Текст книги "Адъютант императрицы"

Она снова принялась за прерванную работу, а ее мать ходила взад и вперед, тихо разговаривая сама с собой. Пестрый театральный костюм, у которого Аделина скрепляла складки, по временам выпадал из ее трепещущих рук на колена и слеза скатывалась из ее глаз на златотканую материю, предназначенную сверкать при свете ламп пред жизнерадостным двором императрицы.

Глава 23

Потемкин быстро отвык от простого обихода походной жизни и его роскошное помещение в Зимнем дворце, соединенное потайным ходом с покоями императрицы, ключ от которого всегда находился у него, поражало еще больше, чем прежде, своей пышностью, показывавшей как его богатый вкус, так и неистощимость средств, предоставленных в его распоряжение державным другом. Повсюду можно было видеть редкие и драгоценные изделия из бронзы, мраморные статуи, картины лучших мастеров всех школ, которые он покупал, никогда не торгуясь; случалось даже, что он находил сумму, потребованную за какую-нибудь картину или античную вещь, не соответствующей ее действительной стоимости и платил гораздо дороже, так как считал ниже своего достоинства пользоваться непониманием продавца и покупать вещь дешевле, чем она стоила.

Понятно, что все торговцы стремились к нему; из всего, что было у них или что они могли найти на стороне, они несли ему самое красивое и лучшее, и в короткое время Потемкину удалось обратить свои пышные палаты в настоящий музей, заключавшие в себе неоценимые сокровища и вызывавший восторг и удивление всего двора. Казалось, он вообще употреблял все очевиднее лившиеся на него милости императрицы только на то, чтобы пользоваться благами жизни, и, несмотря на то, что государыня постоянно приглашала его на свои совещания с министрами и очень ценила его свободно выражаемые им мнения, он, казалось, вовсе не стремился приобрести какое-нибудь политическое влияние, а наоборот старался не вмешиваться в дела правления и держался от них вдали. Благодаря этому недовольство и недоверие вельмож к новому фавориту постепенно исчезли и он состоял в прекрасных отношениях со всем двором, будучи постоянно готов то поддержать искательство одних, то помочь исполнению желаний других. Таким образом, он приобретал себе друзей, поскольку вообще может идти речь о дружбе среди охваченного честолюбием, в большей своей части эгоистического общества.

Казалось, Григорий Александрович был совершенно удовлетворен, вполне наслаждаясь жизнью, своим вкусом и изяществом задавая всем тон и заставляя всех подражать себе.

Вместе с богатым и художественным убранством своего жилища, он вызывал удивление и зависть всего двора красотою своих лошадей, а также роскошью и богатством своих экипажей. Императрица предоставила в его распоряжение часть своих конюшен и Потемкин в короткое время составил себе из них такую коллекцию чудных и благородных коней, что его запряжки и лошади даже при пышном русском дворе затмевали всех и с ними могли сравниться разве только запряжки Орлова.

Для этой цели он держал целый штат конюших, причем выбирал для него всегда совсем молодых людей красивой наружности и особенно большого роста. Конюшие носили пышную и, тем не менее, полную вкуса светло-зеленую ливрею с золотым шитьем. Сопровождая его при его поездках верхом или скача пред его каретой, они могли поспорить изяществом с пажами императрицы, несмотря на то, что последние выбирались из самых знатных родов государства, в то время как среди служителей Потемкина было очень много крепостных, которых он брал к себе на службу из имений, пожалованных ему императрицей, и с поразительной быстротой приучал их к уверенности в осанке и манерам.

Таким образом, казалось, Потемкин только тем и был занять, что полными глотками пил из пенящегося кубка бытия, не заботясь о том, надолго ли благоволение императрицы будет готово снова наполнять его. Его смеющиеся губы произносили только приветливые, благодушный слова и безобидные остроты, а в его взорах светилась счастливая беззаботность.

