Текст книги "Искусство и объекты"

То же самое можно сказать грубее: часто превозносимое различие между сознательной теорией или восприятием вещи и бессознательным употреблением вещи является слишком поверхностным, чтобы считаться истинной философской идеей. Намного важнее непреодолимый разрыв между бытием той или иной вещи и любым человеческим отношением к ней, будь оно теоретическим или практическим. Также можно сказать, что Хайдеггер, в отличие от Гуссерля, непреднамеренно возрождает в ее определенном смысле кантовскую вещь в себе. И хотя верно то, что Хайдеггер это так не формулирует, есть один пассаж, на который часто не обращают внимания, в котором он прямо подводит к этой интерпретации. В своей важной книге «Кант и проблема метафизики», опубликованной вскоре после «Бытия и времени», он пишет: «Что иное, как не возрастающее забвение того, чего добивался Кант: что внутренняя возможность и необходимость метафизики… то есть ее сущность, в своей основе обусловливаются и удерживаются еще более изначальной разработкой и обострением проблемы конечности, – означает разгоревшаяся в немецком идеализме борьба против „вещи в себе“?»¹².

Но в конечном счете интерпретировать его инструмент-анализ в том смысле, что он возвращает нас к кантовскому ноумену, позволяют нам вовсе не его собственные утверждения. Мысленные эксперименты часто лучше понимаются более поздними фигурами, чем их авторами, что ясно из истории науки: тут можно вспомнить остроумную интерпретацию, которую Эйнштейн дал эксперименту Майкельсона-Морли, в котором должен был исследоваться эфирный ветер. Как только мы понимаем, что бессознательные практики постигают реальность вещей не больше, чем теория и восприятие, мы приходим к представлению о том, что инструмент-анализ Хайдеггера – не просто новая теория практического разума, но доказательство ноуменального избытка, неподотчетного любой практике так же, как и теории. Кроме того, мы должны отвергнуть тезис Хайдеггера о том, что система инструментов является холистической, в которой все инструменты связаны друг с другом, образуя тотальность, которая определяется целями того или иного человека. Мы никогда не должны забывать о том, что одно из основных качеств инструментов, по Хайдеггеру, состоит в том, что они могут сломаться и что ничто не могло бы сломаться, если бы оно было гладко сопряжено с другими инструментами в своей среде. Молоток может сломаться только в том случае, если у него больше качеств – таких как слабость или хрупкость – чем учитывается актуальной практической системой. Хотя Кант, судя по всему, относил ноумены к другому миру, отличному от нашей повседневной жизни, Хайдеггер показывает, что вещь в себе вступает во всякую мысль и всякое действие в этом мире, подрывая их. Мы всегда всего лишь ласкаем поверхность вещей, смутно осознавая то, что они больше того, чем они в данный момент представляются в теории или практике. Короче говоря, Хайдеггер завещал философии модель отдельных сущих, непроницаемых для человеческих чувств и интеллекта, но в той же ровно мере непрозрачных и для повседневного применения. Хотя он сам был слишком сосредоточен на внутренней драме человека, чтобы понять собственный инструмент-анализ в этом смысле, я полагаю, что можно было бы, будь он жив, убедить его в правильности этой интерпретации.

Такова была исходная идея ООО, как она определилась в начале 1990-х гг. Следующая идея, возникшая спустя пять лет, связана с определенным моментом, убедить в котором Хайдеггера наверняка бы не получилось¹³. Дело в том, что, если никакая теоретическая, перцептивная или практическая человеческая встреча с объектами никогда не способна исчерпать избыточную реальность вещей, то же самое можно сказать даже и о нечеловеческих объектах в их отношениях друг с другом. В конечном счете разрыв между вещами и нашей встречей с ними не является случайным продуктом человеческого, инопланетного или животного «сознания», он автоматически возникает в любом отношении. Когда летящий камень касается глади пруда, камень реален в той же мере, что и пруд. В этом их взаимодействии возникают односторонние или двусторонние последствия для обеих сторон. Но, очевидно, камень не исчерпывает реальность пруда, как, собственно, и пруд не встречается с полной реальностью камня. Другими словами, конечны не только люди, но и объекты в целом. Камень встречается с прудом «каменным» способом, даже если у него нет и следа сознания, и точно так же пруд встречается с камнем «прудовым» способом. То же можно сказать о всяком отношении. Критики ООО часто высказывали недовольство этим именно моментом, поскольку здесь мы расходимся с кантовским каркасом современной философии, к тому же наши критики полагают – заблуждаясь – что мы тем самым впадаем в некую вариацию сомнительного панпсихизма. Но на этом уровне мы говорим всего лишь о конечности всех отношений, а не о том, что для них требуется нечто такое, что можно назвать психической жизнью.

