Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 40

С боязливым чувством собирались приглашенные в освещенных залах Эрмитажа; веселый смех был у всех на устах, но сердца всех бились тревожно и неспокойно. В воздухе чувствовалось приближение грозы, с особенной остротой ощущавшееся в придворных сферах, так как здесь прирожденный и годами выработавшийся инстинкт служил прекрасным барометром дворцовых настроений, и потому каждый старался найти для себя такое место, где бы его не застигали громовые удары.

Один только великий князь был так непринужденно весел, как это редко бывало с ним; он был очень счастлив, что ему удалось отпарировать направленный против Панина удар и в первый раз одержать победу над всемогущественным и страшным Орловым.

Принцесса, его невеста, была также счастлива и оживлена, она от всего сердца поминутно смеялась над замечаниями Разумовского, по долгу службы сидевшего с ней рядом и что-то шептавшего ей.

Старая ландграфиня Гессенская была счастлива блестящей будущностью своей дочери и с забавным достоинством разыгрывала роль матери будущей великой княгини, впрочем, только до появления императрицы, присутствие которой не допускало сосредоточить внимание на ком-нибудь другом.

Сегодня собравшимся долго пришлось ожидать появления государыни. В последнюю минуту, когда она хотела уже выйти в приемный зал, ее доверенная камеристка передала ей просьбу генерал-адъютанта Потемкина дать ему немедленно же аудиенцию у него в кабинете. Императрица, весь вечер находившаяся под гнетом тревожного и беспокойного волнения, но силою своей железной воли ничем не выказывавшая его, сейчас же отпустила дежурных статс-дам и потайным ходом направилась в помещение своего генерал-адъютанта. Увидев здесь Аделину Леметр, которая с простертыми к ней руками упала к ее ногам, она в изумлении остановилась.

На черном фоне траурного платья, надетого на молодой девушке, ее страшная бледность выступала еще резче; ее большие, красные от слез, но одухотворенные каким-то внутренним огнем глаза с мольбою были обращены на императрицу, а ее запекшиеся, дрожащие от волнения губы тихим, но за сердце хватающим голосом прошептали:

– Милости, государыня, милости!

С грустью и почти с неудовольствием Екатерина Алексеевна взглянула на Потемкина и с удивлением заметила рядом с ним забавную худощавую фигуру, с большими претензиями, но без малейшего вкуса одетую по последней парижской моде, с такими комическими телодвижениями кланявшуюся ей неустанно до земли, что, несмотря на мучительное и тяжелое чувство, пробуждавшее в ней вид несчастной Аделины, Екатерина Алексеевна не могла удержаться от мимолетной улыбки.

– Что это значит, Григорий Александрович? – спросила она. – Зачем ты привел сюда эту бедную девушку и кто этот человек?

Потемкин схватил Фирулькина за руку, поставил его пред императрицей, заставил его стоять прямо и ответил:

– Это – известный петербургский гражданин, Петр Севастьянович Фирулькин; я могу засвидетельствовать, что он оказал нам громадные услуги в раскрытии темного и опасного заговора, нити которого я был счастлив дать в руки вашего императорского величества. Я обещал ему всегда поддерживать его желания и просьбы пред вашим императорским величеством; вот поэтому-то он явился сюда потребовать исполнения данного ему слова.

– Я припоминаю, – сказала Екатерина Алексеевна, – я слышала тогда его имя из уст этого бедного ребенка. Но все же я не понимаю, почему он сейчас здесь с ней?

– Ваше императорское величество! Вы припомните, – ответил Потемкин, – что мадемуазель Аделина Леметр любит подпоручика Василия Мировича, в своем безумном ослеплении покушавшегося на ужасное преступление. Она просит несчастному милости; она просит, чтобы вы, ваше императорское величество, подарили ему жизнь и свободу, дабы где-нибудь в отдаленном углу Сибири он мог искупить свою вину! Она готова выйти замуж за Фирулькина, если он, благодаря моему обещанию, добьется милости несчастному Мировичу. И я сам молю вас, ваше императорское величество, об этой милости! Благодаря Фирулькину, мне удалось предупредить этот заговор и сделать его безвредным. Наградите его, ваше императорское величество, за его заслуги исполнением его просьбы!