Григорий Александрович только что вернулся к себе после ранней утренней поездки, в которой сопровождал императрицу, в то время имевшую еще обыкновение кататься каждое утро, несмотря ни на какую погоду. Когда он остался в тиши своего кабинета, улыбка сошла с его уст и радостная беззаботность исчезла из его взоров; он снял форму и, закутавшись в широкий шелковый халат, лежал на диване, обрамленном широкими пальмовыми листьями, среди которых выделялась на черном пьедестале античная фигура царицы Клеопатры; черты лица последней, как уверял Потемкин, а за ним и другие придворные, поражали своим сходством с лицом Екатерины Алексеевны.

Рядом с диваном, на мольберте, стояла обращенная к свету картина, написанная масляными красками; на ней был изображен спящий Самсон в тот момент, когда Далила обрезала его вьющиеся волосы, между тем как из-за занавеса виднелось злобно улыбающееся лицо филистимлянина.

Потемкин только недавно купил эту картину. Ей не нашлось еще определенного места и продавец поместил ее, покамест, на мольберте, выставив ее в очень выгодном свете. Потемкин мрачно устремил взоры на картину и произнес:

– Эта картина с первого раза произвела на меня сильное впечатление, и я решил купить ее, чтобы никто не видал ее и не мог пораздумать над ней. Не есть ли этот Самсон мой образ? Черты его лица напоминают меня; никто не должен видеть ее и главным образом Екатерина, потому что если бы она, как и я, нашла сходство спящего Самсона со мной, то это могло бы пробудить в ней целый рой мыслей, которые она не должна, не смеете думать. Разве у меня нет силы, как у этого могучего победителя львов, чтобы разрушить все вокруг меня и уничтожить каждого врага, который захотел бы подняться против меня? Но, – продолжал он, и еще мрачнее стали его взоры, – разве у нее нет в руках ножниц, чтобы обрезать корни моей силы и сделать меня беспомощным, как последнего нищего? И разве не гнездится в ее сердце, несмотря на все его великодушие, коварство Далилы? Разве мало филистимлян, завистливых и злых ждущих только удобного момента, как эта хитрая рожа, чтобы кинуться напавшего и беззащитного? А я между тем далеко еще не равен Самсону; я еще – не господин над всеми. Правда, я устоял против Григория Орлова, правда, у него не хватило силы оттолкнуть меня; но и я не смог совсем оттеснить его. Смеясь, полушутя, как отклоняют глупое желание неразумного ребенка, Екатерина отказала мне в требовании удалить его. Правда, льстивыми ласками она хотела заставить меня позабыть свой отказ, но под ее мягкой, как шелк, ласковой ручкой я чувствовал острые когти тигра и тот же Орлов будет каждую минуту наготове вложить в эту руку предательские ножницы. Я поставил здесь Клеопатру и все говорят, что статуя похожа на Екатерину. Ну, это сравнение не опасно, так как Клеопатра любила Цезаря, а Цезарь был ее господином. Необходимо заботливо охранять мысли женщин, потому что у всех них является горячее желание воплотить мысль в дело; но это желание у Екатерины опаснее, чем у кого-либо другого, и ее слова и знаки претворяются в дела, своей силою потрясающая мир. Так не должно быть; я один должен властвовать над нею или мне когда-нибудь придется испытать судьбу этого Самсона. Но все-таки есть разница между мною и этой картиной, – поднимаясь, воскликнул он: – Самсон спит и беспечно подложил свою голову под коварные ножницы; я же не сплю, мой взор проницателен и ясен и даже в темноте я могу узнать подкрадывающегося врага; на всех путях его я слежу за ним и скоро-скоро я подведу его под последний удар, который должен будет уничтожить его; тогда поле брани будет принадлежать мне, и я заставлю все корни могущества, власти и царства Екатерины так тесно переплестись с моей силой и волей, со всем моим существом, что она никогда не сможет разлучиться со мной без того, чтобы не погибнуть самой. Но, ей Богу, это будет трудно, труднее, чем я полагал. Любовь не имеет силы над Екатериной; как бы горячо ни вспыхивало в ней пламя страсти, ее сердце остается холодным, одним только страхом можно властвовать над нею, и я часто начинаю сомневаться, можно ли заставить ее знать страх. Екатерина умеет склониться там, где не может ударить, и в состоянии смертельно поразить тогда, когда она бьет. Но я хочу! – воскликнул он. – Это слово покоряет мир, когда оно громко и ясно выходить из глубины души. Самсон же позабыл волшебную силу этого слова, когда в беспечной дремоте положил свою голову на колена Далилы. Но все равно, картина слишком опасна; никто не должен видеть ее, а главным образом Екатерина.