Тем не менее ООО обладает определенным моральным авторитетом, проистекающим из одного изрядно подзабытого аспекта посткантовского ландшафта. Немецкий идеализм по-прежнему награждается всяческими похвалами за то, что он уничтожил вещь в себе, однако редко замечается, что ноумен – не единственный важный принцип Канта, а потому и не единственный, который можно перевернуть. Другой, более клаустрофобический элемент мысли Канта, – его предположение о том, что единственные отношения, о которых мы можем говорить, должны включать человека. То есть, с точки зрения Канта и его последователей, нет возможности говорить об отношении огня и хлопка, можно говорить только о человеческом познании того и другого в тот момент, когда огонь сжигает хлопок. Этот кантовский предрассудок неосознанно сохраняется немецким идеализмом, несмотря на то что он столь успешно покончил с ноуменом. ООО же утверждает, что радикализация Канта в немецком идеализме была не просто условной, но и неверной. После 1790-х гг. должно было случиться совсем другое – кантовские понятия конечности и вещи в себе следовало сохранить, сняв при этом ограничение, требующее привязывать их к людям. Ведь на самом деле весь космос является драматической борьбой объектов и их отношений. Итак, теперь у нас есть первый принцип ООО, на который обычно и обращает внимание большинство критиков: изъятие реальных объектов из всех отношений. Для открытия второго принципа мы должны оставить Хайдеггера и вернуться к Гуссерлю, на этот раз действительно отдав должное его неверно понятому наследию.

Идея Гуссерля: Объекты и свойства

Когда мы в последний раз упоминали о Гуссерле, мы заметили, что прямое ментальное осознание объектов было опровергнуто Хайдеггером, указавшим на наше, по большей части безмолвное, обращение с вещами в мире (которое в ООО впоследствии было развито в теорию объектов, изъятых из отношений с людьми или с чем бы то ни было иным). Большинство споров о различии Гуссерля и Хайдеггера по-прежнему привязано к этому единственному пункту, причем одна сторона раз за разом величаво повторяет маневр Хайдеггера, тогда как другая заявляет, что Гуссерль уже знал о скрытом бытии вещей. Эта сторона попросту ошибается, поскольку Гуссерль прямо говорит, что отвергает вещь в себе, которая бы оставалась за пределами прямой доступности сознанию, хотя именно это отстаивает Хайдеггер, если мы читаем его правильно. Тем не менее у Гуссерля есть другая важная сторона, которой Хайдеггер касается лишь вскользь – речь не о разрыве между доступными сущими и их скрытым бытием, а о другом разрыве – между самими этими сущими и их подвижными качествами.

