Текст книги "Осуждение и отчуждение"

В этот момент Масков медленно опустил взгляд вниз, на свои ноги, и только сейчас осознал, что всё это время ходил по дому босса в туфлях.

«А что другие?! Я один в обуви хожу?! – он посмотрел на ноги Александра, и клетка, сковывавшая душу, пропала. – Господи… слава Богу не только я такой…».

– Вот видите, – будто продолжал Сотирагин уже не диалог, а невзрачный монолог, – а ещё говорите, что не забоитесь о бедных. Вы ведь грязь разносите по дому, которую им же придётся снова убирать и…

– А с вами тогда что? Вы тоже в обуви. Бедных не любите, но защищаете?

– На меня, дорогой мой друг, подействовал стадный инстинкт. Не хочу быть белой вороной, да и носки не дай бог замараю. Так вот… вы, может, даже и не осознаёте, но подсознательно специально делаете так, чтобы они больше работали, потому что вам нравится, когда они работают на вас, когда они прислуживаются, словно рабы. Что ж, такова наша душа. Это идёт от наших предков. Крепостное право. Его нам в себе ещё долго убивать… а если не стараться убивать – ещё дольше.

– Пусть трудятся, – начал громче говорить Павел Масков, – может хотя бы повысятся в должности. Я, чтобы добиться высот столько усилий приложил! Днём и ночью не спал, сидя за работой, сидя за учёбой. И всё это ради повышения, потому что я думал: чем выше, тем меньше работы.

– О да, живи полвека в труде, а остальные полвека – в удовольствие себе. Глубокое заблуждение. А вы… у вас же был стимул ради чего всё это делать, верно? Нет-нет-нет, не ради алчности, как у многих здесь людей. Вы не меркантильны… у вас было что-то или кто-то, ради кого вы старались, верно?

Взгляд Павла тотчас сник. Он медленно опустил глаза на пол. Его голова наполнилась горестными воспоминаниями и былыми надеждами, а сердце замуровала груда тонких лезвий, медленно, но верно, впивавшихся в самое ядро его души.

– Давайте не будем об этом, – холодно сказал Масков.

Сотирагин снова увидел изменения в этом интересном для него человеке. Он вновь безмолвно понял его, после чего решил отойти от болезненной темы, не откладывая, тем не менее, шанса подобраться к душе собеседника чуточку ближе:

– Простите… я хотел ещё сказать, что тоже долго и тяжко добивался хоть какой-нибудь высоты. И, знаете, временно её добился. Однако, смотря на это общество, на это… «Медведевское общество», мне в который раз становится тошно. И… – он оставлял большие паузы, так как не мог собрать свои мысли воедино, видя страдающий и жалкий взгляд да сгорбившееся от печали тело, – я просто не верю: при каких обстоятельствах могу утвердиться членом этого общества. Либо меня отсюда выпрут, либо я сам уйду. Однако для второго случая соблазн остаться слишком велик. Мне, если честно, тоже нужны деньги.

– Всегда устрашался этой Виктории, – неожиданно проговорил Павел.

– Э-э, да…

«При чём тут Виктория? – думал Сотирагин. – Почему он вспомнил эту сумасшедшую бабу?.. кричащую… может он вспомнил какую-то ссору?».

– Она так беспощадно относится к бедным, да и к своим сотрудникам.

– О-о, она, наверное, выливает так свой гнев, накопленный в семье, на работников и тех, кто ей повинуется или может повиноваться. Да и вообще, как я смотрю вокруг: большинство бедных семей наиболее сплочены, чем богатые. Даже тут. Вы, наверное, заметили здесь уборщицу, Катей зовут?

– Нет, только охранника, который проводил меня, и повара видел.

– О, Алексей – охранник. Он с Катей, как раз-таки, хорошо общается. Он ей помогает. У Кати есть муж – человек нищий и безработный, но которого она сильно любит. Каждый раз, когда она обедает в этом доме, она часть еды оставляет, прячет и выносит за забор, за стену, где отдаёт всё мужу, который за деревьями её ждёт.

– А камеры?

