Текст книги "Теория и практика расставаний"

28

Танина жизнь напоминала большую автомобильную пробку, из которой невозможно выбраться. Сначала вроде движение шло, жизнь стронулась, потекла в общем потоке, даже кого-то обогнала, и, казалось, едет ее автомобильчик счастья ничего себе, грех жаловаться, может, не так быстро и не так плавно, как хотелось, но едет, на зависть многим.

На Федора будто накатывало что-то, он – комок нервов, не подойти, все не так. И часто это заканчивалось побоями. Он избивал ее с периодичностью: она не понимала, какая там в нем сидела математическая формула или иная, но чувствовала – формула была. Тогда, первый раз, он вернулся, бросился к ней в ноги, каялся, говорил, что не понимает, как это сделал, как это могло быть, бес попутал, но она и сама виновата – зачем же к Куприянову ехать? Таня говорила, что она теперь с ним жить не сможет, все кончено. Он клялся сыном, говорил, что невероятное напряжение испытывал все эти дни, месяцы, просто ей ничего не рассказывал – нормальный человек не выдержал бы…

– Таня, пойми, ты должна мне помочь. Я тигр в клетке. Меня загнали! Это срыв, любой может сорваться. Сотой доли тех перегрузок, что сейчас, раньше я не испытывал! Я для тебя – все. Для Бориса – все! Все сделаю. Я любить умею, как никто, и ты это знаешь.

Он взял ее, зареванную, в охапку, посадил в машину, отвез к меховому салону. Она сопротивлялась, отказывалась выходить из автомобиля. Федор оставил в кассе залог и вынес из дверей магазина шубу, роскошную. Как раз зима – на пробу, легкие ноябрьские снежинки, не поймешь сразу, то ли снег, то ли какая-то небесная крошка сверху летит, а она в машине в дешевом китайском пуховике сидит. Продавщица смотрит на нее, думает: вот, дура, что ей надо? ведь эта шубка – все мои оклады за десять лет, и еще маме в Мариуполь отправить хватит. Он спрашивает – «нравится?». Она – «сколько стоит?». Он говорит – «ничего, ты только скажи, нравится или нет. Не нравится – пойду за другой». Таня вышла из машины и зашла в салон – неудобно на людях.

Две длинноногие продавщицы-красавицы кружились вокруг нее, что-то советовали, рассказывали отрепетированые небылицы про шубы, про мех: дикий кот и щипаный бобер хороши в носке, не боятся влаги, но кот все же подороже, баргузинский соболь ценится, вложение капитала, а не просто так.

Промелькнуло: девочки, что вы знаете про вложение капитала…

Уже выросла меховая гора возле примерочной. Таня посмотрела на себя в зеркале, на Федора, он видел, что купить ее нельзя, а она не знала, как поступить: ну что, парень заводной, муж мой, поверить, что ты избил меня от любви, сказать себе, как отец говорит, – «полет нормальный, горизонтальная видимость отличная, летим дальше»?

Остановились на той шубе, что Ульянов вынес к машине. Она оказалась лучшая. Потом ей не раз случалось в этом убедиться, рассмотреть ее – и с очень близкого расстояния. Шубка пахла лесной тишиной, нежностью туманного утра, она водила полой по своему лицу, вытирала слезы и убеждалась – в самом деле мех хороший и действительно не боится влаги.

Года через три Федор избил ее еще раз, они как раз в это время заканчивали строительство дома на Рублевском шоссе. Она относилась к созданию дома, как к воспитанию ребенка, понимала, что так нельзя, нельзя требовать такой тщательности: такого качества в России никто выдержать не сможет – ни архитекторы, ни дизайнеры, ни рабочие. Но возникла азартная игра, которую они с Федором не могли закончить, все хотелось довести до совершенства, до идеала, миллиметры имели значение. Рядом строилась Люся Землякова, они, собственно, так и познакомились и подружились. Люся все делала без ульяновского максимализма, и они об этом часто философствовали – надо ли тратить свою энергию на по-любому временную крышу над головой? И когда Ульяновы окончательно отказались от Москвы и переехали в почти готовый дом, что-то вдруг, теперь уже навсегда, изменилось в отношениях с мужем. Он был сам не свой, то ли напряжение спало, или строительная связь с мужем исчезла, но он неожиданно набросился на нее с кулаками.

