Текст книги "Поезд милосердия"

Дядя Миша

Дядя Миша был токарем. Причем таким токарем, без которого легко мог бы остановиться производственный процесс нашего градообразующего оборонного предприятия, в котором работало большинство наших родителей. Если без многих инженеров, начальников отделов и прочих руководящих работников этот институт, да и вообще весь советский ВПК вполне могли бы обойтись, то о дяде Мише сами же эти инженеры, начальники отделов и прочие руководящие работники говорили совсем другие слова. Он был мастер, мастер от Бога. Уж не знаю, какие чудеса он творил на работе, колдуя на своем станке, но я видел, как он трудился по квартире, делая ремонт, или как он строил дом на даче, создав, например, «с нуля» винтовую лестницу на второй этаж по самодельному чертежу, который он, с позволения сказать, начертил от руки на коленке, сидя и перекуривая на крыльце. Лестница, как и всё, что он делал, получилась супер и даже не скрипела! Делал он всё, как оно казалось, вообще без какой бы то ни было подготовки – в общем-то, как говорится, топором, как-то лихо, удало, легко и весело, а получались шедевры.

Я с детства знал и любил такой тип мастеров, да и просто работяг, поскольку всегда с удовольствием наблюдал за работой своего любимого деда Лёши – столяра-краснодеревщика, старшего мастера лесной и деревообрабатывающей промышленности, мастера золотые руки – помогал ему и учился у него правильно держать в руках ножовку или молоток, рубанок или стамеску… Дед мой работал истово, на бешеной скорости, не замечая ничего вокруг и ни на что не отвлекаясь ни на секунду – такая уж была школа. Его рубашка дымилась от пота, и её, когда он наконец заканчивал свое очередное творение, можно было в буквальном смысле выжимать.

Дядя Миша же работал тоже очень быстро, не халтурил и не тормозил процесс, но он работал как-то озорно, как-то в кайф и как-то, как казалось, без напряга. На него было просто приятно смотреть, и это, по-видимому, его не напрягало. С любым его зрителем – малолетним ли, взрослым ли, мужчиной ли или женщиной – он всегда находил о чем поговорить, что спросить, какую историю рассказать… Умел слушать. Не был он идеальным, нет – и поддать любил, и в морду дать мог, причем качественно – благо боксером был по молодости. Был, кстати, единственным из реально уважаемых мною мужиков, кто курил. И он же, единственный из всех, позже практически перестал со мной здороваться, когда узнал, что я сам начал курить. Но это потом, а сейчас мы дружили семьями и просто так. Здорово с ним было, разница в возрасте не чувствовалась, авторитет свой он ничем не старался подтвердить ежедневно – он просто у него был. Мы, пацаны, очень его любили. Он был нам как старший брат, что ли, или как опытный друг. Он как-то ничего не боялся, много в своей жизни повидал и много знал. Когда он появлялся в компании, то праздничный стол или просто группа людей, стоящих на улице, сразу оживали, хотя он не блистал модными шутками и не сыпал новостями из газет. Ну и, естественно, дядя Миша был одним из немногих родителей из нашего класса, которые провожали нас тогда в аэропорт. По-другому и быть не могло.

А через четыре года я, когда услышал звонок и открыл входную дверь, увидел на пороге нашей квартиры Митяя с каким-то газетным свертком в руке и почему-то сразу подумал очень плохую тяжелую мысль. Митяй, впрочем, её и подтвердил через секунду.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – сказал, я.

– У меня отец погиб, – сказал он.

Что я сказал, я не помню. По-моему, что-то типа «Как же так?» или «Этого не может быть!», короче, ерунду какую-то, а может быть, ничего не сказал. Помню точно, что в прихожей на тумбочку сел, это было. А Митяй говорит: «Вот так вот… Дядя Миша…» В свертке были завернутые в газету тапочки для дяди Миши, и шел Митяй, понятно куда…

Время тогда просто совсем дурное стало, и даже такие суперспециалисты таких суперспециальностей, как дядя Миша, чтобы кормить свои семьи, были вынуждены уходить с заводов и из институтов. И дядя Миша ушел. Ну не мог он сидеть на шее у жены – библиотекаря из нашей школы, да и сыновей надо было как-то в люди выводить. Вот и пошел он на железную дорогу монтером пути… Во времена нам достались, а?!! Токарь самого высшего разряда из ВПКашного НИИ пошел работать монтером пути! Ну и в результате дело путаное там какое-то получилось, что-то было связано с нарушением техники безопасности. Короче, пропускали они состав, стоя с напарником по бригаде на соседнем пути. Нарушение, конечно, но ни по какому расписанию не должно было там поезда-то быть. А он там взялся откуда-то. Говорят, старший бежал по насыпи, кричал и руками размахивал, думал, услышат они его, да куда там, когда два поезда рядом идут! Так они и болтали мирно, на лопаты опершись, а поезд-то со спины вылетел… пассажирский… хорошо за сотню шел… Там еще вираж такой затяжной между Серпуховым и Аванградом… И всё…