– Ха-х, камеры… там, куда она носит еду, камеры не работают. Их отключает Алексей. Так вот… Катя с мужем живёт в съёмной квартире, которую еле-еле оплачивает. Казалось бы, что вся семья держится на хрупких плечах этой женщины, но нет. Муж, как оказалось, не такой уж и беспомощный. Раньше у него был свой магазинчик продуктовый, однако после инцидента с нехорошими людьми, арендная плата возросла, поставщики его кинули и ушли к другим. Весь его бизнес разорился. Все деньги пошли на алкоголь, он пропил своё состояние, как бы не ругалась на него жена… тем не менее, они всё ещё любят друг друга, потому что чистые они люди, понимаешь? – Сотирагин перешёл на дружеский стиль общения. – Ты понимаешь? И сейчас жена ухаживает за ним, чтобы тот, как можно быстрее поправился. И знаешь, почему бедные семьи являются более сплочёнными семьями, чем богатые? Главная причина – у них есть общая проблема, которую они стремятся разрешить вместе, потому что по отдельности решить её невозможно. Есть ещё много причин, ты подумай над этим.

– Низшие люди только ходят по помойкам и жаждут публичного внимания, публичного сострадания.

– А это плохо? Ты даже не обращаешь внимания на них? На их горе? Тебе всё равно на их судьбу, на их жизнь? На их чувства?.. как так? Друг мой, как так? Человеческое спасение таится в сострадании! И у тебя оно есть, но ты его прячешь. Ты прячешься за какой-то кулисой, которая очень тяготит тебя, – Сотирагин пытался подобраться ближе к Павлу, пытался докопаться до гроба, в котором были заключены светлые чувства.

– Они сами этого заслужили. Захотели бы стать лучшими – стали бы, – видя, как Александр хотел плавно приблизиться к личным темам, Масков словно испуганно начал придумывать способы сбежать от них.

– О, не верно, друг мой, не верно. Многие бедные люди очень талантливы, однако из-за среды, в которой они родились, в которой они живут, они не могут позволить себе обычного образования, в то время как сынишка какого-то депутата занимает место в престижном вузе, где прогуливает пары и просто ни за что получает деньги. – Сотирагин чуть помолчал и затем добавил. – Не подумайте, что я отношусь к кому-либо из оппозиции, кто за каждый чих обвиняет существующую власть. Не думайте, что я принадлежу к либералам и демократам, что всегда борются за свободу, но стоит им встретить на своём пути ретрограда… как они сыплют в него кучу… кучу ненависти, скажем так. – Мужчина задумчиво посмотрел на собеседника и неожиданно даже для самого себя отрыл в воспоминаниях старые рассуждения. – На этот счёт, насчёт бедных и богатых, я однажды думал. Я тогда подумал над тем: а что если все деньги убрать из массового оборота?

Павел, округлив глаза, посмотрел на чудака.

– Что, если все деньги убрать?

– Вы что? Бредите, что-ли?

– Нет-нет. А ты не удивляйся так. Сейчас говоришь не ты, сейчас говорит человек, который просто не хочет потерять своё накопленное состояние. Так вот, заменить деньги другими бумагами. А точнее разделять людей ни на бедных и богатых, а на «заслуженных» и «незаслуженных». Вот смотри, если человек сделал открытие какое-то где-то, то пусть за своё открытие он может себе позволить новый телефон? Или, например, если человек усердно и преданно работает, то почему бы его не повысить и выдать некую карточку с набором дозволенных тому вещей, исходя из его заслуг? Деньги порождают алчность и меркантильность. Теперь же эти качества, по крайней мере, либо полностью искореняться, либо вымрут во многих сознаниях.

– Ха-х, и это, по-вашему, искоренит коррупцию?

– А каким образом она будет? Люди теперь будут стремиться помогать друг другу, чтобы сделать научный прорыв, чтобы стать лучшими работниками месяца. Тем самым, глупые богачи снизойдут до уровня «незаслуженных» людей, а умные нищие взойдут до «заслуженных».

– В людях будет ненависть.

– Она и сейчас есть, только сейчас она несправедливая. При ином развитии экономики, которое предложил я, люди, может, и будут ненавидеть друг друга, но зато будут судить и себя, тем самым стремясь стать обществу нужным. Понимаете, добрые поступки нужно поощрять, а плохие осуждать. Однако сейчас мало кто поощряет добрые поступки, зато плохие сразу припоминают на всю жизнь.