Она купила на выставке картину в дом, на определенное место, рядом с диваном, на первом этаже, может, и вправду не совсем удачную – абстрактная живопись, деньги небольшие для них, меньше десяти тысяч долларов. Слово – за слово. На холсте – квадраты, круг, какое-то лицо неясное выглядывает из окна или двери. Картина подействовала на Ульянова, как красная тряпка на быка. Она бежала от него по лестнице, только что отстроенной, она еще вспомнила все споры с архитектором – тот считал пролеты: будет ли удобно мальчику и ей в старости по ней ходить? Количество ступенек имело значение, и вот теперь она по ней бежит, твердя цифру двенадцать – количество ступенек, на которых они с архитектором остановились, а Федор поймал ее здесь, она поскользнулась, схватил за волосы, ударил один раз, другой, отшвырнул вбок. Она тут же встала и на цокольном этаже забежала в темную гардеробную комнату, большую, с двумя высокими белыми шкафами и огромным зеркалом во всю стену, и все же успела закрыть за собой дверь. Он кричал, что она к нему относится как к дойной корове, ходит по выставкам, не уважает его, что это за художник, откуда взялся, что он изображает и что она изображает из себя? Федор барабанил ногой в дверь, ревел – «он твой любовник, так и скажи – может, мне его на зарплату поставить?». Потом от бессилия отключил рубильником свет в доме, и она осталась в абсолютной темноте.

На ощупь Таня залезла в шкаф с шубами, их было уже несколько, села внизу и стала вдыхать чистые байкальские запахи баргузинского соболя – лес, утренний холодок, белесый туман… В темноте, среди шуб, многое становилось ясней, приходили какие-то точные слова про мужа – дескать он русский и такова его русская любовь, злая, как страна; про сына – что отец ему нужен больше, чем мать, он должен научить его своей силе, злости и хитрости; про себя – никогда я его не любила, он просто об этом догадывается; про жизнь – нельзя же быть богатой и счастливой одновременно; про деньги – они притягивают и отнимают; про мужчин и женщин – ведь не случайно говорят «она – его». И как только придут новые, точные слова, вдруг это предельное открытие опять ускользнет, снова уносится в море мыслей и исчезнет там. Она озирается и неожиданно в темноте начинает видеть, становясь сама каким-то маленьким, запуганным зверьком. В темноте возникает свет, она узнает – это зеркало, это белая дверца шкафа, и тут же понимает, что видеть этого не должна.

«А откуда тогда берется свет?»

Так и жила.

Себе, Люсе Земляковой и еще часто, шутя, говорила многим: «Живу под плитой, вы же знаете моего Федора, он человек с характером»; говорила, а сама прочитывала в чужих глазах – мне бы так под плитой жить.

Татьяна стала часто летать в Лондон – с двенадцати лет Борис стал учиться там в частной школе. Отчасти она повезла его туда (и даже настояла на этом) не только в целях безопасности, хотя и это тоже: напряжения возникали все время, – но и для того, чтобы сын не видел их семейной жизни. Она сняла хорошенькую квартирку рядом со школой, узенький трехэтажный таунхаус – очень английский дом, потом Федор решил его купить, – и по два-три месяца в году, с перерывами, жила рядом с сыном, беспокоясь о том, чтобы Борис не забыл русский язык, чтобы он помнил, что его родина – Россия, почему-то это казалось важным.