Философы-сторонники эмпиризма, которые требуют ограничить внимание тем, что мы непосредственно испытываем в опыте, обычно довольно скептически относились к любому понятию об «объектах», которые якобы существуют за пределами их ощутимых качеств. Например, пользующийся всеобщей любовью предшественник Канта Юм, как известно, рассматривает объекты как всего лишь пучки качеств: нет доказательства того, что существует какая-то «лошадь» за пределами или поверх ее бесчисленных визуальных явлений, издаваемых ею звуков, а также различных способов ездить на ней, приручать или кормить ее¹⁴. Величайший вклад Гуссерля в философию, несмотря на его идеализм, состоял в том, что он показал, какое значительное напряжение существует уже и в самой феноменальной области между объектом и его качествами¹⁵. Остановимся на примере с лошадью: мы никогда не видим ее в точности одним и тем же образом, разве что в какой-то ускользающий промежуток времени. Сейчас мы видим лошадь слева, потом сзади, теперь под углом, а иногда и сверху. Она всегда находится на каком-то определенном расстоянии от нас, когда стоит, идет или бежит, и она всегда в каком-то настроении – спокойном, возбужденном или каком-то ином. Если принять точку зрения эмпиризма, тогда ни в один из этих моментов это, строго говоря, не «та же» лошадь. Между лошадьми в каждый конкретный момент есть лишь некое семейное сходство: в конце концов, сторонник эмпиризма утверждает, что в каждый момент мы встречаемся только с определенным набором качеств, но никогда с устойчивой единицей, называемой лошадью, которая существовала бы поверх и помимо таких качеств. Тогда как позиция Гуссерля, как и всей феноменологической традиции, ему наследующей, прямо противоположна. Независимо от того, что лошадь делает в данный и следующий момент, независимо от того, как близко она или далеко, наконец, от того, как меняется отблеск на ее шкуре, когда солнце клонится к закату, я всегда встречаю именно определенную лошадь. Все ее подвижные качества несущественны, они просто меняются как в калейдоскопе при переходе от одного момента к следующему. С точки зрения эмпиризма, качества – единственное, что важно, поэтому не существует никакой устойчивой единицы-лошади отдельно от них; тогда как с точки зрения феноменологии есть только такая единица-лошадь, а все ее подвижные качества (которые Гуссерль называет «набросками», Abschattungen) – это просто преходящие декорации над ее поверхностью. Короче говоря, Гуссерль предлагает нам новый разрыв – у Хайдеггера едва заметный, если не считать нескольких немаловажных ранних следов, – а именно между интенциональным объектом и его подвижными, привходящими качествами.

Но это еще не все, поскольку Гуссерль на самом деле открыл то, что у интенционального объекта есть два вида качеств. Наряду с теми, что быстро меняются от одного момента к другому, существуют также существенные качества, которые нужны лошади, чтобы мы вообще могли рассматривать ее как эту лошадь, а не думать, что она на самом деле нечто иное. В самом деле, по Гуссерлю, в этом и заключается основная задача феноменологии: варьируя наши мысли и восприятия, мы должны в конечном счете понять, какие качества лошади являются существенными, а не привходящими. К сожалению, он также утверждает, что существенные качества объекта может постичь интеллект, тогда как чувства постигают лишь привходящие, хотя Хайдеггер позже покажет, что различие между интеллектом и чувствами попросту не столь важно, учитывая то, что и тот и другие сводят различные сущности к присутствию перед сознанием. Однако мы не должны недооценивать сложность открытия Гуссерля. Хотя мы должны отвергнуть гуссерлевскую идею ограничить объекты сферой сознания, поскольку она слишком идеалистична, чтобы объяснить вещь в себе, одним идеализмом дело не ограничивается. У Гуссерля возникает двойное напряжение, поскольку интенциональный объект – такой, как лошадь, которую я вижу на лугу, – обладает определенными привходящими качествами, хотя он и отличается от них, но в то же время и существенными качествами, несмотря на то что он отличается и от них тоже, учитывая то, что объект является единицей поверх и помимо не только своих привходящих качеств, но также и существенных.

Пришел момент переписать все это в стандартных терминах ООО, которые будут время от времени использоваться в этой книге. Для объектов и качеств мы используем простые сокращения o и q. Для хайдеггеровской области реальных объектов, изъятых из всех отношений и являющихся в конечном счете потомками кантовских ноуменов, мы используем сокращение r. Гуссерлевская область явлений, которые не изъяты, но, наоборот, прямо даны, мы обозначаем не уродливым и двусмысленным термином «интенциональный», а термином «чувственный», сокращаемым как s, хотя под него подпадает также и доступ к вещам посредством интеллекта, а не только чувств. И если генетика анализирует днк через химические сокращения – g (гуанин), c (цитозин), a (аденин) и t (тимин), в ООО свой базовый алфавит – o, q, r и s – с двумя типами объектов (r и s) и двумя наборами качеств (опять же r и s), с той разницей, что мы можем сопрягать r и s с o или q, что дает нам в два раза больше вариантов, чем в генетике. Объекты могут либо присутствовать (so по Гуссерлю), либо безнадежно отсутствовать (ro по Хайдеггеру, с оговоркой, что объекты скрываются друг от друга так же, как и от нас). То же относится к качествам объектов, которые могут быть либо данными чувствам (sq или «наброски» у Гуссерля) или же навсегда изъятыми из прямого доступа (rq, подобные «существенным качествам» у Гуссерля, с той оговоркой, что Гуссерль ошибается, полагая, будто интеллект может постигать их непосредственно).