Потемкин встал, снял с мольберта картину, написанную с неподражаемым мастерством, выхватил из ножен лежавшую на столь шпагу и вырезал картину из рамы; после этого он свернул картину, сломал раму и спрятал все под медвежьей шкурой, лежавшей пред его диваном. Наконец, он позвонил камердинера и сказал ему.

– Сегодня что-то свежо; затопи камин!

Через несколько минуть в камине запылал огонь, наполняя комнату приятной теплотой.

Когда камердинер удалился, Потемкин вытащил из-под медвежьей шкуры свернутую картину и куски сломанной рамы и бросил все в огонь. На некоторое время все заволоклось дымом, с трудом нашедшим себе выход в трубу; но вскоре пропитанное маслом полотно сделалось жертвой пламени и огонь снова запылал весело и ярко.

В то время как Потемкин приносил в жертву своему суеверию мастерское произведение искусства, купленное им за такую высокую цену, которой ужаснулся бы иной монарх в Европе, юный студент, после отъезда Фирулькина покинувший дом госпожи Леметр, произнес страже у одного из боковых входов в Зимний дворец пароль и был беспрепятственно пропущен внутрь дворца, доступ куда был строжайше запрещен всем посторонним. С уверенностью, указывавшей на хорошее знакомство с дворцом, молодой человек через двор прошел к конюшням Потемкина и вошел в большое, длинное здание, в котором помещались квартиры конюших генерал-адъютанта императрицы.

Немногочисленные конюхи, занятые на двор своим делом, не обратили внимания на молодого человека. К служащим Потемкина часто приходили гости из города, так как их хозяин необыкновенно милостиво обращался с ними и, раз они аккуратно исполняли свои обязанности, предоставлял им полную свободу. Благодаря этому, они не только могли принимать у себя своих знакомых, которым они сообщали для этой цели впускной пароль, но и со своей стороны, в свободное от службы время, могли не узнанными, в обыкновенном платье выходить из дворца.

Через несколько времени из дома вышел стройный и элегантный шталмейстер в ливрее Потемкина.

Конюхи почтительно поклонились ему и, если бы они до этого обратили внимание на молодого студента, от них едва ли укрылось бы поразительное сходство блестящего шталмейстера со скромным студентом.

Шталмейстер направился через двор внутрь дворца и здесь уверенным шагом прошел в помещение Потемкина, куда его почтительно пропустил стоявший у дверей часовой. Потемкиным был отдан приказ дежурному конюшему делать личные доклады, так как он очень заботился о своих дорогих лошадях.

Камердинер точно так же немедленно открыл шталмейстеру дверь в кабинет Потемкина.

Молодой человек вошел в комнату и в почтительной позе остановился у дверей.

Потемкин стоял пред камином и в раздумье смотрел на объятые пламенем догоравшие остатки картины.

– Ну, – проговорил он, медленно обращаясь к вошедшему, – что скажешь, Сергей Леонов?

– Вашему сиятельству уже доложили, – ответил конюший, – что князь Григорий Григорьевич в карете, без лакея, закутанный в плащ, навещал актрису Леметр.

– Я знаю это, – сказал Потемкин.

– Я пришел доложить, – продолжал конюший, – что к барышне поднялся какой-то старый, смешной по виду человек, одетый и причесанный по французской моде. Мы услыхали наверху громкие, сердитые голоса и затем крики молодой дамы, призывавшей на помощь. Это дало нам возможность самим подняться наверх.

– Ага, – заметил Потемкин, – крики о помощи! Дело, стало быть, осложняется. Ну, и что же вы увидали?