Однажды у сына возникли проблемы с британскими мальчиками, они подрались, Борис начал методично разбираться с каждым, мстить. Ее вызвал директор. Был конец октября. Они гуляли долго с мистером Дэвидом Барнетом, веснушчатым, ветроморозоустойчивым джентльменом, по школьному парку, которому триста с лишним лет, как и школе, и говорили о воспитании, ментальности, о русских и англичанах. А потом директор стал за ней приударять. Таня не сразу это поняла, но все же ей было интересно, и очень хотелось изменить мужу, просто очень, а заодно попробовать помять в руках настоящего Шерлока Холмса, но в последний момент Татьяна побоялась повредить этой связью сыну. Да и сам этот Дэвид Барнет – не тот, был скуп, приглашал ее в паб, а платили поровну, что ей было просто дико, и вообще вспоминал о ней только ближе к пятнице. Таня решила, что Барнет хочет иметь четыре раза в месяц русскую Пятницу. Он такой Робинзон Крузо и будет приобщать ее к цивилизации, правильному взгляду на жизнь. Она имела неосторожность сказать, что с отцом ее ребенка у нее не совсем безоблачные отношения, и он распоясался – учил без умолку.

Потом она написала ему по скайпу: Дэвид, я уезжаю послезавтра утром и приглашаю тебя поужинать в ресторан Гордона Рамзи в среду, время выбери сам, я слышала, там отлично готовят. Барнет ответил – не может, дела. Пятницы закончились – она улетела в Москву в четверг.

В самолете догадалась, почему он, возможно, не пришел, надо было написать: «За ужин плачу я».

Точка. Она была поставлена так.

В Гостином дворе, рядом с Кремлем, принимали российских и зарубежных бизнесменов. Федору Матвеевичу Ульянову не пойти было невозможно – президент, премьер, вся администрация два дня изображали из себя либералов-рыночников, твердили про благоприятный инвестиционный климат, рассматривали различные способы снятия административных барьеров, а в кулуарах вели переговоры о якобы добровольном сборе денег на очередной гигантский проект. Ульянов в своем предпринимательском деле всегда старался, как сам говорил, не светиться, не давал интервью, рекламу компании нигде не размещал, бренд считал словом бранным. Таков был его характер и, одновременно, убеждение – деньги во всем мире любят тишину, а в России они любят тесно сжатый рот, бьют или награждают – неважно. Его бизнес стал уже достаточно большим и, как всякий российский, связан с властью, прикрыт ею. На второй день работы Международного круглого стола он узнал, что все должно закончиться банкетом для избранных в Георгиевском зале Кремля. Вопреки своим расчетам, он попал в самый узкий круг вошедших в специально составленный список. Это совсем не радовало, он понимал, что, если кто-то из его кремлевских знакомцев тянет его в первые ряды, значит, придется платить двойную цену. Именно так он размышлял, рассматривая открытку с золотым тиснением – в девятнадцать часов надо сидеть с женой за столом номер 19. Он позвонил Татьяне, объяснил ситуацию, просил приехать и заранее прислал машину к дому.

Татьяна была всегда в курсе того, что происходило в его компании, знала многое, если не все, общалась с заместителями и секретарями, иногда они пользовались ее влиянием, чтобы протолкнуть через своего упрямого начальника какое-нибудь дерзкое решение. Но она никогда ничего не обещала, отвечала «я попробую», и чаще всего у нее получалось, хотя он терпеть не мог, когда она «лезла в его дела». Но неписаным правилом было: переводчик на деловых переговорах только жена. После завершения таких встреч он внимательно выслушивал человеческую оценку каждого иностранного партнера. Татьяне позволялось в переводе дополнить его речь вежливыми оборотами, комплиментами, он так ей и говорил: «Добавь там что-то от себя, какие они хорошие и умные». Она добавляла, она чувствовала деловой дресскод, умела одеться, выглядеть женой русского бизнесмена. И в эти моменты Федор подтверждал для себя правильный выбор тогда, на «Льве Толстом»…

Впрочем, он никогда не собирался с ней расставаться, даже мысли такой не приходило, его не интересовали молоденькие, длинноногие, жеманные, купленные как пучок редиски. Когда он стал состоятельным, богатым человеком, хотя это слово не любил, говорил: «Ну какой я богатый, я могу себе только что-то позволить», в нем поменялся знак. В заводском клубе, за свадебным столом, он считал, что ему повезло с Татьяной, а теперь считал – это ей очень повезло с ним.

От дома, с Рублево-Успенского шоссе, до Боровицких ворот Кремля машина пронеслась «против шерсти» быстро, но встречные полосы стояли мертво – Таня еще подумала, как они поедут обратно. На проходной у металлоискателя ее встречал Федор.

