Текст книги "Квантовая механика"

Как только приезжаю домой, звоню Ленке. Я ещё в прошлую субботу решил, что буду звонить ей каждый раз после курсов. Рассказываю ей всё, что узнал сегодня от Димы, больше всего заостряя внимание на творческой работе.

– Ты ещё не заснула? – говорю я, закончив свой пересказ слов Димы.

– По правде говоря, действительно потянуло в сон.

– Тебе не интересно знать, что происходит в институте?

– Очень интересно. Именно поэтому я ещё два часа назад обо всём узнала у своих подружек.

– А откуда они знают? Ведь в кабинете ректора был только наш класс.

– Твои одноклассники не умеют держать язык за зубами. Пожалуй, их действительно сложно обвинить в какой-либо корысти: такие они наивные и ни о чём не подозревающие люди! Да даже если бы они были немы как рыбы, кое-кто всё равно узнал бы о вашем посещении кабинета ректора. Знаешь Женю Кошелева? Мой одноклассник. Он, как узнал, что зеленоградская школа считается блатной, решил следить за вами всеми. От его глаз теперь не скроешь никакую подлость; ни один корыстный план вашей классной руководительницы или ещё кого-либо не останется незамеченным. Он – большой любитель серьёзных и почти официальных расследований.

– Это такой очкарик высокий?

– Да-да.

– То-то я заметил, как он подозрительно косился даже на меня сегодня. Я-то при чём? Ты хоть скажи ему, что я не заодно со своей классной руководительницей.

– На тебя теперь будут подозрительно коситься и мои подружки. Я велела им докладывать мне всё о тебе.

– Приятно это слышать.

После разговора с Ленкой смотрю на часы. В это время я обычно собирался к Лёньке. Но на сей раз мне не хочется развлекаться. Думаю уже завтра начать составлять план творческой работы.

* * *

В следующую субботу по дороге в институт ещё острее ощущаю бессмысленность всего происходящего, даже несмотря на то, что объявленный в неофициальной обстановке Димой творческий конкурс значительно, как мне до сих пор казалось, увеличивал мои шансы на поступление. Творческие работы нам предстояло защищать только в мае 2004 года, а куда я еду сейчас? Что меня ожидает сегодня? Вроде как в институте каждый раз происходило что-то новое и интересное, но от этого абитуриентская жизнь, казалось, только дробилась на разные эпизоды, но никак не становилась ясной. С каждой субботой становилось всё более очевидным, что руководство института толком не готово к курсам и что ему, по сути, наплевать на них. И надо же было вляпаться мне в такую историю, после которой я не мог быть солидарным с этим долбаным руководством!

Творческая работа, кстати сказать, совсем не продвинулась за неделю; составить хотя бы её план оказалось намного сложнее, чем я ожидал. Впереди было ещё полтора года, но мысль об этом не сильно воодушевляет меня. Напротив, я боюсь, что за полтора года Система окончательно сломит меня, а моя мотивация значительно снизится. Эх, если бы не надо было ходить в эту долбаную школу! Не потому, что она отнимает много времени, а потому, что в школе обитают все эти голигровы, директора и прочие «жирные». Потому что там, так же как и во всех других учреждениях, где в руководстве собираются кухарки и бездари, всё давно без малейших умственных человеческих усилий определено. И мне там уж точно не предначертано высшими силами стать героем со знаком плюс. Они, эти голигровы и прочие директора, кажется, живут в каком-то другом измерении, где у людей такие жизненные ценности, до которых мне никогда не то не опуститься, не то не допрыгнуть. Я ещё не решил это окончательно, даже несмотря на то, что не сомневаюсь, что у всех этих людей, занимающих высокое положение в школьной иерархии, напрочь отсутствует созидательное начало, и они норовят сломить его в тех, в ком присутствуют его задатки. Нет сомнений в том, что они не дадут мне почувствовать лёгкость и вдохновение, не позволят насладиться радостью от проделанной работы. Потому что им самим всё это незнакомо; согласно их представлениям, жизнь – это постоянная борьба. Лёгкость для них – признак слабости. Успех они измеряют только количеством человечности, растраченной в рамках борьбы. Но никогда они не признают успешным то, что сделано с осознанием собственной принадлежности к человеческому виду. Эта жизнь – их жизнь, и они устанавливают в ней свои правила и законы. Нет, в институт я всё же никак не поступлю, как не крути. Но с дистанции сходить не буду.