– Мы нашли старика в страшной ярости; он чем-то грозил даме; к сожалению, мы не могли ни понять, ни уяснить смысла его бессвязных слов. Мы хотели схватить его, но он бросился бежать и добежал до ожидавшего его на углу экипажа; тем не менее, барышня назвала его по имени: его зовут Фирулькин.

– Да, да, Фирулькин, – подтвердил Потемкин, – поставщик и протеже князя Орлова; я думал, что он – его посредник. Но что значат это бешенство и эта сцена, если Орлов сам посещает эту француженку и не нуждается больше в посредниках? Во всем этом есть что-то темное, что требует разъяснения.

– Я приказал, ваше высокопревосходительство, – произнес конюший, – чтобы двое наших караулили дом Фирулькина и следили за всеми выходами.

– А что же делала полиция Орлова в доме напротив? – спросил Потемкин.

– Кажется, она совсем не следила за Фирулькиным, – ответил конюший. – Никто не последовал за ним оттуда.

– Удивительно, очень удивительно! – качая головой, проговорил Потемкин. – Значит, они должны считать его там за агента князя. И все-таки после той сцены, про которую ты мне сейчас рассказал, он не может быть им; во всем этом кроется еще что-то. Но, что бы там ни было, я должен разузнать это, потому что каждая тайна врага – опасное оружие и порука победы. Следите за этим Фирулькиным; постарайтесь купить что-нибудь у него и приведите его ко мне, но поскорее, пока не прошло еще его бешенство; в страсти человек подобен раскаленному железу, которое можно ковать, как угодно, в то время как при охлаждении оно становится твердым и ломким.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, – ответил конюший, – Это будет не трудно! Фирулькин – купец; мы дадим ему какую-нибудь поставку, и тогда речь будет идти только о том, что генерал-адъютант Григорий Александрович Потемкин платит лучше, чем князь Орлов, для того, чтобы выведать то, что хочет знать.

Не успел он еще окончить, как вошел камердинер и с замешательством доложил:

– Купец Петр Севастьянович Фирулькин очень просит принять его и не хочет уходить; он твердит, что открыл очень ценную старую картину, которую будто бы вы, ваше высокопревосходительство, желали приобрести; я не осмелился не пустить его.

Торжествующей радостью засветились глаза Потемкина.

– Счастье также за меня, – прошептал он; – я буду внимателен и бдителен и сумею овладеть рукою Екатерины. Я не стану спать, как этот Самсон; для меня еще не отточены ножницы Далилы! Позови его! – обратился он к камердинеру. – Если его картина чего-нибудь стоит, то он принес ее куда следует. Ступай! – отпустил он конюшего, – я доволен тобой. Удвойте вашу бдительность, чтобы ничто не укрылось от вас, – и с этими словами он протянул молодому человеку полный кошелек.

Тот почтительно поцеловал руку своего щедрого господина и на пороге двери столкнулся с входившим Фирулькиным, низко кланявшимся, бледным, с плотно сжатыми губами и пытливыми взорами смотревшим на Потемкина, точно желая прочитать что-то на его лице.

– Ну, господин Фирулькин, – спросил Потемкин вежливым тоном, каким обыкновенно вельможи не разговаривали с простыми смертными, что вызвало радостную улыбку на бледном лиц старика, – что вы принесли мне? Ваше имя хорошо известно мне, как верноподданного нашей всемилостивейшей государыни императрицы, неустанным трудом получившего свое богатство и умело пользующегося им.

– Я счастлив, ваше высокопревосходительство, – ответил Фирулькин, – что такой высокий вельможа, как вы, милостиво ценит и уважает значение простого человека, труды которого благословил Господь; это редко бывает с важными придворными господами, которые сплошь да рядом смотрят на нас, как на игрушку своих изменчивых настроений.

– Кто поступает так, тот делает неправильно, – возразил Потемкин, – и действует не в духе и не по желанию нашей обожаемой государыни, которой очень хорошо известно, что честное и трудолюбивое мещанское сословие представляет собою твердую опору ее государства. Садитесь, – указал он на кресло у камина, – и расскажите, что привело вас ко мне.