– Надо поторопиться, – сказал он.

Гонимые пронизывающим ветром, который на кремлевских площадях всегда неожиданно жесткий, как сама власть, они прошли, не произнося ни слова. Безлюдный вечерний Кремль, бестолковая пустая Царь-пушка[2]2
  Царь-пушка – интересная штуковина, она сделана по приказу царя Федора Иоанновича, видимо, чтобы тешить его тщеславие: «все самое большое у нас», но Фрейд за этим «арт-объектом» увидел бы и другие смыслы. Пушка весила почти 40 тонн, но никогда не стреляла. Отлита была мастером Андреем Чоховым в 1586 году. Горевал ли Чохов от такого идиотского заказа или гордился им, неизвестно. Вместо нее из такого количества металла можно было бы отлить 20 пушек, стреляющих дробью, то есть камнями граммов по 300. Стрелять Царь-пушка не стреляла, заряжать ее надо было целый день, а обычную – 2 минуты, ни одна башня Кремля не могла выдержать такого гигантского веса, развернуть ее по ходу боя дело безнадежное; 200 лошадей тянули ее «на боевой расчет» на Красной площади, рядом с Лобным местом. Если бы рядом с ней висела бы табличка «вот она, отлитая в чугуне глупость российской власти», то, занесенная в Книгу рекордов Гиннесса, Царь-пушка стояла бы по делу как урок истории, по ней бы лазили дети, какое-нибудь место на ней отполировали руками, чтобы дурацкие идеи больше в голову не приходили, но она стоит как достижение и достояние. Рядом полые ядра, отлитые уже спустя века. Они – для красоты, как и колокол, тоже Царь, и он тоже никогда не звонил. Впрочем, и в глупости есть своя красота.


[Закрыть], канонический образец российской глупости, выставленная как самое большое военное и технологическое достижение своего времени, она чернела на фоне белых, воздушных, брошенных людьми церквей. Озираясь и инстинктивно боясь быть схваченными неведомой стражей, они вышли к Большому Кремлевскому дворцу с противоположной стороны от главного входа. Прошли еще несколько пунктов вышколенной охраны, оставили пальто и шубу в нижнем гардеробе и поднялись по мраморной лестнице наверх. Девятнадцатый стол оказался почти в самом углу Георгиевского зала, за ним уже сидели восемь напряженных мужчин. Татьяна и Федор кивком головы поприветствовали всех, сели и закончили тем самым человеческий натюрморт девятнадцатого стола, вписанный в белое, черное и золотое. Белые стены, скатерти, цветы, золотая лепнина, черные мужские костюмы… Стояла тишина, все понимали, что сейчас войдет президент. Никто не рискнул прикоснуться к вину и еде, которую пришедшие раньше гости могли самостоятельно взять у официантов, стоявших по стойке «смирно» вдоль стены.

Голос из микрофона объявил: «Президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин». Все встали. Слушали Гимн. Таня смотрела на стены, и все казалось древним, волнительным, торжественным, хотя на самом деле всего-то сто шестьдесят лет прошло с постройки Дворца. Он всего на сто лет старше любой сталинской высотки, на восемьдесят лет – известного здания Корбюзье на Мясницкой, построенного, как теперь бы сказали, для офисного планктона; по всем законам истории такая разница в возрасте пустяк, всего одна страница. Но то ли потому, что каждая русская страница кровава, то ли от всеобщего беспамятства, перелистывание нашей истории всего на три-четыре поколения назад кажется глубокой стариной и древнейшим преданием.

Президент попросил всех сесть и начал зачитывать приветствие. Он сказал, что за два дня обсуждений была проделана большая работа, теперь все улучшится, исправится, продвинется и разовьется. Никто не верил, может, он и сам не верил, но говорил, и, возможно, в этом постоянном ритуальном вранье и содержится вся сущность власти? Он поднял тост. Все опять встали, выпили, сели. Еще несколько таких ораторов – и началось энергичное голодное движение от столов к официантам. Это напомнило Татьяне студенческую столовую, тогда, много лет назад, казалось уже в другой жизни, она стояла с подносом и смотрела с азартом, как исчезает еда, а повара кричали: «азу закончилось», «котлеты закончились». Она подумала: почему эти успешные, богатые люди такие голодные? Она еще не знала, что через несколько часов получит исчерпывающий ответ на этот вопрос.

