде студентов.

– Да, – закричал он, – да, я болен и каждый честный человек непременно заболеет, раз становится жертвою низкого обмана и коварства. Но, клянусь Богом, для моей болезни есть врач.

Он бросился на студентов, окруживших его, с силой оттолкнул их и кинулся из дома. Слышно было, как он хлопнул дверями, и соседи видели, как дрожавший от ярости человек со спутанными волосами выбежал на Фонтанку, бросился в ожидавшую его карету и быстро, как только могли бежать его лошади, понесся домой, все еще продолжая сжимать кулаки и изрыгать проклятия, так что кучер творил про себя молитву, думая, что в его барина вселился злой дух.

Студентам, по-видимому, было особенно желательно знакомство с молодой актрисой; они не спрашивали о том, что произошло у них в доме, но попытались успокоить обеих дам, заверив их, что всегда готовы прийти к ним на помощь.

Однако Аделина вскоре прекратила эту беседу и молодые люди, почувствовав, что время для знакомства выбрано не совсем удачно, ушли; после этого один из них вышел из квартиры и, медленно направившись на набережную Невы, исчез в одном из боковых выходов Зимнего дворца.

– Негодяй, нахал! – восклицала госпожа Леметр, оставшись наедине с дочерью. – Как он смел так разговаривать с нами! И чуть было не выкинул вон великолепного бриллианта, подарка его светлости! – добавила она, еще раз старательно обтирая кольцо и любовно рассматривая блестящий камень.

– И этому человеку ты хотела продать меня? – сказала Аделина с мягким упреком. – Ты видишь, как права я была, восставая против подобного брака?

– Ну, да, – сказала старуха, запирая в шкаф кольцо, – ведь я тогда не знала его, а его миллионы казались мне достаточной ценой за твою руку. Теперь конечно, – сказала она, с довольной улыбкой, – что значить богатство этого дурака, когда… – Она не окончила, но не высказанная мысль была, должно быть, приятна, так как складки ее рта растянулись в счастливую, торжествующую улыбку. – Должно быть, ему известно кольцо, – сказала она, – потому что ты, вероятно, видела, как он испугался и сразу прервал свою угрозу? Мысль о князе сразу лишила его силы. Еще бы! Что значит этот разбогатевший мужик рядом с таким вельможей, как князь Орлов? Да, да, – добавила она почти шепотом, – счастье улыбается нам и нужно только удержать его!

Аделина с испугом посмотрела на свою мать; она прижала руки к груди и тихо прошептала:

– О, Василий. Василий, ты один можешь спасти нас! Я должна найти тебя и, если нет другого исхода, бежать, бежать от всех ужасов, грозящих мне с разных сторон!