Фирулькин опасливо уселся на край указанного ему кресла, между тем как Потемкин остался стоять, опершись на камин.

– Несколько времени тому назад, – начал Фирулькин, – мне посчастливилось достать прекрасно сохранившуюся, чудесную картину Мурильо.

– Мурильо? – воскликнул Потемкин, – ей Богу, значит, вы – обладатель редчайшего сокровища! Что же это за картина?

– «Обручение святой Екатерины», – ответил Фирулькин.

– «Обручение святой Екатерины»? – прервал его Потемкин. – Это же невозможно, вас, несомненно, обманули!.. Эту картину Мурильо писал для алтаря капуцинской церкви в Кадиксе, при этом он упал с лесов и умер, и картина осталась неоконченной.

– Ее докончил его ученик Розарио, – возразил Фирулькин, – но так как ему не совсем удалась его работа, то капуцины заказали для своего алтаря одному из лучших и талантливейших учеников великого мастера, Вилла Виченцио, новую копию. Но у меня подлинная картина Мурильо, на которой конечно ясно можно отличить неудачные попытки Розарио. Вот здесь письма и документы, удостоверяющие, что все это так, как я доложил вашему высокопревосходительству.

С этими словами он вынул из кармана несколько пергаментов с большою печатью и передал их Потемкину.

Последний окинул их беглым взглядом и сказал:

– Возможно, что вы и правы, господин Фирулькин, и если это так, то в этой картине вы обладаете бесценным сокровищем; даже если бы ваша картина была копией Вилла Виченцио, и то она имела бы громадную ценность. Чтобы проверить это, мне нужно было бы посмотреть картину, и, если бы она оказалась слишком дорогой для меня, я попросил бы государыню приобрести ее. «Обручение святой Екатерины» – такая картина, которая имеет особенное значение для нашей всемилостивейшей императрицы.

– Я принесу картину вашему высокопревосходительству, – поспешно сказал Фирулькин. – Я еще сегодня принес бы ее с собою, если бы перенос ее не требовал известных приготовлений. У меня было намерение сохранить это сокровище для себя, так как и скромный мещанин может точно так же наслаждаться мастерским произведением искусства; вы, конечно, можете понять это, ваше высокопревосходительство. Но так как я слыхал, что заслуженный генерал-адъютант нашей всемилостивейшей государыни с любовью и пониманием собирает сокровища искусства, то я почел своим долгом предложить вашему высокопревосходительству свою находку в знак моего глубокого уважения и почтения, и, ей Богу, вы не должны заплатить мне за нее дороже, чем я сам дал за нее.

– Это сколько же? – спросил Потемкин.

– Пятьдесят тысяч рублей.

– Честное слово, – покачал головою Потемкин, – если картина подлинная, в чем я должен убедиться, то это слишком мало; меньше семидесяти тысяч рублей я не могу дать за нее.

– Это был бы подарок, ваше высокопревосходительство, которого я не требую и который я едва ли могу принять, – сказал Фирулькин.

– Каждый купец берет стоимость своего товара, а если он выгоднее приобрел его, то это – его законная прибыль. Для меня был бы подарок, если бы я купил Мурильо дешевле, чем он стоит на самом деле, – проговорил Потемкин, – и, как бы я ни уважал вас, господин Фирулькин, подарок от вас я все же не могу принять!

– О, какой господин! – воскликнул Фирулькин, – какой великий, благородный вельможа! Зато другие совсем не таковы; они принимают и принимают подарки; они вымогают их, как должную им дань, и затем все-таки обманывают нас! – мрачно прибавил он.

Потемкин молчал; он был вполне убежден, что не продажа картины была причиной, приведшей к нему Фирулькина, и не сомневался, что старик выскажет свои намерения.

– Господи, Боже мой, – после небольшой паузы начал Фирулькин, – если бы все знатные и могущественные господа думали так же, как вы, насколько лучше жилось бы в нашем отечестве, как по-другому исполняли бы милостивый и мудрые предначертания нашей великой государыни! О, если бы только в ваших руках была вся власть в государстве! Но, к сожалению, другие стоят у кормила, другие, недостойные милости ее императорского величества; они обманывают государыню императрицу так же, как и нас, простых людей!