С глубоким участием Екатерина Алексеевна взглянула в боязливо обращенное к ней лицо Аделины, все еще лежавшей у ее ног. Она нежно погладила молодую девушку по голове и проговорила:

– Вы так сильно любите этого Мировича, дитя мое, что для спасения его жизни хотите отдать свою руку нелюбимому человеку, от которого вы когда-то просили меня защитить вас?

– Да, ваше императорское величество, – воскликнула Аделина, – я горячо люблю его и, клянусь Богом, не задумалась бы ни одной минуты отдать за него свою жизнь. Мое сердце, ваше императорское величество, полно только этой любви, но клянусь Богом, Который слышит меня: если Фирулькин спасет жизнь моего несчастного жениха, то ему будут принадлежать моя благодарность, преданность и покорность и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вознаградить его за его благодеяние… Я заглушу в своем сердце слезы и в тиши своего одиночества буду молить небо, да ниспошлет оно несчастному, за которого я прошу милости у вас, ваше императорское величество, силы перенести его разбитую жизнь и да сохранит оно его душу от отчаяния до счастливого свидания по ту сторону земной жизни, полной греха и страданий. Где жизнь, там – надежда, ваше императорское величество, хотя бы надежда только на мир и счастье за гробом. Не дайте так ужасно окончиться этой юной жизни под топором палача! – вздрогнув от ужаса, воскликнула девушка. – Вы хотели быть милостивой ко мне, вы хотели положить прочное основание моему счастью; дайте же мне последнее, единственное счастье – надежду, что мой Василий спокойно, в мире душевном, может примириться с Богом и что, быть может, еще на земле ему будут отпущены грехи его!

– Значит, вам известно, что произошло? – спросила императрица, – вам известно его преступление?

– Да, да, – воскликнула Аделина, – теперь я знаю! Я знаю, как ужасно окончилось его ужасное предприятие. После того страшного, памятного вечера я долго лежала в бреду, в горячке; но когда я поднялась после болезни, я узнала все; я узнала также, что он выступал пред судом, что судьи вынесли ему уже приговор и представили его на усмотрение вашего императорского величества. Тогда я со всей силой отчаяния кинулась к Фирулькину и стала молить, его помочь мне; он согласился на мою просьбу, хочет взять мое разбитое сердце; он привел меня сюда, к этому вельможе, и обещал мне его помощь и защиту. О, государыня, пожалейте меня, пожалейте, пока еще не поздно! Дайте Василию возможность искупить свою вину в далекой ссылке, но ради Бога, ради всемогущего Бога, подарите ему жизнь, жизнь молодую, полную надежд!

Императрица долго стояла, раздумывая и внимательно смотря на молодую девушку; Фирулькин также опустился на колена и прошептал:

– Милости, ваше императорское величество, милости! И я также прошу помиловать того, кого я так горячо ненавидел! Я простил ему и сделаю все, чтобы заставить Аделину забыть ее горе!

– И я прошу милости, ваше императорское величество! – вмешался также и Потемкин. – Подумайте только, какими дьявольскими сетями опутали бедного молодого человека!

Императрица все еще продолжала стоять, не произнося ни слова; какое-то необыкновенное сияние исходило из ее глаз. Она еще раз любовно погладила по голове молодую девушку, затем взяла ее за руку и проговорила серьезным и торжественным голосом:

– Милость к грешнику в руке Божией, дитя мое; Он будет милосердно судить его; милость не в руках людей и даже не в руках императрицы. Приговор суда был справедлив, на земле нет больше места для того, кто так безумно поднял руку, чтобы потрясти основы порядка и безопасности государства. Я утвердила приговор и, как императрица, не могла поступить иначе.

– О, ваше императорское величество, – воскликнула Аделина, – возьмите ваше решение обратно! Ведь и Господь ставит милость выше справедливости!

– Господь всемогущ, дитя мое, – возразила Екатерина Алексеевна, беря за руку Аделину, – Господь может воскресить и мертвых, а я этого не могу; час тому назад я получила извещение, что приговор приведен в исполнение.