– Вообще, не деньги влияют на человека. Ваша… Ваша идея весьма неоригинальна. По идее капитализм на этом и строится: что люди, которые трудятся, получают больше денег и больше себе позволяют. Да даже если это не так – ваша система всё равно не искоренит ничего. Ну, если вдруг вас всё-таки кто-то услышит – ваша идея всё равно не воплотиться. Вы знаете государственную систему, госаппарат. И он не допустит таких изменений. Система не допустит того, чтобы её изменяли; ей, а точнее тем, кто за ней стоит, не выгодны изменения. Да и деньги… Деньги просто раскрывают человеческие пороки… или усиливают человеческие достоинства. Не все же богатые люди плохие.

– Не все, но многие. Сейчас очень много… плохого.

– А что есть плохо?

– О, друг мой, это нужен опытный психолог-философ.

– А вы кто?

– А я… а я сам не знаю, кто я.

– Кстати, что тогда будет с семьями? Вы же говорили, что бедность людей сплачивает.

– Ну, да.

– Так что будет с семьями, если бедности не будет?

– Я… прости, я немного не так, наверное, истолковал. Проблемы сплачивают семьи. А бедность – это проблема. Так что же? Если семья будет «незаслуженная», то это же будет проблемой?

– А зачем тогда создавать заново общество, в котором всё равно будут проблемы? Зачем проблемы в семьях? В семьях должно царить взаимопонимание! – Павел чуть повысил голос.

Сотирагин дал ему немного тишины, чтобы его покрасневший собеседник успокоился. Нельзя говорить что-то противоречащее взглядам человека, если он на грани срыва.

– Да, дорогой мой друг, семьи вообще… тяжёлая штука. – Спустя некоторое время молчания успокаивающим тоном заговорил Александр. – Из-за них мы страдаем, нервничаем, бесимся, но, в то же время, благодаря семье мы расцветаем, набираемся опыта взаимопонимания и ответственности. – Павел нервно растирал пальцами лоб, и, склонив голову, медленно присел на кресло. Сотирагин опустился на диванчик напротив. – Прости, что, наверное, слишком нагло врываюсь к тебе, но… ты можешь мне доверять. Что с тобой произошло?

Павел еле слышно хныкнул. Александр, не торопясь, ждал. Ждал, пока чувства дадут волю речи. И вот, вскоре, они дали ей свободу:

– Это было три года назад… три года назад мы развелись.

– Из-за чего? – выдерживая маленькие паузы, спокойно спрашивал Александр.

– Она меня ненавидела.

– Нет-нет, это следствие. Причина?

– Я… я много работал, я уже говорил. Мало проводил времени с семьёй. Точнее нет. Я достаточно проводил времени с ними!.. с сыном.

– У тебя есть сын? Как зовут?

– Витя. Он хороший малый, умный, целеустремлённый. Таким я и хотел его видеть, когда тот вырастет… Я учил его, порой даже отвлекаясь от работы. Никогда практически не ругал. А жена… Таня… каким же я был подонком, – Масков поставил локти на колени и захоронил в ладонях измученное лицо.

– Нет-нет-нет. Друг мой, рассказывай, потом волю чувствам дашь.

Павел вытер лицо и облокотился на спинку кресла.

– Она… она чудесная женщина, чудесная мать. В то время мы с ней много ссорились, плохо ладили. Она винила меня в том, что я много работаю и не уделяю никому времени… да, это так! Но тогда на работе всё было очень, очень сложно! Я вообще мог остаться безработным!.. я мало общался с ними… особенно с ней. На какой-то момент мы стали, как чужими людьми… я перестал узнавать её очертания. А раньше узнавал её по вкусным духам, по талии, рукам, волосам… узнавал её по одному лишь силуэту из толпы. Я-я помню время, когда мы гуляли с ней по парку за руки, вместе с Витей. Тогда я чувствовал, что мы единое целое, что мы – это я… в итоге, спустя время, каждый вечер заканчивался ссорой, скандалом… а как же тяжело было Вите… мы ходили к нему в комнату… мы ходили к нему не вместе, по отдельности: когда-то я, когда-то она, Таня. Он любит меня и я его люблю; он любит свою маму, и она любит его… я люблю её, и я не могу без неё! Я не могу жить без неё, в одиночестве! Не могу!!!