Кроме того, поскольку не бывает голых объектов без качеств или же свободно парящих качеств без объектов, ни одно из этих четырех сокращений не может существовать изолированно, оно должно сопрягаться с таковым противоположного типа. Это дает нам четыре возможных сопряжения. Вернемся снова к Гуссерлю. Хотя мы отвергаем его представление о том, что реальные качества вещей могут познаваться интеллектом, мы согласны с ним в том, что реальные качества существуют: его анализ вполне убедителен, когда он показывает, что любой чувственный объект (такой, как лошадь) обладает как несущественными качествами, так и существенными. В терминах ООО Гуссерль показывает, что, когда мы имеем дело с чувственными объектами, у нас есть so-sq (несущественные качества) и в то же время so-rq (существенные). Если вернуться к Хайдеггеру, у которого сломанный инструмент заявляет о своих качествах, оставаясь навсегда изъятым, у нас здесь есть интересный гибрид ro-sq, который оказывается наиболее важной для искусства из всех четырех линий напряжения. Я говорю «четырех», а не «трех», поскольку мы также должны говорить о напряжении ro-rq, о котором, естественно, говорить сложно, поскольку оба термина в таком случае недоступны для прямого рассмотрения. Однако без ro-rq все изъятые объекты были бы одними же и теми, то есть взаимозаменяемыми субстратами, которые отличались бы только в той мере, в какой каждый предъявлял бы наблюдателю разные чувственные качества в разные моменты времени. Поскольку это запрещало бы любое внутреннее различие между молотком-в-себе, лошадью-в-себе и планетой-в-себе, не было бы и способа объяснить особый характер каждого изъятого объекта. Следовательно, необходимо утверждать и наличие напряжения ro-rq. Лейбниц понял это уже в своей «Монадологии» (§ 8), где он подчеркивает, что каждая монада является одной, но при этом у каждой множество черт¹⁶.

Метафора и ее следствия

Теперь мы готовы обратиться к искусству. Хотя в этой книге речь преимущественно идет об изобразительном искусстве, есть веские причины начать с обсуждения метафоры, которое сможет ясно показать нам то, как функционирует искусство в целом. Почему это так? Дело в том, что метафору легко прямо сопоставить с буквальным языком, и выясняется, что, чем бы ни было искусство, оно не может иметь дела с любой формой буквализма. Это пункт наибольшего сближения между теорией искусства, предлагаемой ООО, и теорией Фрида, которая будет обсуждаться далее в третьей главе. Этим не исключается признание тех же редимейдов Марселя Дюшана в качестве искусства, но требует того, чтобы мы нашли в них небуквальную составляющую, если они действительно должны считаться искусством.

Под эстетикой ООО подразумевает общую теорию того, как объекты отличаются от своих собственных качеств. Учитывая, что есть два типа объектов и два типа качеств, существует четыре различных класса эстетических феноменов: ro-rq, ro-sq, so-sq и so-rq. Говоря в целом, ro-rq – это напряжение, которое играет важнейшую роль в причинении любого типа; таким образом, традиционный философский сюжет причинно-следственных отношений впервые относится к эстетике, где ему и место¹⁷. Отношение so-sq больше напоминает именно эстетическое напряжение, которое связано с нашим восприятием объектов в постоянно меняющихся явлениях и условиях, тех, которые Гуссерль называл набросками; вскоре мы поймем, что это напряжение было отмечено и Кантом в его «Критике способности суждения», где он говорит о нем как о «привлекательности». Отношение so-rq, которое опять же многим обязано Гуссерлю, указывает на напряжение между объектами, являющимися нам, и реальными качествами, благодаря которым они есть то, что они есть; именно тут мы обнаруживаем «теорию» в смысле когнитивного понимания. И только в напряжении ro-sq мы обнаруживаем собственно красоту, которую я не колеблясь назову действительной сферой искусства, пусть даже большинство художников сегодня не хотят иметь ничего общего с красотой, обходя этот вопрос и заменяя его той или иной социально-политической темой, ведь эмансипационная политика стала главным интеллектуальным кредо нашей эпохи. В этом отношении не слишком изменилась ситуация, описанная Дейвом Хики в его «Невидимом драконе», хотя о политике он высказывался в несколько неверном тоне: «Если вы касались темы красоты в американском художественном мире в 1988 г., это не становилось началом разговора о риторике – или эффективности – или удовольствии – или политике – или даже Беллини. Вы своими словами тут же поднимали вопрос рынка»¹⁸. С точки зрения ООО смысл красоты не сводится к некоей смутной отсылке к плохо определенному эстетизму, он определяется в явном виде как исчезновение реального объекта за его чувственными качествами. По причинам, которые скоро будут прояснены, это всегда производит театральный эффект, а потому красота неотделима от театральности, хотя Фрид, естественно, настаивает на противоположном.