Одно мгновение Аделина молча уставилась на императрицу, как будто с трудом уясняя себе значение этих ужасных слов; затем из ее груди вырвался страшный крик, ее глаза закрылись, и она упала в обморок.

Потемкин поднял ее на руки и положил на софу. Императрица сама смочила ей виски холодною водою и вылила на нее все содержимое из своего флакона.

Фирулькин также поднялся; дрожа, стоял он рядом с софой, со сложенными на груди руками глядя на смертельно бледное лицо Аделины, и простонал:

– Боже мой, Господи, и она также умрет!.. И во всех несчастьях виноват этот ужасный человек, обманувший и предавший меня!

Екатерина Алексеевна бросила на Фирулькина угрожающий взгляд, от которого тот задрожал, а затем снова с материнскою заботливостью повернулась к Аделине.

Но Потемкин удивленно покачал головой; казалось, он ничего не понимал, но не решался ни задать вопроса, ни сделать какого-нибудь замечания.

Прошло немало времени, пока Аделина снова открыла глаза. Государыня со страхом вглядывалась в ее лицо; казалось, она боялась, что от ужасных ударов судьбы у бедняжки помутится рассудок. Но взор Аделины был холоден, ясен и спокоен; невыразимая скорбь лежала на ее детско-нежном, бледном личике. Тем не менее, она поднялась без особого усилия и твердо и прямо встала на ноги.

– Господь вложил меч правосудия в руки вашего императорского величества, – промолвила она, свободно глядя на императрицу, – Ему вы должны будете отдать отчет в этой юной жизни, вина которой пред Его престолом будет вероятно весить легче, чем на весах земных судей. Вас я благодарю, – продолжала она, протягивая руку Фирулькину, – я забыла все то зло, когда-то сделанное вами мне. Вы хотели спасти Василия, и я буду с благодарностью молиться за вас, пока буду нести бремя жизни. Быть может, так лучше; быть может, так моя душа скорее найдет мир, чтобы последовать за ним.

И она повернулась к дверям.

– Стойте, – воскликнула Екатерина Алексеевна, – остановитесь, дитя мое! Мы не так должны расстаться с вами. Я должна была наказать виновного, но я сделаю все, что в моей власти, чтобы принести вам утешение!

Ока схватила молодую девушку за руку, чтобы удержать ее.

– Утешение! – сказала Аделина, – утешение у Бога, у Него я буду искать его.

– Говорите, говорите, – воскликнула Екатерина Алексеевна, – каждое ваше желание будет исполнено! Что вы думаете делать теперь?

– Если вы, ваше императорское величество, хотите оказать мне еще одну милость, – ответила Аделина, – то дайте мне возможность как можно скорее уехать за границу и вернуться на родину; там, в одном из монастырей, я буду искать мира моей души; со светом я уже свела счеты.

Императрица долгим взором посмотрела на нее.

– Хорошо, дитя мое, – медленно произнесла она, – ваше желание будет исполнено; в собственном моем экипаже, на императорских подставах, вас перевезут через границу; Фирулькин проводит вас домой, через час все будет готово.

– Благодарю вас, ваше императорское величество, – сказала Аделина, холодно и принужденно кланяясь.

Императрица обняла ее.

– Итак, ступайте теперь, дитя мое, – проговорила она. – Благословение Божие да будет с вами на всех путях ваших, и если когда-нибудь небо пошлет вам надежду и счастье – вы еще так молоды, а юность не должна приходить в отчаяние – то не проклинайте императрицы, которая так жестоко должна была рассеять грезы вашей юной жизни.

Сказав это, государыня поцеловала Аделину в лоб.

Та с ужасом вздрогнула от ее прикосновения, протянула трясущемуся от страха Фирулькину руку и уверенным шагом вышла из комнаты.

Императрица еще долго оставалась вдвоем с Потемкиным. Ими были разосланы гонцы со спешными приказами в разные стороны, и час спустя императорская карета, запряженная четверкой лошадей, с почтальоном на козлах, стояла пред квартирой молодой актрисы.

Аделина в коротких словах рассказала все случившееся матери и объявила ей свое решение немедленно же возвратиться во Францию.

