Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 35

Великолепное, светлое и свежее утро сияло над садом роскошного Зимнего дворца; в этом году императрица, встревоженная множеством беспокойных забот, не покидала его, чтобы, как обыкновенно делала каждое лето, провести некоторое время в Петергофе или Царском Селе. Густые кустарники, высокие кроны деревьев и дерновый ковер сверкали свежей весенней зеленью, так как весь сад до высочайших верхушек деревьев по нескольку раз в день опрыскивали водою и каждый сухой, блеклый лист заботливо удалялся, так что здесь, пока продолжалось короткое северное лето, никогда не было видно и следа тленности и казалось, что на земле царила равномерная, непрерывная весна. Возле дорожек, усыпанных красновато-желтым гравием, на искусно разбитых клумбах росли цветы всех поясов земного шара, апельсиновые деревья и даже несколько пальм были врыты в землю вместе со своими кадками, и казалось, что они росли на свободе; цветы и фрукты различных времен года и поясов земного шара росли друг возле друга, и получалось впечатление, как будто на этом дивно облагодетельствованном клочке земли рукою феи были собраны все красоты и прелести, на радость людям рассыпанные по всему свету Создателем.

У подножия слегка вздымавшегося пригорка, поросшего могучими дубами, находилась беседка из изящной позолоченной решетки, густо увитая ширазскими розами, яркие краски и сладкий аромат которых были особенно любимы императрицею и для выращивания которых прилагалось все искусство садоводства. Пред этой беседой, посреди зеленой дерновой лужайки находился большой мраморный бассейн, из которого била сильная струя воды и, рассыпаясь алмазными искрами, снова падала обратно. Тропические водяные растения цвели на прозрачной поверхности искусственно подогретой воды, слева и справа от него; стояли группы пальм, позади лужайка была окружена как бы рамкой темной зелени высоких елей и небольшой рощицей цветущих мирт и апельсинных деревьев, так что здесь взор и в самом деле охватывал картины природы всех поясов земного шара.

Любимое место императрицы было достойно повелительницы, слава которой простиралась от сосновых лесов далекого севера до апельсинных деревьев и мирт берегов Черного моря и которая простирала свою руку, чтобы подчинить византийской короне и азиатские страны пальм.

Екатерина Алексеевна в простом белом утреннем платье сидела в цветущей розовой беседке на мраморной скамье, покрытой персидскими коврами; она казалась немного бледною и утомленной, но все же ее лицо сверкало юной красотой, присущей ее свежей, жизнерадостной натуре, и в ее взгляде, мечтательно устремленном на все это блестящее великолепие, казалось, отражался золотистый утренний свет.

Возле государыни, у ее ног на маленьком табурете расположилась Зораида, пленная дочь великого визиря Моссума-оглы; на ней была богатая турецкая одежда, через ее голову было перекинуто покрывало и своими прелестными ручками она плела венок из роз, который она срывала с ветвей, вившихся по решетке беседки.

Пред императрицей на маленьком столике стояла серебряная ваза, наполненная великолепными фруктами, которые в такое время года могли быть собраны лишь благодаря всемогуществу неограниченной самодержицы; здесь были фиги и вишни, душистая земляника лежала рядом со свежими финиками, и для того, чтобы составить этот казавшийся столь простым завтрак, искусству и неустанным заботам садовника понадобился многолетний труд, чтобы отклонить природу с пути обычного течения времени и подчинить ее воле самодержицы всероссийской.

Возле стола, поверхность которого представляла собою один кусок ляпис-лазури, сидел паж Николай Сергеевич; он держал в руке книгу и своим звонким, юношески-свежим голосом читал красивым строфы, вложенные Расином в уста его Ифигении, дочери Агамемнона.

Екатерина Алексеевна особенно любила это произведете французского поэта, и, может быть, именно потому, что ее собственная натура имела крайне мало сходства с идеальным, не помышлявшим ни о каких земных желаниях, характером Ифигении.

Зораида внимательно прислушивалась к чтению; сквозь вышитое серебром покрывало было видно, как блестели ее глаза, а ее руки часто роняли на колена те розы, которые она срывала с ветвей.