Так или иначе, теория метафоры в ООО многим обязана важной, но подзабытой статье по этой теме, написанной испанским философом Хосе Ортегой-и-Гассетом, которого больше читали в эпоху расцвета экзистенциализма, чем сегодня¹⁹. Здесь я не буду воспроизводить мою интерпретацию статьи Ортеги-и-Гассета, я просто представлю пересмотренную теорию ООО, возникшую из нее²⁰. В прошлом я всегда брал метафоры у известных поэтов. Но на этот раз я решил выбрать простой анонимный пример, найденный методом случайного поиска в Google. Это отрывок из поэмы, которую большинство интеллектуалов высмеяли бы, решив, что она годится разве что для поздравительной открытки, однако для наших целей она отлично подходит:

 
Свеча подобна учителю,
Кто первым даст искру,
Которая разжигает любовь к знанию
В детских умах и сердцах²¹.
 

Если читателю будет так проще отнестись к этому стихотворению серьезно, мы можем сделать вид, что это просто первое четверостишье из какого-нибудь болезненного и мрачного произведения австрийского экспрессиониста Георга Тракля и что потом речь зайдет о кокаине, инцесте и уничтожении. Упростим также наше упражнение, ограничившись первой строкой: «Свеча подобна учителю». Теперь сопоставим это утверждение со словарным определением статьи. Если я задам в Google запрос «определение свечи», вот что я получу: «цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине, который поджигают, чтобы он при горении давал свет». Давайте тогда посмотрим в Google еще и определение учителя. Вот первый результат: «человек, который учит, особенно в школе». Если соединить два определения и заменить исходную метафору, результат окажется попросту смешным, а именно:

Свеча подобна учителю

становится высказыванием:

Цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине, который поджигают, чтобы он при горении давал свет, подобен человеку, который учит, особенно в школе.

Второе высказывание, хотя оно в каком-то смысле действительно забавно, не только тяжеловесно, но и попросту абсурдно. Конечно, мы можем представить себе, как какой-нибудь поэт-дадаист развил бы такую строку в стихотворение, а потому мы не готовы решительно и навсегда исключить ее из области искусства. Однако, если исключить редкую возможность встретить такого поэта, во фразе «Цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине, который поджигают, чтобы он при горении давал свет, подобен человеку, который учит, особенно в школе» нет ничего, кроме простой буквальности. Как и всякое определение, взятое отдельно, это совокупное определение структурировано как буквальное тождество. Однако, поскольку в обычных обстоятельствах такое комбинированное тождество оказывается очевидно ложным, мы не понимаем, что делать с таким утверждением. Мы психологически отвергаем второе высказывание – точно так же, как мы могли бы отстраниться от бессмыслицы, но исходное стихотворение не вызывает у нас такой реакции, даже если посчитать, что оно китчевое и приторное. Высказывание «свеча подобна учителю» каким-то образом способно затянуть нас в свою атмосферу, так что мы можем отнестись к нему, пусть и на мгновение, серьезно. Мы сразу же понимаем, что это не буквальное высказывание того типа, какого мы ждем от научного или какого-либо другого знания. Но благодаря чему два этих высказывания столь сильно различаются?