Голос Павла начал дрожать. Он тихо плакал, будто боясь своих слёз. Александр пододвинул стул к его креслу и положил ладонь на его плечо. Масков продолжал проливать скупые слёзы. Он подрагивал.

– Все мы ссоримся. Это нормально. Да, это больно, но, к сожалению, нормально. – Александр вновь замолк и убрал руку с плеча страдальца, ибо вопль того утих. – Я тебя понимаю, прекрасно понимаю. Я виноват перед своей, уже усопшей женой… Я вечно буду перед ней виноват, поверь. Я никого больше не приемлю, потому что люблю только одну женщину, перед которой очень виновен… Ты как-то спросил: откуда мне всё это известно. Откуда я знаю столько новостей. Так получилось, что в этом особняке охранником раньше, не так и давно, работал мой друг. Я с ним сохранил общение ещё с института, но это уже не важно. Его где-то месяца три назад уволили, потому что Медведев, как мне он сам, мой знакомый, рассказал, заметил, как Ольга заигрывала с ним. Не понятно: то ли от скуки, то ли, чтобы отомстить мужу за его измены. Но это ладно. После многочисленных угроз он был вынужден уехать в другой город. С ним я связь практически потерял. Но мне больше во всей этой истории интересна Ольга. Однажды я с ней, может, минуту тет-а-тет пообщался, уже не помню на какую тему… Так вот, после этого она очень часто, когда приходила к нам в офис, стала мелькать у меня перед глазами и лезть с левыми вопросами: узнавала о моём настроении, расспрашивала о погоде и прочих нелепостях. И вот, даже сегодня, она, незадолго, когда ты сам сюда, в библиотеку, пришёл, она наведалась и стала кокетничать.

– А камеры? – спросил Павел.

– Камеры?

– В доме их нет?

– Нет, пока что нет. Хотя, такое ощущение, что и в доме они скоро появятся.

– Ну… да. Про наших сотрудников ты от неё знаешь?

– Не про всех… но да. Она следит за своим мужем через знакомых и пробалтывается мне. Отсюда я знаю так много сплетен. Не из-за того, что я жажду обсудить кого-то, а из-за того, что она сама мне обо всём рассказывает, а я из уважения её внимательно слушаю… я хочу её спасти, понимаешь? Она стала прислушиваться ко мне. Я вижу, как она начинает меняться. Да, она может ко мне неровно дышать, но так я лишь больше смогу ей помочь. Она, общаясь, уже меняется. И в этом есть нечто магическое.

Павел, улыбаясь, молча глядел на Сотирагина.

– В общении всегда так. В любом общении. А особенно в отношениях. Тоже любых. Человек перенимает черты близкого ему человека, а тот – его. Это некий психологический обмен, который формирует людей. А семьи… в семьях люди, как правило, похожи. Кто бы что ни говорил, но противоположные люди друг с другом не сойдутся. Противоположности притягиваются, но в физике. Хотя, бывают и случаи, когда люди, казалось бы, настолько разные, живут вместе. Но это лишь кажется: у них есть точки соприкосновения. Поэтому, чтобы семьи сошлись, у любимых людей должны быть схожие черты, а остальные схожести появятся потом.

– Д-да… должно быть взаимопонимание. Гармония. Особенно она должна быть видна не другим людям, а детям.

– Да, – довольно произнёс Сотирагин. Он улыбался словно врач или целитель, который смог излечить полумёртвого, искалеченного человека. – Какие же мы с тобой, Паша, романтики.

Они засмеялись.

Снизу донёсся звон колокольчика.

– Ну всё, – бодро сказал Александр, – идём.

Они вышли из тускло освещённой библиотеки и попали в коридор, где пахло свежеприготовленным ужином. А комната, переполненная книгами, осталась позади и уже выглядела родной, как казалась родной пациенту его лечебная палата.

Внизу два повара разносили еду. Им, в свою очередь, помогала постоянно работавшая тут уборщица Катя, на которую всё также грозно кричала Виктория:

– Екатерина, почему тут так грязно, а?!