Подходя к институту, я всё же ощущаю какое-то подобие вдохновения. Вуз кажется мне намного больше, чем школа; его хоть и сложно назвать большим миром, но он не такой микроскопический, как школа, которая в моём подсознании намного меньше размером, чем, например, Голигрова.

Первое занятие в моей группе – это тренинг. Когда захожу в аудиторию, вижу необычайно молчаливых Костю, Олесю и Яну. Да и мои одногруппники ведут себя намного тише, чем обычно. Видимо, настроение ведущих тренингов передалось и им.

Только тогда, когда прошло десять минут с момента начала занятия, Костя, оглядев наш кружок, в котором зияли пустоты, говорит:

– Что ж, наверное, больше никто не придёт. Как видите, многих ваших коллег хватило только на один месяц. В связи с этим руководство института попросило нас помочь при распределении людей по группам. Раньше было четыре группы, а теперь надо сформировать три. Мы решили при формировании руководствоваться вашими собственными пожеланиями. Возьмите листы бумаги и напишите на них, с какими ведущими вы хотели бы заниматься. Должно быть, вам известно, что ведущих тренингов всего шестеро – трое нас и трое других, которые ведут тренинги у тех двух групп, с которыми вы пересекаетесь только на общих лекциях. К сожалению, двоих из ведущих руководство решило отстранить от работы, и теперь в каждой группе будет два ведущих. Мы в свою очередь тоже напишем свои собственные пожелания. Если же есть такие люди, для которых само познание важнее лиц, тем лучше для нас и для руководства. Такие люди могут ничего не записывать. Руководство, надеюсь, сделает максимально правильные выводы из ваших пожеланий.

И Костя первым начинает писать – быстро и уверенно.

Пока мы все обдумываем, в какой форме должны быть записаны наши пожелания, Костя уже кладёт свой листок на единственную в аудитории парту. Краем глаза я посматриваю на молодого психолога. Он, сложив руки на груди, смотрит в одну точку, а именно на пятно на стене возле самого потолка. При этом кажется, что Костю что-то гложет. Я ещё никогда не видел его чем-то обеспокоенным; до этого он был, что называется, психологом до мозга костей. Видя Костю в таком новом обличье, я со значительным опозданием достаю из тетради-блока один листок и пишу на нём, что хотел бы заниматься в группе Кости.

Наконец все пожелания записаны и сложены на парту. Занятие начинается. Но молодые психологи работают без настроения. Видимо, они переживают из-за того, что кто-то из них будет отстранён от работы с учащимися на курсах. А может, они просто не видят особого смысла стараться перед нами, ибо, так же как и я, поняли, что эти курсы никому не нужны. Так или иначе, но первая часть тренинга проходит в бессмысленной болтовне.

Только ближе к концу начинается какое-то оживление. Мы убираем все стулья и начинаем выполнять всякие дурацкие задания. Потом нас просят разбиться на пары. Я долго стою в растерянности, словно бы не расслышав требование ведущих. Потом, спохватившись, подхожу к маленькой девчонке, похожей на мулатку, но она почему-то убегает от меня. К счастью, ко мне по имени обращается Юлька Петракова, тоже оказавшаяся без пары, и я недолго стою один как идиот.

Выполняем… задания (я уже устал повторять «дебильные» и «дурацкие»). А потом вновь расставляем в кружок стулья и садимся на них. Я смотрю на маленькую девчонку, похожую на мулатку. Мне кажется, она тоже смотрит на меня; это сложно сказать наверняка, потому что человеческое зрение – намного сложнее, чем мы привыкли о нём думать. На её лице то и дело мелькает улыбка, словно она невероятно довольна тем, что едва ли не поставила меня в крайне неловкое положение. На моём лице, должно быть, появляется гневное выражение, потому что Юлька Петракова толкает меня локтем в бок и шепчет, как мне кажется, излишне громко:

– Да расслабься ты. Если что будут спрашивать, отвечать буду я.