В буквальном высказывании объекты рассматриваются – явно или неявно – в качестве тех, что можно заменить списком качеств, которыми они обладают²². Представим, что мы говорим с человеком, которому довелось ни разу не услышать слово «свеча», хотя у него достаточно обширный запас английских слов. В таком случае мы могли бы просто повторить словарное определение и сказать такому человеку, что свеча – это цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине, который поджигают, чтобы он при горении давал свет. Определение дает знание о том, что такое свеча. Для этого оно отвлекает наше внимание от самой свечи в двух противоположных направлениях. Во-первых, оно подрывает свечу, указывая нам, из чего она сделана: «цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине». Затем оно надрывает свечу, указывая на то, что она, свеча, делает: фитиль «поджигают, чтобы он при горении давал свет». Желая просветить нашего невежественного знакомого, свечу рассматривают в качестве простого эквивалента сумме ее физического состава и внешнего эффекта, производимого ей в мире в целом. То же относится и к определению учителя. Если по каким-то причинам нашему другу не известно, что значит слово «учитель», мы можем дать ему такое знание, двигаясь в двух разных направлениях. Если посмотреть вниз (в движении подрыва), мы обнаружим, что учитель – это «человек», поскольку люди – это сырье, из которого до сих пор делаются любые учителя. Мы также можем посмотреть наверх (в движении надрыва) и выяснить, что учитель – это тот, кто «учит, особенно в школе». В этом случае мы опять же достигаем знания, а знание всегда предполагает, что объект заменяется точным описанием его компонентов, видимых свойств или отношений. Никакого эстетического эффекта таким образом не достигается, а потому здесь нет и никакой красоты. У нас остается простой парафраз, то есть один лишь буквализм. Не возникает чувства некоего избытка в свече или учителе, который выходил бы за пределы того, что мы получаем из адекватного определения обоих. Даже если эти определения не включают в себя много других дополнительных сведений о свечах и учителях, мы уже на верном пути и потому можем более не уточнять эти определения, ведь мы передали достаточно информации, чтобы наш собеседник мог понять, что мы имеем в виду.

Конечно, иногда буквальные описания не срабатывают. Можно неправильно определить свечу или учителя, хотя с хорошо знакомыми предметами это случается редко. Однако мне припоминается случай, когда меня в молодости спросили, что значит «консьерж», и я дал неправильное определение – не для того, чтобы зло подшутить, а потому, что я тогда неверно понимал значение этого слова. Когда такое случается, мы просто приписываем неверные качества названному объекту. Мы уже отметили, что то же самое более странным образом случается в абсурдном соединении определений свечи и учителя: «Цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине, который поджигают, чтобы он при горении давал свет, подобен человеку, который учит, особенно в школе». Сбой происходит и тогда, когда мы заменяем только одно из определений и говорим: «свеча подобна человеку, который учит, особенно в школе» или «Цилиндр или кусок воска или жира с фитилем посередине, который поджигают, чтобы он при горении давал свет, подобен учителю». Подобные комбинации не работают, поскольку буквальное подобие свеч и учителей не слишком убедительно. Но именно благодаря этому и возможен их метафорический союз, который подводит к некоторым важным идеям.

Рассмотрим три следующих высказывания: (1) «Профессор подобен учителю»; (2) «Свеча подобна учителю»; (3) «Демографический состав Лос-Анджелеса, согласно переписи 2010 г., подобен учителю». Какое из этих высказываний может стать хорошей метафорой? Первое в большинстве случаев метафорой быть не может, поскольку это простое буквальное высказывание, указывающее на множество обычных свойств, общих учителям и профессорам. В случае третьего высказывания у нас противоположная проблема. Два термина представляются настолько не связанными друг с другом, что высказывание вообще не производит никакого эстетического эффекта, хотя, опять же, поэт или гениальный актер мог бы заставить его в правильном контексте работать. Ближе всех к золотой середине подходит второе высказывание, в котором свеча каким-то образом связывается с учителем, хотя не вполне ясно, в чем их связь. Возможно, она имеет какое-то отношение к тому, что оба «освещают», хотя и в разных смыслах. Но как только это сказано открыто, мы опять же вступаем в область буквального сравнения качеств, так что метафора тут же разваливается. Представим следующие строки поэта, которому стоило бы себя одернуть: «Свеча подобна учителю, поскольку свеча буквально освещает комнату, а учителя фигурально освещают умы учеников». Теперь мы имеем дело всего лишь со скучным и тривиальным замечанием. Чтобы метафора состоялась, должна быть связь двух терминов, однако она должна быть небуквальной и не должна проводиться слишком нарочито.