Уборщица же, чуть ли не плача, покорялась и выполняла приказы. Масков услышал какой-то хлопок, донёсшийся с третьего этажа. Он обернулся, чтобы посмотреть – не один ли он его услышал. Однако Сотирагин в это время продолжал спокойно спускаться по лестнице. Из столовой, не отрывая сверкающих глаз от Александра, вышла Ольга. На первом этаже кроме них никого более не было.

«Показалось», – подумал Павел.

Масков ещё раз повернул голову в сторону лестницы третьего этажа. По ней начал подниматься охранник. Павла это несколько смутило, но всё-таки слишком много значение этому предавать не стал. Он пошёл вниз по ступенькам из тёмного дуба и заметил покрасневшие щёчки Ольги. Сотирагин по-доброму улыбнулся, что-то лестно вполголоса пробормотал и прошёл дальше. Ольга, увидев краем глаза второго, ещё спускающегося мужчину вздрогнула и отвела взгляд от Александра, словно напомнив самой себе о секретности таящихся чувств.

И вот все гости прошли в столовую и расселись по местам. Сотирагин сел рядом с Павлом. На часах стрелки показали ровно 19:40. В просторной комнате с высокими потолками, на которых вырисовывались узоры лепнины, царило безмолвие, которое было неохотно, да и стыдно кому-либо нарушать. Масков в один момент намеренно перестал нормально дышать: он делал короткие неслышимые вдохи и медленные выдохи, поскольку чудилось, будто дыханием тот нарушал тишину и тиканье настенных и наручных часов, что были у некоторых сидящих здесь мужчин.

Всех коллег презрительно осматривала Варварова. Ей, видимо, было мало гаркать на одну Катю. Она наметила для себя жертву – замучавшуюся уборщицу, – которую, видимо, хочет довести до срыва. Виктории, верно, хотелось, чтобы на неё также кричали. Ей нравятся скандалы. Может быть поэтому первой, в этой готически обставленной столовой, заговорила она:

– Красивый особняк, а?

Сначала все сохраняли прежнее молчание, ибо некоторых пробрал страх. Но потом заговорили самые наглые и лживые:

– Да, мы согласны, – улыбнувшись своему мужу, Андрею Шумову, ответила Карина.

– Стиль хороший, – влилась в разговор леди Сирова.

– Да что стиль, что этот стиль? Вы посмотрите на сад! – говорил Каменев.

– Ой, я как взглянула на эти люстры – чуть бошку не потеряла, – всё продолжала, хихикая, восхищаться Варварова.

Вдруг её взор пал на Маскова.

– Павел, а ты чего молчишь, а? – с осуждением спросила Виктория.

«Вот же язва!», – пронеслось у него в голове.

– Да вот… осматриваю эти потрясающие хоромы! – с мастерски отыгранным восторгом произнёс Масков.

Виктория довольно улыбнулась, после чего глянула на Сотирагина.

– Чего? Мне интересно, сколько всё это стоит, – говорил Александр.

– Да? – негодующе язвила дама. – Смысл считать-то? Бесценно! А?

– Да-да, – ответил он.

– Снаружи так всё красиво украшено. Слов нет, – последний включился в беседу Андрей Шумов.

– А внутри ещё красивее, – поправляла того Виктория.

– Извините, – снова заговорила леди Сирова, – а когда Пётр Осипович приедет?

– А вам что? Он занятой человек, Вера. Занятой и умный. Зачем же вы его торопите?

– Простите, – тихо извинилась пред Варваровой Сирова.

– Еда аппетитно выглядит, – сказал Каменев.

– По рецептам Ольги всё готовили. Ой, без меня бы они ещё несколько часов на кухне возились.

– А вы, Виктория, что можете сказать об особняке? – мстительно, с чуть ядовитым тоном поинтересовался Сотирагин.

Дама немного ошалела. Она будто ненавистническими угольками глаз прожигала мужчину.

– А я уже всё сказала, между прочим. Вам следует внимательно слушать… э-э, как вас зовут?

Он уголком губ улыбнулся:

– Александр. Для вас просто Александр Григорьевич.