Занятие заканчивается, и мы идём на общую лекцию по философии. Это вторая наша лекция по философии. Первая мне понравилась, поэтому на сей раз я сажусь в первые ряды, что называется, в гущу «жирных». По левую руку от меня оказывается Юлька Петракова.

Преподаватель – низенький мужичок – то и дело предпринимает «забеги» по проходу в аудитории. Во время них он никогда не запинается; голос его одинаковый и тогда, когда он стоит на месте, и тогда, когда он нервно почти бежит по аудитории. По звукам «на галерке» догадываюсь, что подвижная манера читать лекцию препода кажется кому-то невероятно смешной. Препод тоже об этом догадывается, поэтому спустя двадцать минут после начала лекции слышу где-то далеко позади, там, куда только что быстро-быстро устремился философ:

– Встали и пошли отсюда.

Суровый мужик! Фрейдисты будут помягче.

Поворачиваю голову, чтобы увидеть, кому досталось, и сразу обращаю внимание на ухмыляющееся личико маленькой девчонки, похожей на мулатку. Теперь я не сомневаюсь, что она смотрит на меня, даже несмотря на то, что в этот момент в аудитории происходит нечто необычное и интересное – двух или трёх мудаков выгоняют с лекции за насмешки над преподавателем. Девчонка не скрывает своей радости. Похоже, ей очень нравится досаждать людям.

Мудаки выходят из аудитории; лекция продолжается. Я углубляюсь в конспектирование.

А после лекции я в гордом одиночестве спускаюсь вниз. Подхожу к расписанию на следующую субботу, которое Дима уже успел повесить. Но другое привлекает моё внимание: на одном из стендов висит рейтинг учащихся на курсах. Вот так да! Вроде как у нас ещё не было никаких экзаменов; даже каких-нибудь самостоятельных работ мы не писали. На основании чего же составлялся этот рейтинг? Неужели Костя сотоварищи делают какие-то глубинные выводы на основании нашего валяния дураков на тренингах? Или, может, заядлый курильщик и фрейдист начисляет баллы тем абитуриентам, которые во время перекура задают ему вопросы о Зигмунде Фрейде и не только?

Ознакомившись с рейтингом, прихожу в полное недоумение. Я сам, оказывается, нахожусь очень высоко, в первой десятке. Может, это ошибка какая-то? Шутка?

Лишь спустя некоторое время я обращаю внимание на то, что в первой десятке все из нашей школы. Только тогда понимаю, кто сочинил этот дутый рейтинг и после какого события. Что ж, моя надежда до последнего в объективность институтского руководства оказалась неоправданной. Но тем будет интереснее и дальше ездить на курсы.

Резко разворачиваюсь и вижу перед собой Женю Кошелева. Он как-то бесшумно подошёл ко мне и так же, как я, устремил свой взгляд поверх моей макушки на фальшивый рейтинг. Вижу, как Женя борется с желанием нагрубить мне. Думаю, если я скажу ему, что разделяю его недовольство, он мне не поверит.

Выхожу на улицу. К счастью, «жирные» ещё не успели это сделать. Зато вижу маленькую девчонку, похожую на мулатку. Увидев меня, она, как обычно, ухмыляется. Неужели у неё такая пакостная натура? Или она просто не любит тех, кто попадает на вершины рейтингов по блату?

Чуть ли не бегом я устремляюсь к троллейбусной остановке, чтобы продемонстрировать всем ребятам и девчонкам из московских школ, что я не дожидаюсь «жирных», что я не заодно ни с ними, ни с тем более их долбаной предводительницей, которая лишь сегодня позволила дать себе отдохнуть, видимо будучи уверенной в том, что она своего добилась. Даже на Михалыча с Трофимовым мне в данную минуту наплевать. Кстати, Трофимов в рейтинге оказался очень низко, так же как и некоторые другие мои одноклассники, в том числе Ольга Рыбакова. Что ж, в ректорате, видимо, пришлось бросать монетку. А может, Голигрова просто недолюбливает Трофимова и побаивается Ольгу Рыбакову и некоторых других как конкурентов Дениса и рассказала ректору даже об этом.