– Обманывают императрицу? – спросил Потемкин. – Возможно ли это? Кто осмелится на это?

– Возможно ли это, кто осмелится?! – воскликнул Фирулькин. – Да тот, кто смеет все, для чьего упрямого высокомерия ничто не кажется невозможным!.. Это – князь Григорий Григорьевич. Ну, слово сказано; может статься, что за него я поплачусь своей головой… Но что значит моя голова, когда бы только наша всемилостивейшая государыня узнала всю истину, когда бы, наконец, вся власть в государстве попала в руки вашего высокопревосходительства, который уважает людей и будет защищать их от высокомерия и притеснений!

– Действительно, – сказал Потемкин, – слово, произнесенное вами, очень серьезно, и так как я уже узнал часть, то должен спросить вас и дальше.

– О, ваше высокопревосходительство, вы должны узнать все! Разве князь Григорий Григорьевич не должен был бы поступать так, как если бы его душа и тело всецело принадлежали только великой государыне, которой он обязан всем? И, тем не менее, он бесчисленное число раз обманывал ее своими недостойными любовными связями, между тем как сам делал лицемерный вид, будто ей одной принадлежит все его обожание. И теперь он снова обманывает ее; он ездит к одной французской актрисе, которой я хотел предложить свою руку и свое имя.

– Совершенно верно, – сказал Потемкин, – я уже слыхал про это: Аделина Леметр…

– Бесстыдница, негодная! – воскликнул Фирулькин. – Она действует в тайном согласии с Орловым; я нашел у нее бриллиант, который я должен был отдать ему. О, это – неслыханное дело! Что сказала бы государыня, если бы узнала, что тот, кому она подарила столько доверия, в чьи руки она вложила такую власть, так недостойно обманывает ее и своими ногами попирает честь честного человека!

– То, что вы говорите, очень важно, господин Фирулькин, – заметил Потемкин, – и если вы можете только доказать…

– Тысячу раз могу я доказать это, – ответил Фирулькин. – Орлов посещает эту негодницу, я хорошо знаю это, и она принимает его, между тем как раньше говорила, что любит одного офицера, и делала вид, что очень несчастна, когда ее мать велела ей отдать мне свою руку. О, и это также было все ложь и обман; могущество и блеск ослепили ее и скоро она уедет в Гатчину, в загородный дворец князя, чтобы вернуться оттуда награжденной богатством, когда она надоест ему. А я также хотел дать ей свое честное имя и свое состояние… но конечно я не могу состязаться с князем Орловым, так щедро кидающим ей бриллианты, отнятые им у меня!

При этих все более и более страстных и горьких словах старика на лице Потемкина появилось радостное удовлетворение.

– В Гатчину? – спросил он. – И вы полагаете, что Орлов так смело решится пренебречь гневом императрицы? Вы думаете, что девушка решится поехать за ним в Гатчину?

– Да разве его не считают все всемогущим и неприкосновенным? – воскликнул Фирулькин. – И разве боятся императрицу, когда она повелевает? Если бы Аделина сама при мысли о гневе императрицы стала опасливо колебаться, он не стал бы спрашивать ее; он против ее воли увез бы ее в Гатчину. А раз она будет там, то скоро убедится, что в России нечего бояться тому, кто находится под защитой князя Орлова. Да, если бы побороть его могущество, если бы вы, ваше высокопревосходительство могли повелевать одни, все было бы лучше на Руси, и право и честь верных подданных находились бы под верной защитой, как этого желает сама всемилостивейшая государыня. О, ваше высокопревосходительство, войдите в мое положение! Только вы один можете сломить бессовестное могущество спесивого властолюбца; вся Россия будет благодарна вам и у вас не будет более верного и преданного слуги, чем Петр Севастьянович Фирулькин.