Виктория, которую уже переполнял гнев, разразилась смехом, а вместе с ней неожиданно и неясно к чему засмеялись леди Сирова и Каменев: теперь стало точно понятно, кто боится Варварову.

В столовую зашла Ольга.

– О, уже во всю болтаете. – Удивилась она. – Пётр вот-вот приедет.

После сказанной фразы, Ольга снова оставила гостей.

Шумова сразу стала поправлять причёску, платьице и смотреть на себя в маленькое зеркальце; Каменев чуть сгорбился, его опущенный взгляд застыл; кто-то сделал глубокий вдох, кто-то прокашлялся, однако ни один из присутствующих уже ни о чём не говорил и говорить не хотел. С виду Масков казался сильным, но внутри всё его сковало.

«Главное глубоко дышать. Так… со всем, что говорит Медведев надо соглашаться. Не противоречить. Он – не Ольга, с ним такое не получится… так-так-так… что ещё?.. ну, по возможности молчать. Главное ещё – поддерживать зрительный контакт. И выражение лица нормальное сделать… хотя, я вроде же и не испуган. Так, ладно, главное ещё тон нормальный соблюдать. Чёрт, когда это уже закончится? – Павел скоро барабанил пальцами по правой коленке. – Соберись. Не время думать об отдыхе. Всё, спокойно. Никто же меня не прибьёт, не удушит. Нужно просто по возможности молчать… или дополнять что-то, но быть… уверенным».

Прошла минута после визита Ольги. Шумовы друг с другом еле слышно перешёптывались, Сирова с Каменевым тоже. Сотирагин дёрнул рукав Маскова и тихо сказал:

– Картина возле камина хорошая висит, – он указал пальцем на произведение живописца Ильи Ефимовича Репина. Эта картина носила название «Иван Грозный и сын его Иван». Обезумевший от ужаса содеянного Иван Грозный, красные стены, красный ковёр, истекающий кровью сын в объятиях своего отца, который его же и умертвил, – все образы вселяли неподдельный страх. Александр продолжил говорить. – Любую аллегорию можно привести… Думаю, если бы зачинатели капитализма увидели нынешний мир, они бы также ужаснулись. Они бы также от ужаса прижали нас, бездушных, к своей груди, прямо как этот – Иван Грозный. Как вам картина?

– Картина?.. устрашающая.

Двери в столовую с протяжным тихим скрипом распахнулись, и все взгляды устремились на толстоватую фигуру, появившейся в широчайшем дверном проёме. Все мигом встали, сказали: « Здравствуйте». Они все хотели было закончить фразу и подойти, но грубый мужской бас оборвал их и остановил:

– Здравствуйте, коллеги. Садитесь, садитесь! Мы сейчас подойдём.

После этого толстоватая фигура прошла далее по коридору, а все гости медленно сели на свои места. Сердцебиение Маскова участилось, глаза того пробежались по некоторым гостям. Каменев, сильнее сгорбившись, потирал под столом потные ладони. В то же время, у Сировой начались трястись бледные руки. А милая парочка, недавно утишавшая друг друга ласковыми словами, вдруг стала производить вид незнакомых людей, будто Шумовы никогда и не знали друг друга или были в глубокой обиде, ибо их тела да взгляды стали направлены совершенно в разные, противоположные стороны.

Вскоре пришли дорогие Медведевы и закрыли за собой громадные двери. Пётр сел за один конец стола, а Ольга – за другой. Он прошёлся по всем внимательным взором и наконец-то сказал:

– А что не едите, гости дорогие? Ешьте.

«Нет, нельзя, ни в коем случае», – думал Масков.

Первым за еду с наивною улыбкой взялся Каменев. Медведев осуждающе глянул на него, после чего и сам принялся есть.

«Вот же придурок, а? Я же ещё за него, по мнению Петра, отвечаю. Я же возглавляю финансовый отдел, в котором этот пустоголовый Каменев работает… это уловка, проверка. Сказал всем: „Ешьте!“. А сам есть не стал. Здесь, в его доме, где он главный, все должны есть только после него, должны брать вилку в руки только после того, как в свои руки взял вилку он».

В безмолвной обстановке, в которой раздавался лишь хруст горящего камина, создавалась мрачная, психологическая давка. Варварова держалась гордо и всё также непоколебимо, как и Карина Шумова.