Успеваю на тверскую электричку, которая, по обыкновению, забита битком. Идя по вагонам в центр состава, вдруг вижу две почти пустые скамейки. На одной из них только восседает мужик, развернув к проходу почти на девяносто градусов туловище. Мужик одет в старый-старый пуховик, но на бомжа он совсем не похож.

– Свободно? – спрашиваю.

– Ещё бы было занято, – говорит мужик со скучающим видом, словно устал повторять одно и то же много раз. Отмечаю, что голос у него довольно приятный. – Здесь такая вонища стоит, что больше, чем на двадцать секунд, никто не задерживается возле меня. – И мужик поднимает правую ногу, обутую в специальный ботинок, завёрнутый в полиэтилен. – Я на них не обижаюсь. И на судьбу тоже не ропщу. Врачи два года назад сказали мне, что всё могло бы быть значительно хуже. Хотя могло бы быть и лучше.

Хочу свалить куда подальше, как это сделали и все другие пассажиры до меня. Но не потому, что у мужика гнилая и воняющая нога, а потому, что он много говорит. Не люблю я болтунов; считаю, что даже с гнилой ногой можно быть скромным и тактичным. Но я не хочу, чтобы мужик подумал, что я избегаю его общества из-за его физического увечья, поэтому сажусь на скамейку напротив него.

– Все думают, что я бомж, – продолжает мужик. – А у меня дача рядом с Конаково трёхэтажная. Раньше ко мне даже артисты ездили.

Вот чёрт! В какую же историю я вляпался! Хорошо, что хоть электричка останавливается только на Петраше, Химках и Сходне. Но время всё равно будет тянуться медленно, в этом можно быть уверенным. Такой вот я, сука, воспитанный человек.

По вагону продолжают идти пассажиры, и все они, завидев свободные места, изъявляют желание подсесть к нам. И всем им мужик показывает свою больную ногу. Напрягаю своё обоняние, но ничего не чувствую то ли из-за лёгкого насморка, то ли из-за того, что после прогулки по вокзалу, заселённому бомжами, и по вонючим тамбурам, в некоторых из которых ощутимо пахло человеческими испражнениями, мне уже не кажется неприятным аромат, исходящий от гнилой плоти, запакованной аж в целый ботинок. А может, мужик и вовсе приукрашивает свои страдания, как это любят делать все больные, жаждущие внимания. В таком случае пассажиры ведут себя как свиньи.

Мужик начинает рассказывать, что с ним случилось два года назад. Меня совершенно не волнуют его проблемы, хотя я делаю вид, что мне интересно.

– А ты сам-то откуда? – спрашивает мужик, когда электричка уже набирала ход, отъезжая от вокзала.

Вот чёрт гнилоногий! Я только начал представлять себя героем спагетти-вестерна, едущим в то и дело трубящем довольно ветхом и убогом составе по песчаным ландшафтам Дикого Запада навстречу приключениям, чтобы хоть как-то рационализировать убогую ситуацию, в которой я оказался. А этот чёрт спускает меня с небес, напоминает мне, что я обыкновенный мудак, возвращающийся из института, в котором меня совершенно не интересует академическая составляющая и в который я никогда не поступлю.

– Я еду с курсов, – говорю.

– На кого учишься?

– Пока ни на кого. Хочу поступить на психолога.