Николай Сергеевич при своем чтении, по-видимому, обращал более внимания на Зораиду, чем на императрицу, и в особенности при красивых, захватывающих местах его взгляд так пламенно устремлялся на молодую девушку, как будто он хотел пронизать им покрывало и прочесть на ее лице впечатление, оставленное произведением.

Акт пришел к концу. Зораида окончила венок и положила его на колена императрицы.

– Этот венок следует отдать не мне, – улыбаясь, сказала Екатерина Алексеевна, – но тому, который своим искусным чтением доставил нам такое большое удовольствие. Возьми его, Николай Сергеевич, и пусть жизнь постоянно преподносить столь же красивые розы, которые собрала для тебя рука моей любимой Зораиды.

Николай Сергеевич преклонил колена пред императрицей; она, шутя, возложила венок на его голову.

Паж поцеловал руку императрицы, но в ближайшее мгновение, как бы желая принести свою благодарность девушке, создавшей этот благоухающая подарок, он нагнулся к руке Зораиды, все еще лежавшей на коленях императрицы, и приник к ней своими горячими губами.

Молодая девушка испуганно вздрогнула.

– Она – еще турчанка, и ничего не понимаете в европейской галантности, – улыбаясь, проговорила императрица, ласково проводя рукой по голове Зораиды. – У нас поцелуй руки – знак почтения, который подобает каждой даме и должен быть принимаем от всякого мужчины.

Послышался шум приближавшихся шагов, поскрипывавших по гравию дорожки.

Императрица недовольно подняла свой взор, так как никто не имел права приближаться к ней, когда ока удалялась на это ее любимое место.

Это был великий князь Павел Петрович; он взволнованно подошел к императрице и сказал:

– Прошу вас, ваше императорское величество, простить, что я осмелился последовать за вами сюда, но мне необходимо обратиться к вам с просьбой. Мне сказали, что мой воспитатель граф Панин будет уволен и…

Лицо императрицы омрачилось.

– Пойди в сад, Николай Сергеевич, – сказала она, – возьми с собой Зораиду. Я вас позову, когда вы мне понадобитесь.

Глаза пажа радостно заблестели. Зораида, казалось, испугалась и хотела удалиться, но Николай Сергеевич уже схватил ее руку и, взяв ее под руку, быстро увел ее из беседки.

– Неужели правда, всемилостивейшая матушка, то, что мне рассказывали, а именно, что граф Панин впал в немилость и будет удален от меня? – сказал великий князь, оставшись наедине с императрицей.

– Ты слишком бурно приступаешь к вопросу, сын мой, – сказала Екатерина Алексеевна.

– Что же, мне оставаться покойным при подобных известиях! – воскликнул Павел Петрович. – Я люблю графа, который с юных лет воспитал меня и которому я обязан благодарностью за то, чем стал, и вот…

– Твое воспитание закончено, ты не нуждаешься более в воспитателе, – возразила Екатерина Алексеевна, – было бы неприлично, если бы это место оставалось долее замещенным, так как ты женишься и получаешь свой собственный придворный штат.

– Если я не нуждаюсь более в воспитателе, то при новых обстоятельствах я тем более нуждаюсь в руководителе, и если вы, всемилостивейшая матушка, довольны моим воспитанием, то этим я обязан всецело лишь Панину и в минуту моей помолвки он заслуживает высочайших отличий, но никак не немилости. Кроме того, – продолжал Павел Петрович, причем в его взоре отражалось все увеличивавшееся волнение, – он имеет огромные заслуги пред Богом не только в отношении меня, но и в отношении вас, ваше императорское величество, и в отношении государства. Наша история показывает нам так много печальных страниц раздоров и распада! Вот, например, и мой отец… – Он испуганно остановился и потупил взор в землю, так как устремленный на него взгляд Екатерины Алексеевны выразил страшную угрозу. – Всемилостивейшая матушка, – продолжал он после короткого молчания, – все эти печальные недоразумения и раздоры всегда проистекают от злых советов фальшивых друзей, которые вечно теснятся около, правителей из нашего дома, около государей Российской империи. И ко мне пытались проникнуть такие фальшивые друзья.

