Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 25

В то время как двор вел малые и большие интриги, фельдмаршал Румянцев стоял со своим измученным от продолжительной войны с Турцией войском на берегу Дуная, наискось крепости Силистрии. Нисколько месяцев тому назад он, было, добрался до Шумлы, но все увеличивавшаяся армия турок оттиснула его обратно к южному берегу Дуная, где положение войска было очень шатко и оно не могло бы долго сопротивляться неприятелю, окружившему его со всех сторон. Несмотря на отступление и переход через реку, и внешний вид русской армии могли служить образцом стратегического искусства. Это отступление, было лучшим доказательством военной гениальности фельдмаршала Румянцева и среди специалистов дела он заслужил бы большой похвалы; но война считается только с видимым успехом и потому отступление, в каком бы порядке оно ни произошло, вызывает укоры по адресу главнокомандующего.

Все преимущества, приобретенные Россией во время Турецкой кампании, были теперь частью потеряны, частью висели на волоске. Если бы не внезапный отъезд Орлова, испугавшегося интриг недоброжелателей при дворе Екатерины Алексеевны. Порта подписала бы в Фокшанах мир на выгодных для России условиях. Отсутствие же Орлова дало туркам возможность воспользоваться временем и пополнить свои силы большим количеством войска, собранного на поле брани со всех концов Турецкой империи. Почувствовав свое преимущество, турки вдруг прекратили переговоры и далеко отбросили русских, что им было нетрудно сделать, так как большая часть русского войска была отозвана в Польшу, в слепой уверенности, что Порта будет уничтожена и при малой наличности русских сил. Румянцеву, стиснутому со всех сторон неприятелем, пришлось засесть в очень неудобном и даже опасном месте.

Русская армия расположилась непосредственно у низкого берега реки; палатки защищали незначительные валы земли, которые могли быть снесены водой при сильном разливе реки. Сейчас же за местом расположения лагеря тянулось болотистое пространство. Если бы турки перешли реку и заставили неприятеля отодвинуться назад, то русская армия подверглась бы страшной опасности застрять в болоте, не ожидая ни откуда помощи. Несмотря на это невыгодное положение, Румянцев не мог двинуться в сторону, так как, если бы берег оказался свободным, то турецкие войска, не видя препятствия со стороны Силистрии, заняли бы всю Валахию и русским пришлось бы ринуться в бой, что при их незначительном количестве равнялось бы поголовному смертному приговору, или же они принуждены были бы позорно бежать и пропустить неприятеля в свои владения. Не говоря уже о том, что последнее обстоятельство заставило бы Россию потерять свое влияние на Европу, вторжение турок грозило бы новым восстанием Польши, и так сдерживаемой с большим трудом. Вместо дальнейших завоеваний, о которых так мечтала императрица, ей пришлось бы вести ожесточенную борьбу за свое личное существование.

Вся судьба России, все ее значение сосредоточились теперь на берегу Дуная и суть вопроса была в том, решатся ли турки перейти реку и напасть на русских, что при большом количестве турецкого войска было для Порты вполне исполнимым.

На эту страшную возможность было теперь устремлено все внимание русского лагеря. В течение целой ночи горели сторожевые огни на берегу Дуная, освещая половину реки. Патрули внимательно следили за каждым движением вдоль берега. Солдатам разрешено было ложиться лишь с наступлением утра, а в течение всей ночи они должны были стоять возле своих лошадей и оружия, чтобы при первом тревожном сигнале собраться под команду офицеров.

Посредине реки, между турецкими и русскими лагерями, находилось нисколько довольно широких островов, покрытых травой и мелким кустарником; они могли бы быть хорошими местами засады для турок, если бы последние вздумали переправиться через реку.

На эти острова Румянцев обратил особенное внимание. Каждый вечер, когда наступала темнота, через известные промежутки времени бросали бомбы на острова, чтобы не дать возможности неприятелю спрятаться там. Однако со стороны турок не заметно было желание переправиться через реку. Может быть, великий визирь боялся слишком большой потери людей при опасном переходе, а может быть, он получил инструкцию свыше не предпринимать пока никаких решительных действий; но, как бы там ни было, в турецком лагере господствовало полнейшее спокойствие. Визирь сидел в главной квартире в Силистрии, а войском, стоявшим как раз напротив русского лагеря, командовал Рейс-эфенди; часто, в солнечные дни с русского берега было видно, как развевался хвост лошади турецкого главнокомандующего при объезде им войск.