Таня взяла жюльен, положила на свою тарелку белой и красной рыбы, три тарталетки с разной начинкой, одна была точно печеночья, но ничего съесть этого не пришлось. Когда она вернулась к столу, Федор пытался объясниться с рядом сидевшим индусом.

– Тань, помоги нам. Вот, познакомьтесь, – сказал Ульянов. – Моя жена, моя wife, Татьяна Михайловна Ульянова. Ты ему скажи, что я очень рад и все такое.

Притронуться к еде не пришлось – Таня все время переводила. Индус оказался потенциально очень полезным партнером, у него были огромные заводы, собственный банк с капитализацией на миллиарды долларов, крепкие связи в индийском правительстве; схема сотрудничества выстраивалась очень выгодная для обоих. От первоначальной вязкой болтовни быстро перешли к вполне конкретным вещам, возможным объемам, поставкам, ассортименту. В этот момент к Федору подошел спортивного вида мужчина, Таня поняла: кто-то из кремлевских чиновников; он извинился за прерванную беседу и увел мужа, наверное, на полчаса. Татьяне пришлось поддерживать разговор, рассказывать о Москве, шутить. Она выпила полбокала вина с индусом, съела любимую тарталетку с печеночным паштетом – и все. Федор вернулся к девятнадцатому злой, она еще что-то переводила, но вскоре они обменялись с мистером Каулем визитками, договорились встретиться и распрощались.

И снова они шли по пустынным кремлевским площадям обратно к машине. Федор без церемоний отправил водителя домой на метро, а сам сел за руль.

– Эти суки, оказывается, специально подсадили ко мне индуса, – сказал он. – Они знали, что ему нужен я, такой, как я! Но они хотят тридцать пять процентов с нашего с ним бизнеса! Тридцать пять – с каждой сделки! Посредники, сволочи, ворье!

Была половина десятого вечера – Москва стояла в гигантской пробке. Вся. Казалось, такого не может быть нигде в мире. С большим трудом Ульянов выехал с Кремлевской набережной на Новый Арбат. Пешеходам можно было позавидовать – они хотя бы шли. Водители пытались ехать, набрасывались на любое освободившееся пространство, перестраивались, сигналили. Возникали мелкие аварии, дорога сужалась, приходилось объезжать. Ульянов выходил из себя, чертыхался, нервничал.

– Может, ты зря отпустил водителя? – сказала Ульянова.

– Что он мне! Он что, облетит это все?! На вертолете?! – отрезал муж.

– Не знаю. Не знаю, не знаю…

– Ты опять умираешь: не знаю, не знаю, не знаю… – передразнил он. – Пора знать!

Она чувствовала, как в любую секунду пружина готова распрямиться. В скользкой тишине проехали еще с десяток готовых взорваться гневом минут и только метров двести – триста вперед.

– Пробки, – сказала она, чтобы он понял, что ничьей вины в этом нет. – В Москве дикие пробки. Теперь всегда. К этому надо привыкать.

– Пробки-пробки, – повторил он. – Кому надо? Тебе?

– Я не успела ничего поесть, давай остановимся, поедим. Я хочу есть. Вот ресторан.

– Чего ж ты там ничего не ела?

– Я переводила, между прочим.

– Ну и ела бы, кто тебе не давал?

Татьяна решила промолчать – как это все надоело…

Она посмотрела на дорогу, на прогуливавшихся людей, они казались счастливее ее, сидевшей в самой последней модели «мерседеса». Она подумала – как в жизни все наоборот! Она читала вывески подряд: «Дом книги», «Салон красоты», «Сбербанк», «Кафе», названия были как отрезанные куски холодной замершей жизни, они таяли, исчезали, растворялись за окном, покачиваясь в свете рыжих, издевающихся и подсмеивающихся над ней фонарей. Она чувствовала, что все проезжает, проезжает мимо, что жизнь проезжает, ее жизнь, она застряла в пробке, застряла в ней навсегда. Ей хотелось спросить Федора – ну почему ты так, почему, что я тебе сделала?