– Психолога. – Мужик начинает громко смеяться. – Знавал я многих психологов. Довольно прибыльные у них были дела, потому что результатов их работы никто никогда не видел, так же как и отсутствия этих результатов. Улучшения и ухудшения, происходящие в голове, невозможно учуять, вот в чём секрет финансового успеха всех этих психов. Возможно, в сосудах и можно разглядеть какой-либо изъян, а вот в самих нервных клетках – дудки. Я бы многое отдал, чтобы у меня сгнили мозги вместо ноги; я бы даже продал бы свою дачу под Конаковым и все деньги отдал бы какому-нибудь психологу за фиктивное лечение. У пятидесяти процентов людей мозги – гнилые, но этого никто не видит, никто не чует, от них никто не шарахается, как от меня. А психологи получают бешеные бабки, потому что их клиенты не воняют, в то время как мой эскулап, тот, который оперировал мне ногу, отказался даже брать от меня бутылку коньяка, сказав, что я должен понимать, что всё могло бы быть лучше и что ему неудобно принимать от меня дары.

– Психологи бывают разные, – говорю я, чтобы сказать хоть что-нибудь, – школьные психологи не могут пожаловаться на большие подаяния. Хотя вообще многие нехорошие люди готовы пойти на любые подлости и унижения ради того, чтобы стать дипломированными психологами.

– Подаяния им, блин, какие-то нужны. Могу поспорить, что мимо меня в этом сраном вагоне прошло как минимум два десятка психологов, и все они способны только усугублять психические травмы, но никак не вылечивать их.

– Простите, мне надо выйти покурить. Если что, это место занято, – говорю я с улыбкой на лице, после чего выхожу в тамбур.

Закуриваю, смотря на виды за окном. До Зеленограда ещё далеко. Вдруг из соседнего вагона заходят Михалыч с Трофимовым, громко хлопая дверью между вагонами.

– Ты тоже успел? – спрашивает Михалыч. – А жирные остались на вокзале. Ха-ха-ха!

– Тебе-то чего? – говорю. – Ты же в последнее время снюхался с ними, по крайней мере уже не так сильно брезгуешь их обществом.

– Ты видел тот рейтинг? Как это назвать?

– А меня там нет, – жалобным тоном говорит Трофимов.

– И что вы предлагаете? – говорю я. – Устроить забастовку? Вы оба даже не можете полностью исключить общение со всеми теми, кто не желает замечать, какой подлый человек Голигрова.

– Да ты сам сегодня сидел с этими «жирными». С Юлькой Петраковой был в паре. Так что заткнись уж.

Моему возмущению нет предела. Но самое обидное, Михалыч прав. Я действительно обрадовался сегодня, когда меня назвала по имени Юлька Петракова, да и когда она взяла меня под руку по дороге из зоопарка мне тоже было приятно. Хреновый из меня выходит революционер: как только власть имущие и их прихвостни ведут себя со мной ласково, мои революционные порывы и моё недовольство стихают.

Докурив, Михалыч и Трофимов собираются вновь идти в соседний вагон.

– Ты с нами или как?

Смотрю на гнилоногого мужика, одиноко сидящего в вагоне. Что ж, придётся мне покинуть его. Надеюсь, он не подумает, что я обиделся на его наезды на психологов.

Приезжаю домой и звоню Лене. Никто не берёт трубку. Через двадцать минут звоню снова. Опять бесконечные гудки. На третий раз трубку берёт Лена.

– Привет, – говорю.

– Иди ты в жопу, – говорит Лена и бросает трубку.

Вот это да! Вот это разговоры! Остаётся лишь пожалеть, что я сам не такой… лаконичный и твёрдо стоящий на своём, в чём в очередной раз убедился сегодня в электричке.

Что всё это значит? Неужели Лена уже в курсе так называемого рейтинга? В таком случае эта маленькая истеричка сильно заблуждается на мой счёт.

Звоню снова. На сей раз трубку берёт её мать.

– Здравствуйте. Лена только сейчас вышла, – говорит Ленкина мать.

Ага, по законам жанра надо было добавить «с Ромой», «с Петей» или «с Васей». А то получается как-то неправдоподобно. Хотя мне всё равно обидно. Чёрт подери, ну почему словами ничего нельзя объяснить!

Собираюсь к Лёньке, хотя изначально я не хотел к нему переться, думая завтра, в свой единственный выходной, наконец составить план творческой работы.