Время от времени, как бы в доказательство военного положения, из турецкого лагеря летели пули на русский берег, но они не причиняли вреда солдатам, которые держались по приказанию фельдмаршала на некотором расстоянии от светящихся огней, расположенных вдоль берега. От неприятельских выстрелов огни вздрагивали и погасали, но люди от этого не страдали; Румянцев даже втайне был доволен этой стрельбой, так как она заставляла солдат бодрствовать и быть готовыми к бою каждую минуту.

Несмотря на то, что турки, по-видимому, пока не готовились к решительному сражению, положение русской армии с каждым днем становилось тяжелее. Все населенные места, лежавшие близ лагеря, были совершенно истощены и доставка провианта для солдат и их лошадей представлялась крайне затруднительной.

Каждый раз приходилось посылать фуражиров все дальше и дальше и запасы, привозимые ими, становились все скуднее. Чтобы поддерживать силы и здоровье войска, нужны были хорошие рационы, а в последнее время этого никак нельзя было достичь.

Хотя в армии царствовал полнейший порядок, но переносимый лишения начинали раздражать солдат и уничтожали их бодрое настроение. Не трудно было предвидеть, что с наступлением глубокой осени прекратится всякая возможность подвоза провизии. Румянцев с ужасом думал о необходимости дальнейшего отступления, которое в глазах всей Европы казалось бы поражением России и вызвало бы неудовольствие в Петербурге, причем вся вина была бы приписана исключительно ему, фельдмаршалу.

В один из прекрасных летних дней, когда солнце медленно начало опускаться, золотя своими лучами волны Дуная, главнокомандующий пригласил своих подчиненных, – генералов Каменского и Суворова, к себе в палатку, над которой развевался большой флаг с двуглавым орлом.

Пред самым входом в палатку стояли на часах два высоких кирасира с саблями наголо. Вокруг жилища Румянцева, на далеком пространстве, не видно было ни души, так как фельдмаршал нуждался в полном покое, чтобы ничто не отвлекало его от серьезных дум. Неподвижно, с серьезными лицами, стояли часовые и зорко следили за тем, чтобы никто не подходил близко к палатке главнокомандующего.

Несмотря на чудную погоду, вокруг лагеря господствовала глубокая тишина, не нарушаемая ни звуками речи, ни пением, ни игрой на балалайке, любимом инструменте солдат. Все чувствовали серьезность положения. Уже целых два дня тщетно ждали возвращения людей, отправленных за провиантом. Порции сократили до последней степени и, если бы не уважение и глубокая вера в силы своего главнокомандующего, среди солдат поднялся бы громкий ропот.

Генералы Суворов и Каменский смотрели, так же мрачно, как те часовые, которые отдали им честь, когда они подошли к палатке Румянцева. В то время Александру Васильевичу Суворову было сорок пять лет; в чертах его лица виднелась уверенная, почти дерзкая смелость. На нем был мундир из толстого грубого сукна; если бы не присутствие эполет и перьев на шлеме, Суворова можно было принять за простого солдата. Полную противоположность ему представлял собой Степан Иванович Каменский. Его фигура была высока и стройна, а на благородном лице светились ясные глаза с веселым, жизнерадостным выражением. Прекрасный, блестящий мундир поражал своим изяществом; по внешнему виду генерала можно было бы принять за тот тип светского военного, который так часто встречается в придворных гостиных, если бы всем не были известны его почти безумная смелость и страшное спокойствие пред всякой опасностью. Генералу Каменскому было около сорока лет, но казалось гораздо меньше.

Граф Петр Александрович Румянцев был старше своих сподвижников, – ему пошел уже пятидесятый год. Он был необыкновенно высок и во всей его фигуре были видны юношеская сила и свежесть. Загоравшее лицо с длинным носом и блестящими, острыми глазами напоминало орла; теперь на этом мужественном лице выражалась усталость, появившаяся вследствие напряженной работы и разных лишений, сопряженных с лагерной жизнью. Гладко причесанные волосы фельдмаршала преждевременно поседели; на его мундире красовался орден св. Александра Невского.