– А-а! – выпрямляясь, воскликнула императрица. – Кто же осмелился на это? Нет наказания, достаточно тяжелого, за такое преступление.

– Я пришел сюда не для того, чтобы жаловаться на фальшивых друзей, – сказал Павел Петрович, – но чтобы защитить истинного и верного друга. Не спрашивайте, ваше императорское величество, так как я все равно не отвечу! Но я прошу вас подумать над тем, как легко злые советы могут найти доступ в мою юную душу!.. Если этого не случилось, если я никогда даже и в помыслах не нарушал благоговения и повиновения по отношению к вам, моей матушке и императрице, то в этом – заслуга графа Панина, который мужественно и серьезно, как о долге, напоминал мне о благоговении и повиновении вам, который учил меня, что благополучие моей родины зависит лишь от сильных и испытанных рук моей царственной матери. Это Панин научил меня непоколебимо верить в ваши мудрость и справедливость и, в виду всего этого, я твердо убежден, что вы, ваше императорское величество, не захотите отплатить немилостью графу за его преданность в тот миг, когда закончено мое воспитание.

Екатерина Алексеевна в глубоком молчании долго смотрела пред собой, а затем подняла голову, подала великому князю Руку и сказала:

– Ты прав, мой сын, я уважаю твои чувства и то, что ты сказал, доказывает мне, как велика заслуга твоего воспитателя, нет, насколько она даже больше, чем я думала. Великому князю Российской империи не подобает высказывать безрезультатные просьбы императрице. Хотя Панин и не может быть более твоим воспитателем, но он должен сохранять свое место в моем совете и вести, согласно моей воле, внешнюю политику государства.

– Благодарю, – воскликнул Павел Петрович, – благодарю вас за эти слова! Пусть говорят мне все, что хотят, тем не менее, я не потеряю веры в свою мать. Теперь я не хочу долее мешать вашему уединению, и если голос в вашем сердце говорит о вашем сыне, то он пусть скажет вам, что вы осчастливили его.

Павел Петрович с такой же стремительной поспешностью удалился, как и пришел сюда.

Императрица задумчиво смотрела ему вслед.

– Я подозревала это, – сказала она, – но я никогда не подумала бы о том, чтобы кто-нибудь осмелился шепнуть ему на ухо столь определенный слова. Правда, они не оказали на него никакого действия, так как иначе Павел не сказал бы мне ничего, но все же всякое семя, в конце концов, всходит, и злое семя, скорее всего. Я должна быть осторожней, тем более осторожней, что Павел слаб и так же восприимчив, каким был его отец. – Она снова погрузилась в глубокую задумчивость. – Да, это так, – сказала она затем, – он любит по-своему принцессу, я должна держать ее в своих руках, чтобы властвовать над ней, любовь пусть прикует Павла ко мне, и так как я не могу найти материнскую любовь для него в своем сердце, то мне приходится проникать к нему этим окольным путем. Я осыплю его счастьем и блеском, чтобы у него никогда не пробуждалось стремление к короне, чтобы он никогда не помыслил о том, что существуют люди, которые считают его законным императором и которые посредством него могли бы повелевать.

Екатерина Алексеевна встала и, все еще не отрываясь от своих размышлений, направилась по дорожке, которая вела к густым боскетам. Вдруг, отрываясь от своих грез, государыня остановилась пред темным гротом, сделанным из белого мрамора и обвитым густым плющом. Над этим гротом подымалась статуя купидона, который насторожась поднимал свой лук и тащил стрелу из своего колчана; в стороне журчал маленький ручеек, вливавший свои струи в поддерживаемый нимфами и выложенный перламутром бассейн. Казалось, что это место было создано специально для того, чтобы предоставить божку любви удобный уголок для его побед над человеческими сердцами. И в самом деле, государыня услышала за побегами плюща, свешивавшегося над входом в грот, тихий шепот.

Екатерина Алексеевна быстро откинула зеленые побеги, чтобы обнаружить, кто это осмелился преступить строгий запрет, закрывавший этот сад для каждого.