Теперь все приступили к еде.

– Скоро наступит новое десятилетие. Предлагаю подвести некоторые итоги, – снова серьёзным тоном начал говорить Пётр. – Отдел дизайна… – он специально сделал небольшую паузу, чтобы хоть капельку смутить Викторию. И та, что странно, сменила гордость и неповиновение, на покорность и послушание. А сделала она это специально, поскольку прекрасно понимала, что значит не показывать даже малейшего страха перед человеком, который этого жаждет. Она подыгрывала, но во благо себе. – К отделу дизайна у меня придирок нет. Виктория Романовна, хорошая работа. И вы, Александр Григорьевич, хорошо работаете. Продажи идут, людям и товары нравятся, и их вид. Помимо всего говоря, насчёт продаж… – Медведев намеренно выдержал короткую паузу.

Масков. Теперь речь шла о нём.

«Что теперь? Что говорить? Так. Молчать, отвечать коротко и ясно. Выделяться – не лучшая идея. Пусть я буду, но будет меня немного».

– Продажи, как я уже сказал, идут, хоть сейчас и кризис назрел. Всё хорошо. Стабильно… Павел Григорьевич, стабильность – это хорошо. В макроэкономике особенно, но, уж соберитесь, нужно двигаться к большему, нельзя стоять на месте. И вы это прекрасно понимаете, верно?

– Да, понимаю. Исправлю.

Пётр тихо усмехнулся и затем продолжил своим излишне серьёзным – из-за чего и мерзким – голосом говорить:

– Исправит… не подводите меня. Тем более, мы же с вами уже давно знакомы. Соберитесь. А Каменев… Вы хорошо относитесь к должности, вы – мастер своего дела, даже добавить нечего. Только бы почаще такое было… – на одну секунду Медведев снова глянул на Маскова, заставив того ощутить вину.

«Опять… недоволен моим руководством. То-то он Варварову хвалит. За её жёсткость. У неё всё под контролем. А я… нужно просто быть строже».

– Хочу ещё дополнить, что ситуация в стране сильно ухудшилась. Поэтому, мы должны придумать решение или, хотя бы, облегчение этой угрозы. Отчёты неудовлетворительны, тоже учтите, Павел Григорьевич. Нужно что-то делать с иностранными поставщиками. Придётся других находить.

– Да, я уже наметил некоторых. Наши почему-то теряют связь.

– Аферисты потому что, аферисты, – злобно произнёс Медведев. – Ладно…

И потом, всё также выдерживая свои давящие паузы перед переходом к анализу чьего-либо отдела, он обсуждал проблемы и, если надо, ругал или хвалил.

Прошло некоторое время. Они подняли бокалы с красным вином, Пётр сказал тост, после чего, не чокаясь из-за длинного стола, все сели на места. Медведев облокотился на мягкую спинку тёмного стула и потёр свои глаза, под которыми чернели мешки. Он сомкнул густые, грозные брови и сказал жене:

– Ольга, пойди, позови пианистку, пусть сыграет что-нибудь.

– Хорошо, – покорно ответила она и вышла из-за стола.

– Сказать честно, – начала льстить Шумова, – я до сих пор восхищаюсь вашим особняком, а особенно картинами. Всё такое готическое, красивое.

– Спасибо. – Немногокрасочно ответил Медведев.

– Как же вы такой дом отстроили? – продолжала удивляться Карина.

– В смысле, как отстроил? Что за глупый вопрос? Отстроил, деньги вложил и построил. Люблю я такой стиль, что поделать. А вы в чём-то сомневаетесь?

– Что? Ни в коем случае! Я удивляюсь просто, мозг взрывается, – она чуть усмехнулась.

Он несколько злобно ухмыльнулся.

«Ну конечно, – промелькнула мысль в голове Маскова, – что значит „удивиться“? Удивиться – это не верить и затем что-то для себя невероятное открыть. Да и как это она, живя в квартире, хоть и трёхкомнатной, с роскошными видами, посмела даже чуть-чуть усомниться в богатстве и вкусах Петра? Как она смеет о таком ещё вслух говорить?.. странно. Много довольно-таки работает, много терпела на себе гнева того же Медведева, а говорит такие нелепости… он навряд ли оставит их безнаказанными».