Хоронили мы дядю Мишу почти всем классом тогда. Переживали страшно, и я тогда так и сказал на поминках от нас ото всех, что, мол, у нас, у каждого, был свой дядя Миша и вот сегодня мы его похоронили… Как-то хорошо мне удалось тогда сказать, в общем. Пацаны сказали: «Молодец». А Митяй сказал: «Спасибо, Гринь».

А сейчас, первого октября 1990 года, мы все, включая и дядю Мишу, приехали в аэропорт.

 

Мастера

Сегодня, раз, наверно, в двести первый,
Опять смотрел тот фильм я, «Экипаж».
Опять садились мне они по нервам,
И снова колотило меня аж.
 
 
В кабине, в фильме, летчики сидели,
Судьба, у каждого из них, своя была,
Но вместе, как один, они летели!
Да, это точно были мастера!
 
 
В кино показана отважная картина,
Там создан образ, пойман верный кадр,
В актерах жизни видится витрина,
А снять тот фильм ведь тоже нужен дар.
 
 
Сыграть чтоб жизнь, жить надо с пониманьем
Всех тонких граней зла, любви, добра…
И чувствую я всем своим сознаньем,
Что фильм тот сняли тоже мастера!
 
 
Был в Феодосии недавно в галерее —
Той самой, где великий маринист
Жил, пребывая в мастерства творенье,
И мир в картинах его был лучист!
 
 
А у нас тоже, в местной автобазе,
Был парень, что талант свой проявил —
Он нереально ездил на «КамАЗе»,
Что не было сомнений – мастер был!
 
 
У друга батя был – великий мастер дела
Металлообработки на станках.
Когда работал он, любого душа пела,
Поскольку мастерство тот наблюдал!
 
 
И всадники – друзья мои с походов,
Джигиты, конкуристы, казаки —
Талантов ярких бесконечность всходов
И мастерства великого штрихи!
 
 
Из ДТП ужасного спасая
Остатки человека одного,
Уверен был я – он дошел до края,
Вершащего всё в жизни, своего.
 
 
Но повезло бедняге несказанно —
В больнице мастер на дежурстве ждал.
И этот мастер кровью перемазал
Аж полбольницы, но его собрал!
 
 
Учитель школьный в класс глядит в волненьи,
Не спит над планами уроков до утра —
Он мастерством рождает поколенье,
В котором тоже будут мастера!
 
 
С комбайнов вечером сошли мы, как хмельные,
Нелегок труд наш, доложу я вам,
Но тот, кто видел все это, поныне
Завидует нам – поля мастерам!
 
 
А дед мой, помню, так держал рубанок
В больших руках натруженных своих,
Что, будто бы из-под полозьев санок
Как снег летит, шедевры он творил!
 
 
Другой мой дед талантом ратной службы
Отмечен Богом был через века —
Он мастерски владел любым оружьем,
Был командиром-мастером полка!
 
 
И вот что ясно в этих наблюденьях —
Внизу идем мы, скачем ли в верхах,
Не важно, где мы, важно – проявленье,
Ведь держится наш мир на мастерах!
 

Аэропорт

Аэропорт вообще сам по себе – место магнетическое по многим причинам. Во-первых, он неразрывно связан с путешествиями, а что может быть волнительнее, особенно для молодежи, которая за каждым поворотом дороги-то ждет чего-то нового и счастливого? А тут – целый аэропорт и предстоящий головокружительный перелет, и столько всего потом! Во-вторых, аэропорт связан с путешествиями на самолете, а самолет тогда для нас был самым непревзойденным, самым необычным, редчайшим видом транспорта. Я-то летал с шести месяцев от роду, так как родился в Оренбурге, а жил в Подмосковье, вот и сновал туда-обратно по небу к бабушке и дедушке на лето, то есть минимум два раза в год, и то всегда что-то в душе моей от ожидания полета зарождалось и поднималось. А многие-то из нас никогда и не летали вовсе. Митяй вот, например, вообще самолет до этого только по телевизору и видел. В-третьих, необычно же всё вокруг – и ленты багажных транспортеров, и кассы билетные, кафе аэропортовское, стюардессы проходят… Да что там стюардессы! В аэропорту даже туалет особенный! В киосках газеты продают; народу всякого полно – все либо посадки на рейс ждут, либо прилетели только что, либо спят в креслах в ожидании чего-то; табло прилета-вылета названия городов пишет; представители разных аэропортовских служб снуют; экипажи горделиво проплывают в синей форме-то; по радио что-то объявляют таким необъяснимым голосом; а за стеклянной стеной стоят на стоянках, взлетают, садятся и рулятся самолеты! Восторг!

