Текст книги "Теория и практика расставаний"

– Я тут стою, передо мной вышка…

– Знак главной дороги есть?

– Да.

– Еще чуть-чуть проезжай. За ним сразу направо, будешь ехать через больницу…

– Какую больницу?! Я еще не повернула, Саш, не торопись, пока здесь ничего не вижу, нет тут никакой больницы в помине… Темнота…Я ничего не вижу…

– Спокойно, если ты была на том шоссе у вышки, то сейчас ты ее увидишь…

– Вот фонарь такой… никакой. И забор. И все.

– Зеленый?

– Да, кажется, зеленый.

– Что значит «кажется»?

– Зеленый, хорошо.

– Сейчас ты проедешь, как дорога ведет, по улице до мебельного магазина, по одну сторону тополя, а по другую – частные дома. Я жду.

– Я положу трубку и буду двумя руками рулить, тут такая дорога – ужас, узкая, одни колдобины…

– Обычная русская дорога. Я жду.

Она положила трубку на сиденье рядом и в дальнем свете фар пыталась найти мебельный магазин. Дома справа – были, толстые обрезанные тополя – были, а магазина не было. Никакого. Она остановилась и истерично крикнула в трубку:

– Я здесь буду ночевать!

– Ту, не волнуйся. Объясни, где ты, что ты видишь перед собой?

– Ничего я не вижу! Никакого мебельного магазина!

– Черт с ним, с мебельным, успокойся, ты почти приехала, я чувствую уже тебя, ты рядом, пятьсот метров, и все. Два поворота.

Татьяна с трудом разглядела за темными деревьями дом – хорошо, что на втором этаже оранжевым светом горело окно, оно давало различить темные силуэты поселковой улицы. Описала Васильеву дом с этим окном, забор и ворота гаража.

– Да, – сказал он. – Ты немного проехала.

– И что мне делать?! – в отчаянии, почти со слезами простонала она.

– Развернись!

– Как? На «мерседесе», он шире этой улицы, он большой, я сейчас попаду в какую-нибудь канаву!

– Ту! Ты отличный водитель. Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты приехала ко мне, я иду к тебе навстречу, я понял, где ты. Понял, иду. Я хочу тебя, любимая, дорогая, прекрасная, не плачь, все замечательно. Ты потихоньку разворачивайся, в два, в три захода, потихоньку…

– Развернулась, – простонала Татьяна. – А что теперь?

– Медленно, очень медленно езжай, смотри направо… Только направо.

– Мебельный! Вот он, мебельный! Написано «Мебель», – прокричала она, как будто приземлилась на Марсе.

– Отлично.

– Что отлично?! Ты мне не сказал, что на магазине нет даже фонаря. Там просто надпись на избе, и все! Пиросмани какой-то!

– Они сегодня забыли его включить – я им скажу об этом завтра. Теперь поверни за ним сразу в проулок.

– Сюда?

– Да, сюда.

– Повернула…

– А теперь езжай прямо, пятьсот метров вперед, и смотри не задави меня…

В свете фар через несколько минут она увидела силуэт мужчины, который казался великаном на фоне синей черноты неба. Если бы он не держал трубку мобильного телефона у головы, она бы в страхе заблокировала двери автомобиля и начала бы набирать девять, один, один. Васильев сказал в трубку:

– Все, ты приехала. Я тебя вижу.

И великан убрал телефонную трубку в карман.

«Сошлось, это он».

Васильев подошел к машине, открыл правую дверь, салон «мерседеса» осветился. Они увидели лица друг друга – их обдало жаром. Он сел, захлопнул дверцу. Свет затухал, автомобиль соединялся с ночью, и Васильев без слов и разрешений, как она и хотела, прижал к себе, поцеловал ее в сухие вздрагивающие губы. От него пахло застольем, табаком, мужчиной. Сильные руки обнимали Татьяну, сгребая в охапку все ее женское существо. Он целовал ее в губы, в шею, через тонкую белую кофточку в грудь с юношеским восторгом и наглостью старого ловеласа, а она, погружаясь в полусон, наполнялась взбалмошным и послушным счастьем, оно называется иногда любовью, иногда желанием, иногда тайной соединения, или тем и другим вместе.

– Видишь, я приехала к тебе.

Больше не хотелось слов. Никаких. Долго.