Чтобы узнать о другом важном качестве метафоры, мы можем просто перевернуть каждое из трех высказываний, приведенных в предыдущем абзаце, и посмотреть, что будет. (1) «Учитель подобен профессору». (2) «Учитель подобен свече». (3) «Учитель подобен демографическому составу Лос-Анджелеса, согласно переписи 2010 г.». В случае первого высказывания в сравнении с прежней версией ничего на самом деле не меняется. Профессор подобен учителю, а учитель подобен профессору; перестановка терминов никак не меняет понятной, но скучной истины высказывания. Поскольку у двух объектов схожие качества, не слишком важно, какой из них упоминается первым. В третьем высказывании на самом деле тоже не возникает реального отличия при перестановке терминов: высказывание, и так уже крайне неправдоподобное, было перевернуто, но не стало более или менее правдоподобным, чем в исходной форме. Трудно увидеть какую-либо связь между учителем и демографическим составом Лос-Анджелеса в 2010 г.; такое высказывание кажется попросту неудачным буквальным описанием, в котором качества двух терминов не сходятся друг с другом. Но обратите внимание, как меняется второе высказывание: «свеча подобна учителю» и «учитель подобен свече» – это в обоих случаях метафоры, даже если и не особенно удачные. Однако важный момент состоит в том, что две эти метафоры совершенно разные. В первом случае у нас есть свеча, которая в каком-то смысле приобретает учителе-подобную мудрость и рассудительность, когда мы сидим с ней ночью – или что-то в этом роде. Во втором случае у нас есть учитель, который каким-то образом просвещает умы молодежи или же разжигает их, хотя такой буквальный парафраз никогда не смог бы исчерпать метафоры, так же как шар нельзя спроецировать на двумерную карту безо всяких искажений. В первом случае свеча – субъект и она каким-то образом приобретает не вполне определенные учителе-предикаты; во втором все наоборот. Буквальное описание или парафраз просто сравнивает свойства любых двух объектов, которые обсуждаются вместе, а потому порядок легко обратим. Но в метафоре возникает перенос качеств от одного объекта к другому, а потому это либо учитель со свече-качествами, либо свеча с учителе-качествами, но одно полностью отличается от другого.

У этого результата есть определенное философское значение. Представим буквальное высказывание следующего вида: «учитель ведет занятие, готовит план урока на каждый день, дает домашнее задание, ставит ученикам оценки и сообщает родителям об успеваемости их детей». Нам не обязательно интерпретировать это высказывание в эмпиристском ключе, как простой пучок свойств. Мы – как и Гуссерль – можем осознавать то, что учителя делают много других вещей помимо этих и что учитель остается учителем независимо от того, что в данный момент времени он может делать лишь некоторые вещи из этого списка. Раз так, мы понимаем, что есть определенное напряжение между учителем и его или ее актуально данными качествами. Говоря в терминах ООО, мы имеем дело с учителем как so-sq, доступным чувственным объектом с многочисленными подвижными чувственными качествами. Однако в высказывании «учитель подобен свече» происходит нечто другое. В этом случае учитель приобретает свече-качества, а не ожидаемые учителе-качества. У нас нет четкого понимания, что представляет собой учитель со свече-качествами, и по этой причине учитель – это уже не so-учитель, прямо представленный нашему сознанию, а ro-учитель, то есть изъятый объект, своего рода черная дыра, вокруг которой таинственным образом обращаются свече-качества. Здесь у нас возникает (хайдеггерианское) напряжение ro-sq, которое является основой всякого искусства. Даже если мы знаем, что чувственный учитель отличается от своих чувственных качеств, в принципе он или она всегда могут описываться в точном качественном описании. Однако такой парафраз невозможен, когда учитель становится реальным объектом, который таинственно изымается, скрываясь за чувственными свече-качествами, которыми он, как сказано, теперь обладает. Элен Скарри подходит к той же идее, когда говорит о метафоре, что «когда один термин перестает быть видимым (потому, что он не присутствует или же потому, что он рассеян за пределами нашего сенсорного поля), тогда аналогия перестает быть инертной: присутствующий термин становится настоятельным, активным и настырным, взывающим к отсутствующему и направляющим наше внимание на то, что отсутствует» (bbj 96).