– Я хочу есть.

– После моста рассасывается. Мы поедем. Дома поешь.

– Я хочу есть.

– Осталось недолго. Поедим дома.

Через несколько минут она повторила:

– Я хочу есть.

– Видишь, мы уже едем.

Полкилометра от Триумфальной арки они в самом деле ехали, но затем снова встали.

– Я хочу есть, – по складам произнесла Татьяна.

Насколько охватывал глаз, впереди горели красные габаритные огни автомобилей.

– Я не понимаю, почему…

– Что ты не понимаешь?! Что тебе объяснить надо?!

– Яне понимаю, почему мы не можем остановиться. Почему для тебя ничто моя просьба, мое желание… я просто хочу есть, я не могла переводить и есть. Это, по-моему, понятно. Пока мы будем в ресторане, может быть, рассосутся эти сумасшедшие пробки, мы сможем спокойно доехать. Я не понимаю, куда мы торопимся. Почему мы не можем остановиться и поесть в ресторане? Они тут на каждом углу. Почему для тебя ничего не значит мое желание, естественное желание, я этого не понимаю… Я прошу о естественной, простой вещи, я прошу о простом. Почему нельзя уступить? Тебе жалко денег? Что – я не пойму?!

– Мне ничего не жалко. Ты знаешь, я не люблю ресторанов.

– И что из того, что ты не любишь ресторанов?

– Хорошо! Скажи где – я припаркуюсь.

Таня помнила:

– Через эстакаду, сразу за ней. Около заправки – там есть, мы там были с Земляковой. Видишь, справа? – И, как бы извиняясь за свою победу над его упрямством, добавила: – Я просто хочу есть.

Они поднялись на второй этаж торгового центра, состоящего из бутиков известных мировых фирм и ресторанов. Выбор был большой – итальянская, азиатская, японская, восточная кухня.

– Куда? – спросила она Федора.

– Мне все равно.

Зная, что Федор не любил никакой экзотики, она выбрала ресторан с названием «Дежавю. На лестнице». Мэтр проводил их к свободному столику и перед каждым положил меню. Татьяна открыла ресторанную карту, быстро выбрала что-то для себя. Тут же подошла официантка, готовая все записать. Ульянов меню не открывал. Она уточнила у официантки, чем они заправляют греческий салат, что туда входит, попросила сразу принести воды без газа, потом рыбу, та все записала и повернулась к Ульянову.

– Вы что будете? – спросила она.

– Ничего.

– Возьми что-нибудь, – попросила Татьяна.

– Ты хотела есть – ешь, – сказал он.

– Ваш заказ, – как приговор произнесла официантка и прочитала с листа: – Салат греческий один, рыба-филе с овощами гриль – одна, вода без газа, чай зеленый. Хлеб?

– Хлеба не надо.

– Хорошо, не надо. Все?

– Все, – ответила Татьяна.

Она посмотрела на мраморное лицо мужа – ничто не шелохнулось, ни один мускул, морщины, пухленькие щечки, холеный надменный вид.

Через несколько минут официантка поставила перед ней салат и рыбу.

«Что меня с ним связывает? Почему я это терплю? Зачем? Ради сына? Но он уже далеко, в Англии, – зачем? Он вырос. Деньги? Да. Деньги. Конечно, деньги, я должна себе в этом честно признаться. Я привыкла к большим деньгам. Привыкла. Я не смотрю, сколько что стоит. Но зачем они мне теперь? Что я еще не купила, не носила, не видела? Я не видела любви, ее нет в моей жизни. Совсем нет. И я должна умереть без нее, просто так, как это делают все, до старости жить с ним из-за денег? Из-за чего? Невозможно! Это невозможно. Невозможно это. Я ем – он смотрит на меня, как на собаку, которой дали миску с едой и еще ногой подвинули поближе – ешь, сука. И сука ест».

Она подняла глаза и увидела: именно так он и смотрит.