Когда взор императрицы проник в глубину грота, она увидела на сиденье возле журчавшего ручейка пажа Николая Сергеевича. Зораида покоилась в его объятьях, опустив к нему на грудь свою голову, с которой было отброшено покрывало. Он держал ее руку в своей руке, она смотрела на него своим мечтающим взором, прислушиваясь к его словам любви и подставляла свои свежие губы под его поцелуи.

Зораида первая заметила императрицу; с испуганным возгласом она вскочила, пурпуровая краска залила ее лицо и, протягивая руки к государыне, она упала к ее ногам.

Поднялся и Николай Сергеевич; он побледнел и задрожал, увидев строгое выражение лица императрицы, но затем он выступил вперед и с глазами, блиставшими мужеством, твердым голосом проговорил:

– Должно быть, само Провидение приводит сюда вас, ваше императорское величество. То, что вы видели, не должно оставаться тайною для вас. Я люблю Зораиду и решил посвятить ее счастью свою жизнь. Я молю у вас, наша милостивая и благосклонная повелительница, августейшего покровительства моей любви.

– А ты, Зораида? – спросила Екатерина Алексеевна. – Впрочем, о чем мне спрашивать после того, что я видела!

– Да, великая государыня, – сказала Зораида, не подымаясь с колен и смотря на императрицу полными слез глазами. – Да, я люблю его и не могу поступать иначе; это – моя участь, а ни один смертный не может избежать своей участи. И все же мне придется быть несчастной, все же придется умереть из-за моей любви.

– Умереть? – воскликнул Николай, поднимая Зораиду и заключая ее в свои объятья. – Нет, ты должна жить, жить во имя светлого счастья для себя, а также и для меня. Моя любовь так велика, так сильна и мужественна, что может быть залогом и твоего счастья.

– Глупые дети! – улыбаясь, сказала императрица, – я должна бы пожурить вас, но едва ли могу сделать это, так как на мне лежит вина в том, что все это так произошло; мне следовало бы подумать о том, что ваши сердца найдут друг друга. Увы! Я уже так далеко отошла от детства, что позабыла, где находятся его границы.

– О, я ведь знал это! – воскликнул Николай Сергеевич. Вы добры и милостивы, а пред мановением вашей всемогущей руки что значит все то, что может воздвигнуть между нами свет?

– Вы, великая государыня, всемогущая в своем государстве, – печально заговорила Зораида, – но, тем не менее, не можете создать наше счастье; я принадлежу своему отцу.

– Ты принадлежишь мне! – гордо воскликнула императрица, – право войны отдало тебя в мои руки, если я отдам тебя ему, как военную добычу, если я возвышу тебя среди высоких родов моей империи настолько, что ты будешь равна ему происхождением, то неужели ты будешь жаловаться на жребий, который я готовлю тебе, моей пленнице?

– О, великая государыня! – воскликнула Зораида, – ты милостива и благосклонна ко мне, своей бедной пленнице, и, тем не менее, мое счастье не может расцвести под солнечным светом твоего взора; моя жизнь принадлежит тебе, ты можешь взять ее, если тебе будет угодно, но мое повиновение принадлежит моему отцу; ему принадлежит решающая власть над моим сердцем, над моей любовью и счастьем, он – для меня наместник Божий на земле, и я могу принадлежать лишь тому мужу, которого он даст мне.

– Я приказала научить тебя христианской вере, – сказала Екатерина Алексеевна, – ты говорила мне, что твоя душа склонна к учению евангелия, и ты намеревалась возвратиться к своему отцу, возвратиться под господство веры, которая унижает женщину до положения рабыни, в то время как здесь тебя манит величайшее счастье любви?

– Могу ли я иначе? – сказала Зораида, скрещивая руки на груди и смотря глубоко печальным взором на Николая Сергеевича, – могу ли я иначе? Разве мой отец в течение всей моей жизни давал мне что-либо иное, кроме любви? Разве я не была бы недостойна солнечного света, если бы отвернулась от него к врагам его народа, к врагам нашей страны?

– А что я представляю для тебя, Зораида? – с горечью воскликнул Николай Сергеевич.

– Ты – счастье моей жизни, о котором я с болью и тоской буду помнить, пока будет длиться моя жизнь. Но священный завет Божий, которому ваш Пророк учит так же, как и мой, приказывает мне, прежде всего, повиноваться своему отцу и отплатить ему за ту любовь, которою он озарил мое детство.