Путешествия всегда род людской будоражили. Всегда людям не сиделось на месте, хотелось посмотреть, а что там за холмом, за поворотом реки, за тем лесом… Может быть, дело в том, что мы вечно ищем, где лучше, так как знаем, что хорошо там, где нас нет? Но ведь мы также знаем, что стоит нам куда-то переехать, как в этом месте мы сразу начнем быть, значит, хорошо там уже не будет, а станет хорошо в другом месте, где нас нет. Или уже нет. То есть хорошо в этот момент может запросто стать там, откуда мы только что приехали, так как нас-то там уже нет, и где было плохо, поскольку до этого мы там были. В себе надо проблемы искать, в себе… а не в той местности, где нам приходится находиться. Говорят же, что можно объехать весь свет в поисках чего-то и найти это, лишь вернувшись домой. Может быть, поэтому так и ценны именно командировки, отпуска, краткие вылазки куда-то, путешествия, одним словом. Ведь они – не переезд, а визит в другую жизнь, где нас как бы нет. То есть мы там как бы есть, но мы там – гости, мы там – экзотика, мы там временно… И, может быть, именно от реального ощущения временности своего присутствия мы начинаем так остро чувствовать всё, что нас окружает, и всё, что с нами происходит? А ведь жизнь наша – тоже штука временная, а мы, живя её, ничего не чувствуем и воспринимаем все как рутину и тягомотину. Может быть, надо всё это просто осознать да и радоваться каждому дню?

Не знаю я точных ответов на эти вопросы. Зато точно знаю, что тогда нас такие размышления не сильно занимали, хотя ребятами мы были мыслящими и о философии жизненной задумывались. Мы тогда просто ещё не разучились просто жить. Не разучились чувствовать время, вот оно и текло медленно. Хотя, на самом деле, ничего мы тогда не «не разучились», мы просто не знали, что бывает по-другому. Не накопилась тогда ещё груда ошибок, обид, пощечин и пинков, не отработались до автоматизма привычные ежедневные движения, не было ещё всей этой бездны мыслей, обязанностей и тревог…

И надо же как нам повезло! В таком идеальном возрасте – вроде не дети уже сопливые, но и душа ещё не ожирела, не огрубела и была ещё полностью открыта для всего – попали мы в этот Поезд.

 

Я помню время

Я помню время, когда мы чудили,
Не оскорбляя притом ничьей чести.
Я помню, когда в самолетах курили
Не в туалете, а прямо на месте.
 
 
Я помню, что мы лежачих не били,
А если упал кто, то поднимали.
Девчонкам, стесняясь, цветы мы дарили,
В записках вниманием их донимали.
 
 
Без шлемов носились на велосипедах,
А жизнь познавали в трудах и ошибках.
Кроссы сдавали в обычнейших кедах
И искренни были в словах и улыбках.
 
 
Я помню, в вагоне метро спозаранку
Все, как один, носы в книги уткнули.
По радио утром помню зарядку,
Пока на востоке лучи не блеснули.
 
 
Я помню печенье в кульке из бумаги,
И лимонады в бутылках стеклянных,
Два раза в году на углах домов флаги,
Солдатиков помню своих оловянных.
 
 
Я помню, что мы не считали расходы,
И помню я, для чего бигуди.
А главное – помню чувство свободы
И радости беспричинной в груди.
 
 
Теперь же мне всё по ночам это снится,
Как запах от ленинградской гитары.
И молодежь никуда не годится!
Боже мой, неужели я старый?
 

Поезд милосердия

Маршрут поезда, который должен был провести нас через всю нашу необъятную ещё тогда Родину, был не простым. Это был сногсшибательный невероятный по нынешним временам проект. С ног он сшибал своими масштабами, а невероятным был в первую очередь потому, что создан был не ради денег, а на чистой воды энтузиазме. Как всё это было возможно сделать, я не сильно понимал и тогда, а уж сейчас, когда я задумываюсь над всем этим уже взрослыми мозгами, я просто не могу осознать ту бездну труда, энергии и огня, который должен был жечь изнутри организаторов этого поезда, раз они смогли все это свершить.