Как обычно, дверь мне открывает Светка. Она внимательно меня осматривает с ног до головы, словно пытается убедиться, что я – это я.

– Ты же вроде не хотел больше с нами водиться. Квантовой механикой заинтересовался.

– Света, если хочешь меня уязвить, изучи как следует мои планы. Мир ребёнка меня заинтересовал, а не квантовая механика!

– И что же мешает изучению данного вопроса в спокойной домашней обстановке?

– Вроде как у Лёньки собираются тоже не взрослые люди. Так что у меня исключительно академический интерес к вашему обществу.

Последнюю фразу я произнёс уже разуваясь в прихожей, поэтому её слышал Лёнька.

– Надеюсь, академики не откажутся от бокала холодного пива, хотя на улице дубак, – говорит мой друг, выходя с кухни с пивной кружкой, наполненной до краёв. – Говорят, через две недели начнутся уже морозы.

– Сегодня я не от чего не откажусь, – говорю.

Захожу на кухню и сразу же принимаюсь за пиво, которое Лёнька мне любезно протянул. Из комнаты сразу же возвращаются все остальные. В общей сложности нас собирается на кухне человек десять. Один из них – Саня, известный своими пьяными выходками. Он выполняет различные гимнастические упражнения, как это делают спортсмены циклических видов спорта перед стартом.

– Ты, должно быть, не в курсе, что на прошлой неделе мы решили собираться только по субботам, – говорит Лёнька, обращаясь ко мне. – По будням мы теперь никуда не будем ходить. Зато по субботам будем отрываться по полной, так что выпивки у нас сейчас – хоть отбавляй. Все сэкономленные за неделю деньги пропиваем. И все невысказанные мысли за неделю озвучиваем.

– Это здорово, – говорю.

– А когда бывает много пива, – продолжает Лёнька, – можно и поиграть в азартные игры. Сейчас Саня попробует выпить залпом два литра пива. Если ему удастся это сделать, я в следующий раз буду должен ему ящик пива. Если нет, то он – мне.

Саня подтверждает кивком головы, что это действительно так. Бывает приятно видеть такой настрой у людей незадолго после того, как тебя послали в жопу. И азартные игры всё же лучше компьютерного геймерства.

Искренне болею за Саню, и он побеждает, ставя, наконец, на стол пустой «баллон» «Очаковского оригинального», после чего хватается за печень.

Светка включает музыку, а именно «Король и Шут».

– Кстати, ты в курсе, что в Зеленоград приедет «Король и Шут»? – обращается ко мне Лёнька. – И мы все собираемся пойти и немного отдохнуть в клубе под живую музыку. Присоединишься к нам? Это будет 26 февраля.

– Да куда там, – вставляет слово Саня. – У него в плеере постоянно играет только «Агата Кристи».

– Конечно, присоединюсь, – говорю. – и не ради музыки: я действительно не люблю «Король и Шут», а ради компании. Хотя до 26 февраля может произойти что угодно.

Сейчас мне действительно хочется много-много развлекаться, забыв об институте, о творческой работе, о Ленке и о многом другом. Догадываюсь, что кто-то может подумать, что я таким образом решил бороться с голигровыми, деканами, директорами, рыбалками и с самой Системой. Но на самом деле я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что моё желание уподобиться свинье – это, наоборот, последняя попытка моего сознания вписаться в Систему после того, как предыдущие, менее отчаянные попытки, не привели к желаемому эффекту. Борьба должна будет начаться только тогда, когда я буду уверен в том, что правда на моей стороне, а Система разработана подлыми и мерзкими людишками. Пока у меня такой уверенности нет.

Только в начале второго ночи возвращаюсь домой.