Императрица любовно взглянула на молодую девушку, а затем спросила:

– А ты, Николай? Не изменишь ли ты ей, не забудешь ли ее среди дам моего двора, выбор которых открыт для твоего сердца?

– Забыть ее! – воскликнул Николай Сергеевич, – никогда, никогда! И если она отвергнет меня, то жизнь для меня не будет иметь уже никакой цены; я похороню себя в монастырском уединении или – еще лучше – отправлюсь туда, где наши войска стоят на поле брани, и буду молить Бога о том, чтобы Он послал мне смерть! Но невозможно, немыслимо, чтобы Зораида могла отвернуться от меня! – воскликнул он с робко умоляющим взором. – Это невозможно! Ведь она знает, что я должен буду умереть. У ее отца все, что может предоставить в жизни власть и господство, у меня же нет ничего, кроме моей любви.

Зораида потупила свой взор пред его умоляющим взглядом, ничего не ответила, но только печально покачала головой.

– Ты права, мое дитя, – сказала императрица, – и христианские заповеди велят любить родителей и повиноваться им. Твой отец, должно быть, – благородный человек, если он воспитал в тебе подобную любовь и подобное повиновение, но именно поэтому он не поставит препятствий твоему счастью… Послушай меня, – сказала она, притягивая к себе Зораиду, – твой отец знает, что ты принадлежишь мне по праву войны, что я могу распоряжаться над тобою, могла бы принудить тебя повиноваться моей воле. Но я пошлю ему посла; я прикажу моему генералу вести с ним переговоры и спросить его согласие на то, чтобы ты могла отдать моему Николаю свою руку. Слова императрицы не останутся без отклика у твоего отца и, разумеется, он предпочтет увидеть свою дочь возведенной в среду первых дам моей империи, хотя я могла бы унизить ее до положения моей служанки. Ты знаешь своего отца; его гордость и любовь к своему ребенку конечно должны побудить его исполнить просьбу, с которой обращается нему повелительница России.

– Я едва осмеливаюсь надеяться на это, великая государыня! – воскликнула Зораида. – Но все же мой отец нежен и добр ко мне; у него нет ненависти к христианам, я отлично знаю это. О, мой Бог, счастье было бы слишком велико, если бы моя всемилостивейшая повелительница сама захотела замолвить за меня.

– Надейся, мое дитя! – сказала Екатерина Алексеевна, нежно проводя рукою по блестящим волосам девушки, – надейся! Все, что я в состоянии сделать, чтобы осчастливить вас, будет исполнено. Я обязана также поспособствовать желанному счастью Николая, так как его отец был моим другом. Я приложу все свое могущество, чтобы осчастливить вас и примирить благочестивый образ мыслей Зораиды с ее счастьем.

С восторженным криком Николай прижал Зораиду к своей груди и стал покрывать поцелуями ее увлажненные слезами глаза; затем они оба опустились на колена пред императрицей и в несвязных выражениях стали благодарить ее.

Екатерина Алексеевна положила руки на их головы и сказала:

– Да благословит вас Господь, мои дети! Если бы я могла так привести вас к отцу Зораиды, я уверена, что он не отказал бы вам в своем благословении.

В эту минуту раздались громкие голоса из аллеи, которая вела к террасе пред покоями императрицы.

Екатерина Алексеевна подняла свой удивленный взгляд. Было неслыханным фактом, что тишина и уединение, которые она искала в своем саду, были нарушены. Очевидно, произошло нечто совсем из ряда вон выходящее. Дрожа и бледнея, государыня стала прислушиваться к громким голосам, тотчас же подумав об Орлове, который один, в своей дикой надменности, мог осмелиться насильно проникнуть к ней.

– Пусть государыня будет, где хочет, – послышались звуки громкого голоса, – но никто не воспрепятствует мне предстать пред нею; для известия, которое я приношу ей, не существует никаких преград.

Взор императрицы просветлел, она узнала голос Салтыкова.

– Мой отец! – вскакивая, воскликнул Николай и, держа руку Зораиды, последовал за быстро удалявшейся к дворцу императрицей.