Поезд наш, конечно, имел на железной дороге какой-то номер и всё, что там полагается для поездов, но именовался как «Поезд милосердия». Его задачей было проехать через весь Советский Союз, а тогда всё, что мы в результате проехали, ещё и было Союзом, с востока на запад – от Владивостока до Риги с остановками по два-три дня в каждом крупном городе, расположенном на его пути. Остановки эти планировались не забавы для и не развлечения ради, а для разного рода добрых дел. Основным добрым делом нашего поезда был сбор по всей стране гуманитарного груза для пострадавших от аварии на Чернобыльской АЭС и спасателей, которые работали там и потеряли здоровье. Для этой цели в хвосте нашего состава шел грузовой вагон и даже дополнительная открытая платформа.

Не было города на нашем маршруте, который не откликнулся бы на наш призыв! Где-то городская администрация брала вопрос выделения гуманитарного груза под свой централизованный контроль, где-то эту почетную ношу взваливали на себя трудовые коллективы, а где-то к нам подходила ветхая бабулька и протягивала баночку собственноручно сваренного варенья из собственноручно же выращенных и собранных на огороде ягод. Милосердия было много, и оно было разным.

В результате, когда мы, проехав всю страну, прибыли в Минск, передали представителям нужной организации для дальнейшей отправки в Гомель и Могилев десять тонн гуманитарного груза! По нынешним временам вряд ли кого-то можно поразить цифрой десять тонн, но те десять тонн, что мы довезли, не имели цены. Они были бесценны по своей природе, и их невозможно было подогнать ни под одну из известных мер весов. Эти десять тонн были сложены из граммов и килограммов человеческого небезразличия, которое мы в избытке встретили, переезжая из города в город. В эти десять тонн входили труд простых людей и их умение страдать за других. Кто, например, из живущих в Хабаровске видел Чернобыль? Его никто не видел! От Хабаровска до Чернобыля дальше, чем от Хабаровска до Вьетнама, причем прилично так дальше – раза в полтора. Но простой народ из этого дальневосточного города приносил, привозил и отдавал то, что мог. Сейчас, конечно, это кажется невероятным.

Когда мы прибыли в Минск и из Гомеля приехала машина для того, чтобы забрать доставленный нами груз, то отправить его удалось только на следующий день. Причина оказалась проста – никто в Гомеле не мог представить, что всё это будет настолько по-настоящему и что мы привезем целых десять тонн. Они приехали на «газике», который мог взять на борт груза где-то только под тонну. Когда ответственные за дальнейшую доставку груза представители оценили масштабы, то они, я уверен, испытали двойственное чувство: с одной стороны, им было очень неудобно за то, что они не верили в нас, людей, а с другой – они были счастливы, что ошиблись. Они вернулись на следующий день на двух грузовиках и увезли собранный и доставленный нашим поездом груз. Причем сама отгрузка произошла очень буднично и по-деловому, без митингов, телекамер и речей, и мы обратили на неё внимание лишь потому, что в то же самое время загружались в автобус для нашей очередной поездки в очередное место скопления боли и скорби. Не было тогда в таких делах помпы. Не было, и всё тут.

Сбор гуманитарного груза был, конечно, делом администрации поезда, мы там были задействованы на уровне помощников и грузчиков. Основным же нашим делом была «жирафская» работа. В каждом городе мы посещали всё те же дома престарелых, больницы, детские дома, приемники-распределители для малолетних бездомных беглецов – почти преступников – и тому подобные места. В наши обязанности входили встречи с инвалидами, ветеранами, безнадежно больными и брошенными людьми для того, чтобы внести в их беспросветные судьбы хоть какой-то лучик тепла, доброты и помощи. Мы играли для них спектакли, так как вся наша группа занималась в театральном кружке в нашей музыкальной школе у потрясающего педагога и человека большого жизненного пути Абарбанеля Владимира Александровича. Мы проводили с ними серии братаний, суть которых заключалась в произвольном выборе объекта братания, знакомств с ним и разговора по заданным вопросам, переходящего в разговор по душам. Многие из нас ещё долго переписывались со своими побратимами со всей страны, пока хаос нового времени окончательно не разметал всё и вся. В паре с нами работал творческий коллектив из города Кемерова «Русская песня» – ребята и девчонки не сильно и сильно постарше нас, выступавшие с народными песнями и танцами. Вместе с ними мы давали концерты и присутствовали на официальных встречах, проводимых во Дворцах культуры каждого города. Кроме всего этого, мы способствовали и принимали участие в делах, имевших реальный осязаемый результат. Например, в Свердловске администрации нашего поезда удалось добиться от местных властей поставки аппарата «искусственная почка» для местной больницы, в которую мы наносили плановый визит и узнали, что прибор этот, как воздух, нужен сильно больной девочке. Все вместе добивались мы решения и таких, казалось бы, пустяковых и бытовых, но таких важных и, как выяснилось, без нашего вмешательства не решаемых вопросов, как, например, замена водопроводных и канализационных труб в интернате для глухонемых детей в Чите.