Старуха напрасно пыталась отговорить ее; она проклинала Мировича, бывшего, по ее мнению, виновником всего несчастья; в гневе она проклинала князя Орлова и саму императрицу, но ни одна черта не дрогнула при этих словах на бледном, усталом лице Аделины; машинально собирала она свои вещи, и, когда подъехала карета, она, не заботясь о матери, спустилась с лестницы. Когда же старуха, все еще сердито ругаясь, но, уже убедившись, что ничего не поделать с решением дочери, утвержденным самой императрицей, также уселась, наконец, в экипаж, лошади тронулись, и карета вскоре выехала на дорогу, которая шла к прусской границе и на которой были всюду приготовлены подставы для проезда императорских курьеров.

Когда императрица вышла от Потемкина, чтобы отправиться к нетерпеливо ожидавшему ее обществу, ей доложили, что на взмыленной лошади во двор только что прискакал военный министр граф Чернышев и просит государыню императрицу принять его.

С высоко вздымающейся грудью и блестящими глазами Екатерина Алексеевна выслушала это донесение.

– Попросите графа отправиться в Эрмитаж, – сказала она, – я там приму его.

Она еще раз вернулась к Потемкину, между тем как изумленный граф Чернышев исполнил переданное ему приказание.

Гости, испуганные и смущенные долгим ожиданием государыни, с глубоким удивлением смотрели на бледного и серьезного военного министра, в запыленном мундире входившего в блестящие залы Эрмитажа. Все с жадным любопытством столпились вокруг него, но он холодно и коротко обрывал всякий разговор и даже на вопросы великого князя отвечал односложно и уклончиво.

Но недолго суждено было мучиться обществу, так как вскоре после появления Чернышева раскрылись двери императорских покоев.

Как и всегда, Екатерина Алексеевна появилась в сопровождении Зораиды и Николая Сергеевича Салтыкова; но к всеобщему изумлению, непосредственно за императрицей, в парадной форме, с высоко поднятой головой шел Потемкин, с узкой черной повязкой над глазом и гордой победоносной улыбкой на устах.

Императрица милостиво отвечала на почтительные поклоны собравшихся; она обняла великого князя и поцеловала в щеку принцессу, затем прямо направилась к графу Чернышеву, сразу понявшему ее знак, и среди наступившей тишины проговорила:

– Вы хотели говорить со мной, граф Захар Григорьевич, я слушаю вас, говорите!

Граф Чернышев вынул из кармана своего мундира бумагу и, подавая ее императрице, произнес:

– Имею честь вручить вам, ваше императорское величество, прошение князя Григория Григорьевича Орлова, в котором он просит о своей отставке от всех занимаемых им должностей, придворных и государственных. Князь намеревается для поправления своего расстроенного здоровья поехать за границу, и если вы, ваше императорское величество, дадите ему на это разрешение, то он скоро отправится в путь.

Ни одна черта не изменилась в лице императрицы, когда она читала поданное ей прошение.

Гордым взором Потемкин окинул собрание; на всех лицах выражалось полное изумление. Никто не ожидал такого скорого, такого решительного и неожиданного исхода кризиса, давно уже наблюдавшегося в высшем обществе.

– Просьба князя будет исполнена, – промолвила Екатерина Алексеевна, – после тех заслуг, какие он оказал мне и государству, я не имею права отказать ему в отдыхе и спокойствии, которых он желает. Завтра же вы заготовите приказ об отставке и сделаете все необходимое, чего он просит!

Она таким спокойным тоном произнесла эти слова, как будто речь шла о самом обыкновенном.

Граф Чернышев поклонился, и таким образом было окончено то, что в корень изменяло отношения двора и государства и заключало в себе начало совершенно нового времени.

– Я решила, – продолжала далее императрица, – через две недели отпраздновать бракосочетание моего дорогого сына Павла Петровича. Просвещение принцессы в истинах нашей святой православной церкви закончено, и присоединение ее должно совершиться за день до свадьбы. Поручаю графу Панину, который в этот день в последний раз исполнит свои обязанности в качестве воспитателя великого князя, сделать все приготовления к достойному празднованию этого радостного и важного для всей России события.