Румянцев принял гостей в своей палатке, посредине которой помещался простой деревянный стол, покрытый географической картой; несколько твердых стульев да нары, застланные медвежьей шкурой, составляли всю обстановку палатки главнокомандующего.

По приглашению хозяина, Суворов и Каменский заняли места возле него.

Румянцев своим звучным, металлическим голосом, часто покрывавшим дикие крики сражающихся и придававшим бодрость усталым солдатам, произнес:

– Я пригласил вас, господа, потому что наступила решительная минута. Хотя я не привык прибегать к советам в тех случаях, где я имею право решать и приказывать один, но важность этого момента заставляет меня обратиться к вашему мнению. Дело касается не только жизни, но и чести. Я могу подвергать опасности жизнь солдат и офицеров, зная, что эта жертва приносится для блага отечества и славы государыни императрицы; но так как теперь ставится на карту и честь России, то я не хочу ничего предпринимать, не выслушав предварительно вашего мнения.

Каменский напряженно смотрел в лицо фельдмаршала, а Суворов низко склонился над столом и, по-видимому, мало обращал внимания на слова Румянцева.

– Вы знаете наше положение, – продолжал главнокомандующий, – мне нечего описывать вам его; в очень скором времени мы уже будем не в силах прокормить свою армию. Как фельдмаршал, я обязан заботиться о сохранении войска, доверенного мне ее императорским величеством. Может быть, это и удалось бы сделать, если бы при нашем отступлении турки последовали за нами и были так неосторожны, что застряли бы в топких болотах Молдавии на продолжительное время, до начала хорошей погоды.

– И если бы императрица прислала нам подкрепление, – прибавил Каменский. – Ведь у нас не больше семнадцати тысяч человек, а у неприятеля полутора стотысячная армия.

Суворов молча кивнул головой, подтверждая этим жестом слова Каменского.

– Я должен был бы отступать дальше, – продолжал развивать свою мысль Румянцев, – если бы подчинился необходимости и требованиям военной тактики; но мое положение лишает меня возможности поступать так, как я нахожу нужным, – прибавил он.

На лице Суворова выразилось напряженное ожидание, а Каменский, еле дыша от волнения, не спускал взора со своего начальника.

– Вы знаете, – снова начал фельдмаршал после некоторого молчания, – что я сообщил государыне императрице о нашем положении. Я написал ей, что турецкие силы растут и мы нуждаемся в быстрой и сильной помощи.

– А государыня ничего не ответила! – недовольным тоном воскликнул Каменский.

– Нет, она ответила, – мрачно возразил Румянцев, – но я скрыл ее ответ, так как он равнялся смертному приговору для наших верных, храбрых солдат.

– Что же она ответила? – нетерпеливо спросил Каменский. – По-моему, ответ может быть лишь один: «Немедленно посылаю вам подкрепление».

Румянцев отрицательно покачал головой.

– Вот ответ государыни, – проговорил он, вынимая письмо из конверта и протягивая его генералу, – прочтите сами!

Каменский развернул бумагу и громко прочитал: «Фельдмаршал Петр Александрович Румянцев сообщил мне, что силы турок втрое превышают наши. Напоминаю фельдмаршалу, что римляне никогда не спрашивали, силен ли враг, а лишь спешили узнать, где он находится».

– Дальше следует собственноручная подпись государыни, – прибавил Каменский, с мрачным видом передавая письмо Суворову. – Действительно это – смертный приговор для всей нашей армии.

– Я не медлил бы с исполнением этого приказа, – продолжал Румянцев, – так как письмо императрицы снимает с меня всякую ответственность за политическую и стратегическую ошибки, если бы не получил вместе с этой бумагой письмо от нашего старого товарища по оружию, генерала Потемкина.

– Ему улыбнулось счастье, – с горькой иронией заметил Каменский, – он сияет в лучах высшего благоволения и более могуществен, чем даже был Орлов.