* * *

В следующую субботу встречаемся с Трофимовым и Михалычем пораньше. Но, к нашему удивлению, Голигрова и наиболее «жирные» наши одноклассники вышли из дома ещё раньше нас и уже стояли на платформе, когда мы только подошли к ней. Что ж, похоже, среди «жирных» намечается раскол; по крайней мере, некоторые из них уже не изъявляют сильного желания ездить на курсы непременно в одной электричке со своей классной руководительницей и позволяют себе «отрываться от основы». В руках Голигровой – сумка, торт и ещё какой-то пакет. Вижу, как крепко она ухватилась во всё это и раскачивается на ногах. Мне в голову приходит мысль, что нашей классной руководительнице тяжело, что Денис, по правилам хорошего тона, должен помочь своей матери. Но я догадываюсь каким-то внутренним чутьём, видя крепкую хватку Елены Александровны, что ей сложно взвалить на плечи своего сына столь тяжёлую ношу; она не хочет, чтобы Денис пачкал руки о предметы, которые должны послужить его скорейшему поступлению в институт. Нет, Денис должен быть чистым, как кожа младенца, совсем не таким, как его мать, готовая пожертвовать ради продвижения своего сына последними остатками своей совести. Не сомневаюсь, что Елена Александровна хочет, чтобы будущее поколение было лучше нынешнего.

Приезжаем в институт, когда до занятий остаётся ещё целый час. Голигрова сразу же направляется поближе к ректорату. Никого из московских ещё нет, да и вообще как-то скучно. Сидим в длинном коридоре, соединяющим два корпуса, смотрим на одиноко стоящий за окном «икарус», омываемый слабым дождиком, готовым вот-вот перерасти в первый в этом году снег. Мне в голову приходит, пожалуй впервые в жизни, мысль о том, что было бы действительно здорово быть студентом этого вуза, ездить сюда каждый день на занятия из квартиры бабушки в центре Москвы. А после занятий в институте либо садиться за занятия дома, либо ехать куда-нибудь в парк, в театр, на концерт. Вот это была бы насыщенная жизнь. Курсе на третьем можно будет найти какую-нибудь подработку, чтобы не быть нахлебником. А до той поры надо искать сильные свои стороны и способы лучшим образом их развить и использовать. Чтобы потом…

– Долбаное дерьмо, куда это она направилась?! – вырывает меня из мира грёз Михалыч. – Неужели вам не кажется всё это странным? Кому она понесла торт? Вы видели её нервную и истеричную походку? Никогда бы не подумал, что столь жирные существа могут столь быстро передвигаться по коридорам институтов.

Оглядываюсь по сторонам, но не вижу ничего странного. Трофимов лежит, развалившись на диване; похоже, он слышал слова Михалыча сквозь сладкую дрёму. Да и я, видимо, полностью погрузился в грёзы и не обратил внимание на то, что так сильно обеспокоило Михалыча.

Из рекреации, находящейся справа, там, где всегда обитают охранники и где стоит рояль, доносятся звуки игры в «сокс» и дебильные вопли «жирных», решивших согреться с помощью своей любимой игры.

– Жирная понеслась туда, – говорит Михалыч, показывая влево. – Пойдём посмотрим, к кому это она нымылилась.

Поднимаемся на третий этаж «большого» корпуса, где у нас должны были проходить первые семинары. Видим, как Голигрова мнётся возле двери самого ближнего к лестнице кабинета напротив «коридорной» аудитории, крепко держа в руках торт и пакет. Она так сильно волнуется и так сосредоточена на чём-то своём, что совершенно не обращает внимания на звуки, раздающиеся на лестнице. Михалыч тянет нас назад, пока Голигрова ничего не замечает. На лестнице он подносит указательный палец к губам, а затем шепчет:

– У какой группы должен быть семинар в этом кабинете?

– Этот кабинет всё время пустой, так же как и последний с той стороны, – шепчу я. – Я вообще никогда не видел, чтобы там были занятия.

Вдруг открывается дверь второго от лестницы кабинета и из него выходит Костя с полным кипятка электрическим чайником. Поставив чайник на пол, молодой психолог довольно неуклюже и неловко открывает дверь в кабинет, возле которого стоит Голигрова.

– Милости просим, – галантно приглашает Костя толстую свинью.