Сияя от радости и гордости, граф Панин поклонился императрица, великий князь и его невеста поцеловали ее руку и каждый из присутствовавших счел своей обязанностью как можно громче выразить свою радость.

– В этот же день, – продолжала императрица, знаком требуя тишины, – состоится и венчание графа Николая Сергеевича Салтыкова с графиней Екатериной, моей милой приемной дочерью Зораидой, также достаточно подготовленной к восприятию ее в лоно православной церкви.

Николай и Зораида точно также поцеловали руки императрицы, опустившись пред ней на колена. И хотя при воспоминании об убитом отце глаза Зораиды наполнились слезами, но все же вместе со своим возлюбленным она счастливо и благодарно взглянула на императрицу, так блистательно исполнившую в эту минуту свое обещание стать обоим детям матерью.

Но на этом не должен был еще иссякнуть источник императорской милости, так богато излившийся в этот вечер и приносивший столько радости и счастья.

– Я убеждена, – продолжала далее Екатерина Алексеевна, – что весь двор разделит со мной мою радость по поводу того, что мой генерал-адъютант Григорий Александрович Потемкин выздоровел после тяжелой болезни и снова может вступить в исполнение своих обязанностей при моей особе. В доказательство моей радости по этому поводу и в признание его важных заслуг, которые он оказал мне, я назначаю его кавалером высшего моего ордена – святого Андрея Первозванного!

Она сделала знак.

Паж Николай Сергеевич подал ей большой футляр из голубого сафьяна.

Императрица открыла его.

Потемкин вышел вперед и опустился пред ней на одно колено. Екатерина Алексеевна сама надела на него цепь и ленту ордена, воплощавшего в себе заветную цель честолюбивых стремлений всех русских вельмож. Потемкин запечатлел долгий поцелуй на ее руке, затем встал и громким голосом провозгласил:

– Да здравствует наша всемилостивейшая государыня, славная и во все времена победоносная императрица Екатерина Алексеевна!

Все собрание присоединилось к его кличу, и императрица дала знак идти к ужину. Она подала руку графу Чернышеву, чтобы идти с ним к столу; непринужденная веселость до самого утра царила за столом, за которым соединилось столько счастливых, и даже завистливые и недовольные старались казаться радостными и веселыми.

* * *

С неслыханною быстротой, возможною только на императорских подставах, в несколько дней совершила Аделина с матерью длинный путь до границы. Молодая девушка, молча и неподвижно, сидела в карете. Мадам Леметр, утомленная своим волнением и убежденная, что в данную минуту она ничего не может поделать, как только покориться судьбе, оставила свои упреки и ворчанье и большую часть дороги проводила во сне, сжавшись в своем углу.

На каждой станции путешественницам подавали прекрасные блюда и превосходные вина. Аделина еле дотрагивалась до кушаний, и то только для того, чтобы не потерять последних сил, но зато ее мать с аппетитом ела все, что ей предлагали. Ее голос делался все довольнее и мягче, и в тиши она льстила себя надеждой, что по приезду во Францию ей все-таки удастся отговорить дочь от ее отчаянного намерения и открыть ей новый путь к довольству и наслаждениям жизнью, тот путь, который так легко дается молодости и красоте.

Таким образом, был кончен длинный путь до границы. Занималась заря, когда карета, в которой на каждой станции менялись лошади и почтальоны, остановилась у пограничного полицейского дома.

Из дома вышел чиновник и почтительно и бегло прочитал паспорта путешественниц, так как императорский экипаж и придворный почтальон служили достаточной рекомендацией.

После короткой остановки переехали границу, так как только в ближайшем прусском городке нужно было менять экипаж и лошадей.

И в прусском пограничном управлении недолго задержались с просмотром паспортов и путешественницы уже при свете утренней зари продолжали свой путь до ближайшей прусской станции.

Госпожа Леметр снова заснула. Аделина печально и равнодушно смотрела навстречу просыпавшемуся утру.

Вдруг среди дороги карета остановилась; почтальон спрыгнул с лошади, привязал вожжи к дереву и бросился к подножке кареты.

Аделина равнодушно выглянула в окно: она умерла для света, а все, что происходило вне ее, нисколько не беспокоило ее; но внезапно она испустила громкий, пронзительный крик.