– Потемкин гораздо более достоин монаршей милости, чем Орлов, – возразил Румянцев, – он всегда был храбрым солдатом и верным товарищем. Итак, генерал Потемкин пишет мне, – продолжал фельдмаршал, – чтобы я не торопился исполнять приказ государыни и до поры до времени никому не сообщал о нем, так как он, этот старый товарищ, позаботится о том, чтобы я был в состоянии выполнить желание императрицы, не жертвуя своей армией, которая составляет последнюю опору государства. Я знаю Потемкина хорошо, верю ему и потому до сих пор ждал; а вы знаете, что значит ждать для солдата, ставящего этим на карту свою честь, приобретенную годами тяжелой походной боевой жизни!.. Я ждал еще и потому, что обязан дать отчет Богу и своему отечеству за судьбу нескольких тысяч человек, находящихся в моих руках. Прошло довольно много времени со дня получения письма, однако нет ни обещанной помощи, ни посланного, который освободил бы меня от исполнения страшного приказа государыни. Дальше медлить нельзя. Я не думаю, чтобы Потемкин умышленно обманул меня; скорее всего он сам обманулся в силе своей власти. А, может быть, счастье, выпавшее ему на долю, оказалось слишком мимолетным и он уже больше не пользуется расположением императрицы! Каждую минуту мы можем ожидать, что государыня напомнить нам о своем приказе, и такое напоминание было бы не только смертным приговором для армии, но и смертным приговором для чести фельдмаршала Румянцева. В виду всего сказанного мы должны решиться переправиться через реку.

– Половина войска при этом переходе потонет в реке, – воскликнул Каменский, ударив кулаком по столу, – а другая половина будет уничтожена на берегу. Открытая граница представит свободный пропуск туркам и они диким потоком ворвутся в самый центр России.

– Но честь Румянцева и в будущем станет так же сиять, как это было в прошедшем! – возразил главнокомандующий. – Мы поступим по примеру Леонида, царя Спартанского.

– И, если Бог захочет, – заметил Суворов, все еще рассматривавший письмо государыни, – мы все-таки победим. Солдат не должен отчаиваться до тех пор, пока стоит на ногах и в состоянии всадить копье в грудь неприятеля.

– Я не отчаиваюсь, но и не смею надеяться, – возразил Румянцев. – Во всяком случае, я вижу, что вы со мной согласны, – прибавил он, – и тоже находите, что решительный момент, наступил. Наш лозунг: «Вперед!». Бросим жребий и Бог решить, кому суждено выиграть.

Наступила глубокая тишина. Каменский сложил руки и мрачно смотрел вокруг; Суворов низко наклонился над картой, лежавшей на столе.

Вдруг послышалось бряцанье ружей, которыми часовые отдавали честь: раздались чьи-то поспешные шаги и звучный голос спрашивал о фельдмаршале.

– Может быть, уже слишком поздно, – воскликнул Румянцев с побледневшим лицом, – может быть, обстоятельства так складываются, что теперь нам придется пожертвовать жизнью, не успев спасти честь.

Занавесы палатки раздвинулись и вошел генерал Салтыков, еле дыша от усталости.

– Как, Сергей Семенович, ты здесь? – радостно приветствовал друга Каменский, быстро вскочив с места и бросаясь навстречу приезжему.

– С чем вы явились к нам, генерал? – спросил Румянцев слегка дрожащим голосом.

– С помощью! – ответил Салтыков. – Я привез вам тридцать пушек и привел шесть батальонов и пять эскадронов. Я сам выбрал лучших людей из армии, стоящей в Польше; кроме того я захватил столько провианта, сколько было возможно. Передний отряд находится в получасовом расстоянии отсюда и в течение ночи все войско может подойти к лагерю. Я поторопился приехать вперед, чтобы скорее сообщить вам добрую весть и отдать себя под начальство великого Румянцева.

Фельдмаршал прижал руку к сердцу и благодарным взором взглянул на Салтыкова.

– Несмотря на подкрепления, – задумчиво проговорил Каменский, – турецкая армия все-таки гораздо больше нашей.

– Я считаю не количество врага, – возразил Румянцев, – а только наши силы, который теперь достаточно крепки. Сознание, что помощь вблизи нас, вдвое увеличить мужество и силу солдат. Мы решили было пожертвовать жизнью, но умереть с честью, а теперь будем сражаться, надеясь на жизнь, покрытую славой победы. Мы двинемся вперед этой же ночью, не дав нашим людям возможности подсчитать, как велико подкрепление. Больше нельзя терять время и мне не зачем держать теперь в тайне приказ императрицы.

С последними словами Румянцев передал Салтыкову письмо государыни.