Затем мы слышим, как в кабинете начинают звенеть чашки, ложки и обыденные бессмысленные фразы, после чего дверь наглухо закрывается, отрезая нас от мира больших свершений и преображений.

– Неужели Костя такой урод? – качает головой Михалыч.

– Да ладно, Костя нормальный чувак, – говорит Трофимов, видимо только для того, чтобы напомнить нам о своём присутствии.

– Что будем делать? Подслушивать? – говорю я. – Или, может, поднюхивать?

– Да чёрт бы с ними со всеми! – взрывается Михалыч. – Пойдём курить.

И Михалыч начинает спуск по лестнице. Трофимов тащится за ним.

А я ещё раз подхожу к двери кабинета, в котором скрылись Костя с Голигровой, пытаюсь что-нибудь услышать, но до меня доносятся только обрывки фраз. В итоге, спустя пару минут я спускаюсь, так же как Трофимов с Михалычем.

Но я не иду курить; первым делом я направляюсь к расписанию. Вижу, что рейтинг учащихся на подготовительных курсах уже изменился. Теперь Денис Голигров был на первом месте, а второе и третье места заняли его лучшие друзья. Интересным же образом начисляются тут баллы! Причём не только по субботам!

Моему возмущению нет предела. Хочу рассказать кому-то о чудовищной несправедливости, происходящей в этом институте, но, услышав звуки игры в «сокс», понимаю, что проще будет докопать до центра Земли, чем донести до кого-то из моих сверстников всё то, что не даёт мне покоя. Даже Михалыч с Трофимовым вряд ли поймут всю глубину моего отвращения к тому, что происходит в этом институте.

Немного постояв возле расписания, я выхожу на улицу. Михалыч с Трофимовым до сих пор стоят там и уже разговаривают с московскими. Вид у них у всех такой довольный, словно это они возглавляют рейтинг учащихся подготовительных курсов. Мысленно махнув на них всех рукой, направляюсь курить за угол института.

Нервно докурив сигарету, я наворачиваю пару кругов вокруг института, но ярость моя не проходит, а напротив, усиливается. Кажется, в таком состоянии я готов на отчаянные поступки.

Снова поднимаюсь на третий этаж «большого» корпуса. В самом институте я чувствую себя не так уверенно, как за его пределами. Чувствую, что ещё не готов объявить войну противнику, по крайней мере находясь в его владениях. Но что мне мешает просто нагло заглянуть в кабинет, прикинувшись заблудившимся дурачком? Вряд ли Голигрова и уж тем более Костя заподозрят меня в том, что я за ними намеренно слежу и что мне важно увидеть их бесстыжие лица во время их чаепития, чтобы увериться в их наглости и бесчестности. Я не сомневаюсь, что их позы и выражения лиц многое мне расскажут. А потом уж я придумаю способ донести своё видение (в прямом смысле этого слова) до всех других людей, которые должны быть заинтересованы в том, что происходит в этом институте.

И я без стука открываю дверь кабинета, в котором, как я полагал, должны были находиться Костя с Голигровой. И Костя там действительно есть, а вот Голигрова уже куда-то испарилась. Молодой психолог сидит, сложив руки на затылке и устремив взгляд в одну точку. Кажется, он занимается медитацией. И даже моё внезапное появление не способно вывести его из состояния глубокого транса.

– Извините, я думал, здесь будет занятие в группе Яны, – извиняющимся тоном говорю я.

– Тебе нужна Яна? – говорит Костя, повернув ко мне только глаза. Затем в его голове словно бы созревает какой-то план, и молодой психолог говорит, уже развернувшись ко мне целиком: – Думаю то, зачем ты сюда заглянул, находится в последнем кабинете с той стороны.

– Там Яна?

– Да-да, там Яна, – не очень уверенно говорит Костя.

И молодой психолог поднимается со стула и направляется ко мне. Только сейчас я обращаю внимание на то, что под партой валяется несколько кусков торта, а с самой парты на пол стекает чай из валяющихся на ней чашек, словно бы чаепитие было внезапно прервано каким-то стихийным бедствием.