Через некоторое время в столовую вновь вошла Медведева.

– Я не могу её найти.

– О, позвольте мне. Я, кажется, знаю, где она. – Самодовольно выделилась Виктория. – А вы садитесь, я всё сделаю.

И вот своё место покинула Варварова. Директор презрительно глянул на неё, после чего в очередной раз пробежался глазами по каждому гостю.

«Ушла, так ещё и добровольно? Пусть идёт. Ушла добровольно – значит мысленно сказала, что здесь находиться не желает. И причина не важна… даже если по нужде. Это уже ставит в сомнения… – всё продолжал анализировать Масков. – Господи… я уже начинаю думать, как Медведев. Я уже мысли его по лицу читаю… Господи, помилуй. Пусть я просто себе фантазирую, но такого бардака у него в голове нет. Умоляю!».

Через минуту в помещении появилась пианистка, стройная молодая девушка, поклонилась перед всеми и прошла к роялю, перед этим лишь обронив:

– Виктория сейчас подойдёт. Отошла по нужде.

Пётр кивнул. Девушка проследовала к роялю, и не прошло и пяти секунд, как эхом стала разноситься мелодия Fantaisie-Impromptu In C-Sharp Minor, Op.66. Маскову почудилось, что в глазах пианистки проблеснуло чувство любви – чистой и вечной.

Медведев грубым тоном оборвал магию инструмента и приказал:

– Баха, пожалуйста.

Девушка покраснела. Но через мгновение вся столовая вновь залилась классической музыкой, которую Масков с детства не переносил. Максимум, кто ему нравился, так это Шопен или, на худой конец, Бетховен.

– А где Виктория? – специально с недоверительной интонацией спросил Шумов Андрей, будто не услышав ответа пианистки.

– Гуляет, – саркастично усмехнулся директор.

– Да, навер… – начал было говорить Андрей.

– Она такая, – перебила своего мужа Карина.

– Ладно. Хорошо. Кто-нибудь слушал Иоганна Себастьяна Баха? – спросил Медведев.

– О, конечно, – начал врать Шумов, – вы даже не…

– А кто его не любит? Лично я просто без ума от него, – снова перебила Андрея Карина.

– У меня даже пластинки есть, – дополнил Каменев.

– Мне, если честно, не очень нравится, но слушать могу, – сказал Сотирагин.

– Как это не нравится? – возмутилась Шумова.

Александр пожал плечами.

– А кого вы тогда слушаете, если не секрет? – без капли возмущения спросил Пётр.

– Бетховена, если из классики.

– О, Бетховен. – Приятно удивился директор. – Маэстро, будьте добры Бетховена.

Произведение оборвалось, пианистка снова покраснела. Спустя пару секунд столовая вновь залилась гармониями.

– И как вам? – спросил он.

– Х-хорошо, да мне и было нормально, Пётр Осипович, – неловко молвил Сотирагин.

– А тогда чего вы возмущаетесь? – раздражённо повысил голос Медведев.

– Простите… устал уже просто под конец года.

Тот ничего не ответил, промолчал. Это молчанье продолжало смущать. Масков с фальшивой укоризной глянул на Сотирагина, чтобы Медведев не заметил, что ему его жаль, что он ему сочувствует. Александр опустил и остановил свой тупой взгляд на полупустой тарелке. Очнувшись, он отпил немного красного вина. Вдруг, Павел, сам того не осознавая, посмотрел на Ольгу. Она не отводила своих бедных, чёрных глаз от Александра. Ей наверняка хотелось его обнять, согреть, а этого вредного подлеца, что расселся, будто на троне, против неё, выгнать из дома, чтобы его также изгрызла совесть, чтобы он также, хотя бы самую малость, горевал.

Чтобы отвести тему, привлечь внимание людей, Ольга воскликнула:

– О, дорогие гости, посмотрите на эту картину!

Она указала пальцем на картину Репина, о которой не так давно говорили Сотирагин и Масков. Все ждали реакции Медведева. Они её дождались:

– Чудесная картина. Изумительная. Репин Илья Ефимович – лучший русский художник.