– Да, наступающей день должен быть днем нашей победы! – горячо воскликнул Сергей Семенович, сверкая глазами. – Приказ ее императорского величества и геройский дух Румянцева сделают нас победителями.

Около часа просидели еще генералы в палатке главнокомандующего. Затем Салтыков послал одного из адъютантов сообщить солдатам, чтобы они подвинулись к лагерю и расположились за небольшим холмом. Когда солнце скрылось и зажглись огни вдоль берега, все командиры отправились к своим частям.

Румянцев созвал к своей палатке весь штаб и ординарцев, а затем началась спешная работа среди глубокой тишины, царившей во всем лагере. Каждый офицер сообщил своей роте о приказе императрицы, о полученном подкреплении и о том, что с наступлением рассвета фельдмаршал поведет их вперед для покорения турок. Солдатам говорили, что победа над врагом несомненна, что бессмертная слава ожидает их, а огромные запасы провизий, сделанные турками, поступят в их распоряжение и вознаградят за испытанную нужду.

Слова Екатерины Алексеевны воодушевляющим образом подействовали на измученное войско. Никто не сомневался, что Румянцев должен победить, раз он решил драться; а когда еще подошли солдаты, приведенные Салтыковым, и были розданы обильные порции провианта, то уверенность в победе стала еще сильнее и войско с необычайной горячностью начало готовиться к битве.

Со страшной быстротой спустили на воду огромные плоты, заготовленные, по приказанию Румянцева, заблаговременно. Как только стало совершенно темно, на плоты поставили пушки и перевезли их под покровом ночи на остров, стоявший на средине реки. Салтыков засел с двумя батальонами на этом же остров, а все войско подвинулось к самому берегу, имея в центре Румянцева, на правом фланге – Суворова, а на левом – Каменского.

Чтобы обмануть неприятеля, были зажжены огни на прежнем месте, а солдатам было строжайшим образом запрещено разговаривать между собой. Со стороны турецкого берега казалось, что русский лагерь так же мирно коротает ночь, как и прежде.

Наконец, занялась заря на востоке; огни побледнели и в полумраке начали вырисовываться очертания окопов и палаток на обоих берегах реки. Вдруг раздался залп из батарей, свезенных на остров, и ядра полетели в турецкий лагерь. Можно было ясно видеть, какой переполох произвело среди турок это неожиданное нападение. Все бросились в беспорядке бежать, давя и толкая друг друга.

В тот самый момент, когда был произведен залп, от острова и берега отчалили плоты, нагруженные людьми, лошадьми и оружием. Многочисленные весла быстро скользили по воде, поднимая волны. На первый плот вошел Салтыков со своими гренадерами. Он держал в руках обнаженную саблю, которая сверкала среди белых брызг высоко поднимавшейся воды. С острова летели пули и ядра поверх голов смельчаков и ударялись о турецкий берег, чтобы оставить свободное место для высадки передового отряда. Когда плот Салтыкова начал подходить к неприятельской стороне, стрельба с острова прекратилась, так как испугавшиеся турки разбежались, и эта часть берега оказалась свободной.

Не дожидаясь, пока плот коснется земли, Салтыков большим прыжком выскочил на берег и, высоко подняв вверх саблю, крикнул своим могучим голосом:

– Да здравствует наша непобедимая государыня императрица Екатерина Алексеевна!

Вокруг генерала просвистело несколько пуль, пущенных с неприятельской стороны. Турки, спрятавшись за свои первые укрепления, подняли непрерывную перестрелку с русскими, стоявшими на плотах. Неожиданное положение смутило неприятеля; турки были уверены, что с севера надвинулась громадная армия, и от страха стреляли плохо, лишь изредка попадая в русских.

Несколько поодаль, Суворов лично вел через реку кавалеристов. Каждый солдат стоял у своей лошади; животные во время лагерной жизни еще более привязались к своим всадникам и понимали каждое слово команды. Выстрелы турок мало беспокоили кавалеристов, так как их внимание было обращено главным образом на центр; Румянцев отправлял вперед все новые батальоны и сам занял последний плот, составлявший центр.