Почтальон откинул подножку кареты, открыл дверцы, снял шляпу, раскрыл свои объятья, и она узнала черты своего возлюбленного.

– Василий, – пролепетала она, – Господи, да неужели это возможно, Василий? Что это? адское наваждение или небо послало твою душу, чтобы призвать меня и избавить от земных мук?

– Нет, моя Аделина, нет! – воскликнул почтальон, притягивая к себе трепещущую девушку и жаркими поцелуями, покрывая ее бледное, истомленное лицо. – Нет, моя радость, мое счастье, солнышко ясное! Нет, это – не адское наваждение, это – настоящая, живая, счастливая истина! Это – я, твой Василий; я держу тебя в своих объятиях, и сам дьявол не вырвет больше у меня моей милой, хорошей Аделины!

Аделина ощущала его дыхание, его теплые губы. Она не спрашивала разрешения этой загадки: он был с ней, он был жив; это чувство высшего блаженства не давало места другим мыслям.

С широко открытыми глазами, без движения наблюдала эту сцену госпожа Леметр.

– Подпоручик Мирович, – прошептала она, – ей Богу, это – он! Что это значит? Возможно ли это?

– Дверцы этой кареты содержат ответ на вопрос, который я сам не могу решить, – ответил Мирович, нежно опуская Аделину на подушки сиденья, – мне так сказали. Вечером, накануне того дня, когда должен был исполниться приговор надо мною, меня вывели из тюрьмы, посадили в карету и с безумной скоростью умчали куда-то. Офицер, сопровождавший меня, всю дорогу не произнес ни единого слова и ничего не отвечал мне. На последней станции мне было приказано надеть эту форму почтальона, перевезти через границу карету, которая должна была приехать сейчас же вслед за нами, и под страхом смерти не говорить ничего, пока не переедем границу. В потайной сумке кареты, на дверцах, я должен найти разъяснение всего. Я все еще не понимал, что все это должно значить, пока не узнал Аделины, сидевшей в приближающейся карете. Тогда во мне блеснула надежда, но я подавил в своей груди все чувства и сделал так, как мне было приказано. Теперь мы в безопасности, теперь нам принадлежат жизнь и будущее. О, Аделина, я все еще не могу прийти в себя!

– Императрица, императрица! – лепетала Аделаида – Боже мой, теперь я понимаю ее последние слова!

Между тем, госпожа Леметр обыскала всю карету, в одной из ее тайных боковых сумок она нашла письмо, запечатанное императорской печатью.

– Здесь, – воскликнула она, – здесь решение!

Мирович взял письмо и дрожащими руками сломал печать. В конверте лежал перевод на сто тысяч рублей от одного из солидных петербургских банкиров на парижский банк, там же находилось письмо.

Затаив дыхание, дрожащим голосом молодой человек прочитал.

«Прошу мадемуазель Аделину Леметр, которая всегда была достойна моей милости, принять настоящую сумму, как вознаграждение за все те горести, какие ей пришлось испытать в России, экипаж, перевезшей ее через границу, с лошадьми и всем содержимым должен также стать ее собственностью. Пусть этот подарок навсегда сохранить в ее сердце приятное и благородное воспоминание о благосклонной к ней императрице Екатерине»

В конверте лежала еще третья бумага. Это был соответствующий всем законным требованиям паспорт, приметы которого вполне подходили к Мировичу; он был выписан на имя Василия Возвратова.

– Возвратов! – воскликнул Мирович. – Господи, Боже мой, неужели все это возможно? Неужели на земле может быть так много счастья?

Аделина все еще молчала. Мирович схватил ее за руки; он вынес ее из кареты и поставил ее рядом с собой на колени среди дороги.

Утреннее солнце поднялось над горизонтом и своими первыми лучами осветило рожденных к новой жизни счастливцев. И, в то время как госпожа Леметр блестящими глазами глядела на перевод, Мирович, протягивая руки к блестящему дневному светилу, ликующим голосом, разнесшимся далеко кругом по мирным полям, воскликнул.

– Боже, благослови государыню императрицу Екатерину Алексеевну!