– Что я могу сделать? – спросил Потемкин, пожимая плечами. – Я – генерал-адъютант императрицы, а Орлов – фельдцейхмейстер; ему повинуется армия, в его руках вся власть в России. Но все же мой долг по отношению к моей высокомилостивой повелительнице открыть ей глаза, когда такая черная неблагодарность является ответом на все ее милости, когда так бессовестно попираются права ее подданных… Однако я не могу обвинять без доказательств, а лучшее доказательство заключается уже в совершившемся деле, так как подозрение может только обмануть. Если бы князь Орлов действительно увез эту девушку, если бы он взял ее в Гатчину, тогда…

– О, недолго придется ждать, когда это случится! – воскликнул Фирулькин. – Князь Григорий Григорьевич – не такой человек, чтобы выжидать и медлить!

– Ну, так добудьте мне эти доказательства, – промолвил Потемкин. – Я знаю, – испытующе посмотрел он на Фирулькина, – что вы состоите поставщиком князя Орлова; недавно еще вы продали ему украинских коней, которые превосходят даже коней императрицы.

– Да, – скрежеща от бешенства зубами, воскликнул Фирулькин, – да, и за этих лошадей он обещал мне Аделину, в то время как за ее неверность мне он уж подарил ей мой же бриллиант!

– Не показывайте своего гнева, господин Фирулькин, – сказал Потемкин, – кто хочет мстить, тот должен уметь молчать и носить личину. Состройте приветливое лицо, посещайте дворец князя, как вы это делали раньше. Вы познакомитесь с его конюшими, а золото доставит вам их доверие.

– Да, да, – язвительно усмехнулся Фирулькин, – они знают мое золото и умеют ценить его достоинство; я знаю все, что творится там.

– Так вам легко будет узнать, когда князь увезет эту маленькую актрисочку в Гатчину, все равно, конечно, поедет ли она добровольно с ним, или он употребить для этого хитрость или силу.

– Конечно, ваше высокопревосходительство, конечно я узнаю все, – ответил Фирулькин.

– Так вот, значит, месть в ваших руках. Не упускайте ничего, следите за всем, скройте ваши мысли в самой глубине своей души и аккуратно и своевременно доносите мне обо всем, что там делается и подготавливается. Если вам удастся дать мне в руки доказательства, тогда я могу вам помочь, я тогда вы, может быть, окажете также великую услугу государыне и родине.

– О, ваше высокопревосходительство, – возразил Фирулькин, – будьте уверены, что я буду внимателен, как гончая собака, ничто не укроется от меня и вы будете знать все, что творится. Дай Бог, чтобы вам в собственных сетях удалось поймать надменного и зазнавшегося гордеца.

– Конечно, господин Фирулькин! – прервал его Потемкин. – Значит, вы принесете мне картину; надеюсь, что мы сойдемся в цене, и тогда я отдам приказ, чтобы вас во всякое время пропускали ко мне.

– А я, – воскликнул Фирулькин, – позабочусь о том, чтобы все жители Петербурга узнали, какой великодушный и справедливый человек – его высокопревосходительство Григорий Александрович Потемкин, так что все с восторгом будут встречать его, если во всей России он один будет исполнителем воли нашей милостивой и справедливой государыни императрицы.

Потемкин благосклонно протянул Фирулькину руку; тот прикоснулся к ней своими тонкими, дрожащими от волнения губами и почтительно согнувшись вышел, чтобы немедленно начать приготовления к выполнению заданной ему задачи.

– Да, эта ищейка пойдет по следу врага, в своей высокомерной уверенности шествующего опасным путем, – проговорил про себя Потемкин. – Но достаточно ли этого? Накажет ли императрица неверность, которая еще, может быть, и не неверность? И все-таки во всем этом кроется что-то другое. Если Орлов сам посещает эту маленькую актрису, причем тут Ушаков, друг ее возлюбленного, который также бывает у нее и который, тем не менее – чуть ли не свой человек у Орлова? Здесь есть еще другая нить, и этот Ушаков держит ее в своих руках. Григорий Александрович долго раздумывал над этим, затем велел позвать к себе конюшего Сергея Леонова и долго держал его у себя, таинственно совещаясь о чем-то, между тем как камердинеру был отдан строгий приказ никого не впускать и не принимать.