Салтыков между тем высадил на берег все войско. Ему самому и его подчиненным грозила большая опасность. Увидев небольшой отряд неприятеля, турки со всех сторон сбежались к этому месту и с неистовыми криками, призывающими на помощь Аллаха, устремились на русских, которые неустрашимо выдерживали натиск. Как только из строя выбывал убитый или раненый, ряды тотчас же смыкались вновь. Равномерно раздавался залп за залпом, производя страшные опустошения в турецком войске. Салтыков стоял посредине своей армии, с поднятой саблей в руках. Ни один мускул не дрогнул в его бледном гордом лице. Ясно и спокойно раздавалась его команда, заглушая боевой шум. Он казался неуязвимым. Шапка с его головы давно уже была снесена неприятельской пулей, но нигде не было видно ни капельки крови. Непобедимый вид генерала внушал все более и более доверия солдатам, подымал их дух. Несмотря на внешнее спокойствие, Салтыков сознавал, что его положение становится крайне опасным, так как силы турок все возрастали. Великий визирь покинул Силистрию и сам вел лучший полк к центру неприятельского отряда.

Между тем дальнейшая высадка русских войск совершалась медленно, так как плоты не могли вместить всех людей и, высадив один отряд, должны были возвращаться обратно за другими. Все теснее и меньше становился четырехугольник, составленный армией Салтыкова; целая гора турецких трупов окружала его. Главнокомандующий неприятельского лагеря, узнав, откуда ожидается главная опасность, старался рассеять ряды русских и занять берег, чтобы не дать возможности пристать плотам.

– Держитесь, ребята! – крикнул Салтыков. – Вспомните, что если мы даже погибнем; то вечная слава покроет наши имена!.. Мы своей смертью доставим честь нашей родине и русскому оружию. Да здравствует наша государыня императрица Екатерина Великая!

– Ура! Да здравствует императрица Екатерина Алексеевна! – воскликнули солдаты в один голос.

Вновь раздался залп навстречу туркам. Сотни последних упали, но новые сотни бросились вперед, шагая через трупы.

Румянцев приближался со своими батальонами. Широкие ряды плотов загромоздили реку; со сверхъестественной силой работали весла.

Впереди стоял Румянцев. Он взметнул свою шапку вверх и крикнул звучным голосом:

– Держитесь, ребята, во имя Бога и святого Георгия Победоносца! Вы видите, мы идем; держитесь до нашего прихода!

И армия Салтыкова держалась, хотя все уже и уже становился четырехугольник, стиснутый турками. Казалось невозможным сохранить позицию до прихода Румянцева. Сам визирь приближался к месту сражения; уже был виден хвост его лошади, развевавшейся в воздухе, громче раздавались возгласы: «Аллах! Аллах!», смелее наступали турки, перепрыгивая через горы трупов. С видом отчаяния смотрел Салтыков вокруг себя; размахивая саблей, он вышел из середины, чтобы лично участвовать в бою.

Внезапно смолк дикий победный крик турок; ряды остановились, не решаясь двинуться вперед.

– Стреляй! – скомандовал Салтыков. – Нам не долго осталось ждать. Оглянитесь назад, фельдмаршал стоит уже на середине реки.

Раздался залп ружей и в тот же момент вся земля точно вздрогнула; со стороны, откуда никто не ждал нападения, двинулись кирасиры, которых привел Суворов; они разгоняли турок, сбрасывали их палашами на землю и топтали ногами своих лошадей.

В то время как все внимание турок было обращено на центр, Суворову удалось незаметно высадить кавалерию, пришедшую на помощь Салтыкову, в самую критическую минуту. За кирасирами следовал полк казаков. Отряды турок пытались сопротивляться, они составляли плотные ряды, но кирасиры устремились на них и постоянно разрывали цепь.

– Вперед! – крикнул Салтыков. – Не стрелять! В штыки, ребята!

С обнаженной саблей и непокрытой головой, вел храбрый генерал свой небольшой отряд на штурм неприятеля, сбитого со своей позиции натиском русской кавалерии. Он все дальше и дальше пробивался сквозь ряды турок и вдруг увидел прямо пред собой великого визиря, Моссума-оглы. Это был человек высокого роста; черная густая борода обрамляла строгое, гордое лицо; голову покрывал зеленый тюрбан с султаном, а длинный кафтан, шитый золотом, был усеян драгоценными камнями.