Сами мы мало чего понимали, конечно, в сложностях и тонкостях искусства бюрократических согласований и всей массы титанической взрослой работы, которую вело наше руководство, но зато мы всей душой выкладывались на том участке, который был вверен нам.

Увидели мы тогда очень много чего, и среди этих видов были не только непередаваемые по своей красоте пейзажи нашей огромной страны и панорамы городов, были там ещё картины сломанных судеб, несчастного детства, брошенной старости, ужасы болезней, черные души, убитая вера… Мы всё это видели и пытались помогать и бороться. Мы верили в милосердие и чувствовали себя частью большого светлого дела, чувствовали себя нужными, от нас был толк, и это было хорошо.

Поезд наш был создан в рамках и под эгидой Ордена милосердия и социальной защиты имени Академика Андрея Дмитриевича Сахарова. В смысле, не сам поезд, а этот наш грандиозный рейс. Физически-то поезд как транспортное средство был, конечно, создан на вагоно– и локомотивостроительных заводах, а вот идея поезда была воплощена в формате именно этого Ордена. У того сумасшедшего физика-ядерщика из нашего домашнего подшефного дома престарелых, кстати, над кроватью висел портрет того же Сахарова, которого он называл своим учителем. Интересное совпадение.

Нам всем были розданы специальные значки этого Ордена. Значки были круглые, сантиметров пять в диаметре, выполненные в двух цветах – голубом и бежевом, какие-то глянцевые и приятные на ощупь. Очень красивые и очень лаконичные по своему исполнению. Мы все их гордо носили. Как ордена.

В общем, мы были такие социальные жирафо-спасатели. Жирафо – потому что были «жирафчиками», участвуя в подхваченном и перекроенном моей мамой на наш лад американском движении «Жираф», а спасателями – потому что спасали людей, если не физически, вытаскивая их из-под завалов или вынося из горящих домов, то, отводя им, как говорится, душу, даря тепло и просто слушая… С тех самых пор мы все знаем, что чувствует человек растоптанный и окончательно сломленный. Также мы знаем, что для того, чтобы удержать такого человека от последнего шага, часто его надо просто послушать.

 

Люди

С одной заложницей удела
Знаком был я. Она в тоске.
Два дома женщина имела:
На Кипре домик и в Москве.
 
 
Иной бы радовался жизни,
Но сокрушалась она вся,
Толкуя вечно с укоризной,
Что жить вот так совсем нельзя.
 
 
«Жизнь на два дома – право, пытка, —
Все время сетует она, —
Сную, как за иголкой нитка,
Из дома в дом. Всё – суета!»
 
 
А где-то по соседству с нею,
Согрев лицо свое котом,
Пытался спрятаться от снега
Бездомный нищий под мостом.
 
 
Другая женщина всё утро
Кричит на дочь свою подчас:
«Ты вновь меня не слышишь будто!
Пойди, умойся сей же час!»
 
 
Не слушает её ребенок,
Все норовит бежать, играть,
За телевизор сесть спросонок
Или все время всем мешать.
 
 
Так мучается она, снова
Дитя пытаясь воспитать,
Другая ж жизнь отдать готова,
Лишь бы назвали ее «мать».
 
 
Мужчина видный, благородных
Манер исполненный вполне,
Все сетует в кругу подобных,
Что в жизни он не на коне:
 
 
Нет на работе повышенья,
Машине третий год пошел,
Не нравится жены варенье —
Похоже, он не ту нашел,
 
 
Костюму новому сегодня
Помял в шкафу он рукава,
И телефон уже не модный,
И вот просрочились права.
 
 
Не жизнь, а каторга! Похоже,
Он четко это уяснил,
А в это время средь прохожих
В коляске парень прокатил.
 
 
Придя с войны без ног обеих
И с тяжким грузом на плечах,
Улыбку – ту, что нет нежнее,
Дарил он солнечным лучам!
 
 
Шла женщина к мосту над речкой,
Воображая, что она
Идет с девчоночкой беспечной,
И вместе с ней идет семья.
 
 
Мечты ее не исполнялись,
Но под мостом, деля бушлат,
Лучам сквозь дождик улыбались
Бездомный нищий и солдат.