Федор праздновал победу, наслаждался своим «не хочу», утверждением его, для него это был серьезный успех, его превосходство и верховенство: из-под моей власти невозможно выйти никак. Он сам не понял, как так вдруг получилось, но теперь его инстинкт триумфатора торжествовал в голос: как это я придумал, ты решила, что я буду есть с тобой, но хозяин и собака не едят из одной миски. Ты считаешь, что мы зашли сюда – и ты победила? Нет, здесь я диктую, меня победить невозможно. Я твой хозяин, у тебя не должно быть сомнений на этот счет, только я решаю, где, как и когда.

Таня отодвинула от себя тарелку с остатками салата. Кусок не лез в горло, но надо было есть. Теперь ей предстояла еще рыба, овощи на гриле. Она ощутила себя за хирургическим столом, где ножом и вилкой она водит по холодному, мертвому резиновому телу, зачем-то отрезает от него маленькие кусочки, кладет их в рот и жует. Они не имеют ни вкуса, ни запаха, они, словно клей, прилипают к нёбу, к губам, жуются и не жуются, она запивает их водой, с тем чтобы наконец проглотить. И вот это безвкусное, бесцветное, мертвое есть ее жизнь. Она жует и проглатывает сама себя, и думает – зачем она это делает, почему, кто ее заставляет, кому это надо?

Таня подняла глаза, еще раз посмотрела на мужа и сказала про себя холодно, ровно и уверенно: «Все, я больше этого есть не буду, не хочу, ты мой враг, все кончено, ты еще не понимаешь, что произошло, но все, все, все, все».

Она распрямилась, посмотрела на Федора, как на девятнадцатый номер, достала из сумки деньги, нашла глазами официантку, показала, что оставляет их на столе, встала и пошла к машине. Она ждала его некоторое время на улице, понимала, что он специально тянет, медленно спускается и выходит. Федор дистанционно открыл двери автомобиля. Ульянова села, а в голове разрасталось, наполнялось подъемной силой, как воздушный шар, от многочисленных повторов: «Все, все, все кончено».

Федор завел машину:

– Ты наелась?

– Да, – ответила она.

«Я наелась. Я так наелась!»

– Зачем ты оставила деньги, я бы расплатился карточкой?

Таня промолчала. «Все», как ветер завывает в остывшей печи, свистело в душе: все, все, все… кончено.

Поехали. Показалось, что пробки исчезли, чтобы еще раз сказать – «все, проехали». Они быстро оказались на Рублевском шоссе, пересекли МКАД, без светофоров промчались мимо президентских резиденций и под стрелку свернули к Николиной Горе. Молча. Перед воротами гаража ждали, пока в свете фар те медленно поднимутся кверху. Так было не раз, но Ульянова была уверена, теперь уже в последний. Это не ее, чужое, вражеское, ничего не жалко потерять, и такая открывшаяся ясность, простор, легкое сердце, истинность всех последних лет и дней… вот оно – окончательное решение.

Ворота поднялись. Федор аккуратно въехал в гараж, поставил машину рядом с «мерседесом» Татьяны.

– Теперь я есть хочу, – сказал он чуть-чуть примирительно.

Вышел из автомобиля, нажал кнопку управления воротами, чтобы они опустились вниз, и пошел в дом. Таня, как жучка, должна была бежать за ним, вилять хвостом, но она смотрела ему вслед, будто в эту минуту теплоход «Лев Толстой» отходил от речного причала. Она будто услышала отраженный звук теплоходного ревуна, не торопясь, вышла из его машины, нашла в сумке ключ зажигания от своего «мерседеса», открыла, села за руль, завела, со своего брелока снова подняла гаражные ворота… И вот она уже на шоссе мчится обратно в Москву, в никуда. Она всего лишь твердо держит руль автомобиля, а ей кажется, что вернула себе управление собственной жизнью.

На Садовом кольце увидела большую светящуюся цифру 24 – кафе работало ночью. Остановилась. Зашла. Заказала кофе, пирожное, села у окна и через стекло рассматривала поток машин, который здесь не кончался никогда. Просто смотрела, не думала ни о чем. Жизнь начиналась сначала, и она бодро пахла кофе.