Сидя на прекрасной арабской лошади, визирь ударами сабли гнал обратно разбежавшихся турецких солдат. Рядом с визирем ехал знаменосец с бунчуком, на котором был изображен золотой полумесяц и под ним находилось восемь лошадиных хвостов.

Салтыков быстро подскочил и схватил за узду лошадь визиря.

– Сдайтесь, Моссум-оглы, вы – мой пленник! – воскликнул он.

Гренадеры с поднятыми штыками окружили визиря.

Моссум-оглы с холодным спокойствием смотрел на врага, на его лице не было и следа тревоги; он вдруг приподнял блестящее лезвие своей сабли и сильным ударом опустил его вниз.

Салтыков, следивший за движением руки визиря, отскочил в сторону, так что сабля турка коснулась лишь его плеча, но от сильного удара рука опустилась и выронила узду лошади. Визирь пришпорил своего коня, тот поднялся на дыбы и перескочил, как стрела, мимо ряда невольно склонившихся гренадеров в толпу турецких солдат.

Знаменосец хотел последовать примеру визиря, но его лошадь не решилась перепрыгнуть через штык и споткнулась; всадник был сорван с седла и бунчук перешел в руки неприятеля.

С радостным восклицанием схватил Салтыков турецкий бунчук.

В эту самую минуту раздался грохот барабанов. Румянцев успел причалить и спешил на место сражения. Широкой полосой раскинулось русское войско, держа вверх штыки. Каменский тоже подошел с левой стороны, а Суворов подводил все новые эскадроны.

Вся турецкая армия пришла в смятение и обратилась в бегство, и то, что казалось невозможным, невероятными совершилось. Маленькое русское войско, еле насчитывавшее двадцать тысяч человек, переправилось на глазах неприятеля через реку и одним натиском заставило бежать в беспорядке сто двадцати пятитысячную армию турок.

Румянцев, шедший пешком во главе своих гренадеров, поспешил навстречу Салтыкову и горячо его обнял.

– Вам принадлежит честь сегодняшней победы, – проговорил он, – вы первый вступили на неприятельский берег и мы все преклоняемся пред вами.

– Я только исполнил свой долг, – возразил Салтыков с сияющим от счастья, но бледным от изнеможения лицом, не замечая крови, которая текла из раны по рукаву мундира. – Я исполнил свой долг, долг каждого русского солдата. Невозможно не победить там, где командует Румянцев, – прибавил он. – Примите, ваше высокопревосходительство, как представитель нашей всемилостивейшей государыни императрицы, это знамя великого визиря.

С этими словами Салтыков опустил к ногам Румянцева бунчук Моссум-оглы.

Фельдмаршал ничего не ответил, но его глаза чуть ли не в первый раз в жизни наполнились слезами. Глубоко тронутый он прижал Салтыкова к своей груди.

Суворов и Каменский тоже подошли и обняли Салтыкова.

– Как видите, ваше высокопревосходительство, я был прав, – сказал Суворов, обращаясь к Румянцеву, – можно надеяться или отчаиваться – это безразлично, но нужно, прежде всего, драться; кто дерется, тот и побеждает.

– Да, вы правы, – ответил Румянцев, – но если бы не прибыл с подкреплением генерал Салтыков, мы погибли бы смертью Леонида при Фермопилах. Такая смерть прекрасна, но, право, еще лучше жить и радоваться победе. Ну, а теперь вперед! Мы еще не вполне закончили свое торжество. Вы оставайтесь здесь, генерал Салтыков, и позаботьтесь о своей ране. Клянусь Богом, вы сегодня поработали достаточно и имеете полное право на отдых. Остальное – уже наше дело!

Салтыков действительно терял последние силы и в изнеможении опустился на землю. Пришел фельдшер, осмотрел рану и сделал перевязку.

После этого Румянцев сел верхом на лошадь и двинулся во главе кирасир. Суворов вел казаков, а Каменский, командовавший пехотой, занял завоеванный турецкий лагерь, где было оставлено много провианта и пушек. Пока Каменский распоряжался переправой пушек на противоположный берег, Румянцев и Суворов преследовали турок и гнали их все дальше и дальше. Когда главнокомандующий вернулся вечером в завоеванный лагерь, то на расстоянии многих миль от этого места не оставалось и следа неприятеля. Ворота Силистрии были открыты для приема победоносного войска.