Из машины вышли, будто прожили вместе жизнь, абсолютно известные, телесно притертые друг к другу люди. Обнимая ее за талию, Васильев представил Таню тем, кого она утром разглядывала на обложке диска.

– Ту. Моя девочка…

– Непонятно! Что значит, Ту?

– Татьяна Ульянова, – пояснила она.

10

Зобов вышел из дома в отличном расположении духа – такое состояние он называл «предчувствием успеха». Когда оно возникало, будто мощный поток воздуха подталкивал его в спину, будто он выпивал глоток неизвестного природного, энергетического напитка, ему хотелось двигаться, думать, встречаться, говорить, анализировать, выдвигать смелые версии, он плотно весь под горло наполнялся глаголами. С утра по телевизору говорили о его деле – конечно, внимание прессы будет мешать, лезть будут все, начиная с жены, но все же – он не позволял себе в этом сознаться – приятно. Громкое дело помогло бы ему перебраться в прокуратуру, о чем давно мечтал, там и зарплаты на порядок выше, и выплаты, и вообще карьерный рост следователя серьезно мог начаться только в тех стенах.

Размышляя о первых шагах расследования, он почти доехал до полицейского участка, но на повороте неожиданно решил сделать небольшой крюк и проехать там, где вчера произошло убийство. На набережной Яузы он вышел из машины и, оставив включенной аварийную сигнализацию, стал осматривать место вчерашней трагедии. Водители с проклятиями объезжали брошенный чуть ли не посереди дороги леворукий «чероки», купленный Зобовым за условные деньги у семьи подследственного. Под гудение машин он нашел место, где вчера лежали расстрелянные Александр Васильев и Ренат Дадасаев, еще раз, как и вчера при осмотре, он встал на предполагаемом месте стрелка. Затем прошел от точки, где расстались Ульянова и Васильев, до точки, где из машины, видимо, вышел Васильев. Или его остановили, или перегородили дорогу, или кто-то проголосовал, и он решил подвезти, или кто-то, а может и сам стрелок, подрезал, и Васильев вышел разбираться – и «разобрался» под пулю. Вполне возможно, что «музыкант» просто мешал стрелку исполнить заказ и поэтому отправился в иной мир первым. Хотя этого точно установить не удалось. Разница во времени между выстрелами была минимальна, и кто был убит первым – свидетели точно сказать не могли. Вероятнее всего, что «татарин» шел по краю тротуара, скорее по обочине дороги, торопился, ничего не замечал, надеясь быстрее, наискосок, доскочить до офиса. Собственно, еще вчера было ясно, что Дадасаев ничего не опасался, охраны не имел, угрозы для себя не чувствовал.

Зобов поднял глаза на огромное новое здание бизнесцентра с неоновой рекламой наверху – и днем на всех этажах горел свет, кипела работа. Он подумал, что в каждый кабинет, на каждом этаже, в любую фирму, приходи и заводи уголовное дело. Достаточно только покопаться как следует.

«Кого и чем достал Дадасаев, член совета директоров, президент закрытого акционерного общества имени самого себя «Renatus Group»?

Он посмотрел на мутную засоренную воду Яузы – какая рыба может здесь водиться?

Зобов вернулся к машине и поехал в отделение, чтобы оформить бумаги о задержании Ульяновой и допросить ее как положено. Более 48 часов задерживать он не имел права без предъявления обвинения, но эта женщина оставалась единственной реальной зацепкой расследования, увы, только в том случае, если целью стрелка был «джазист». Как только он пересек порог полицейского участка, дежурный сказал, что его искали: начальник и журналисты из какого-то телеканала.

– Ты их послал? – спросил Зобов.

– А как же! Всех!

Зобов поднялся на верхний этаж, начальник отделения Данбаров, плотный непробиваемый пятидесятилетний мужик, замученный, потерявший даже национальную принадлежность, ставший типовым грустным «ментом» из сериалов, предложил сесть и рассказать, что он собирается делать по убийству, о котором трещат газеты и телевидение.

– Про «музыканта» можешь вообще забыть, – сказал Данбаров, – их на дороге не убивают, они – в кабаке, в драке, где угодно, после концерта. Нет, это – бизнес, месть!

– Место странное у стрелка: откуда он знал, что тот выйдет из машины и пойдет пешком? Если его хотели замочить, значит, просчитали бы маршрут, время, выход из дома – и точно в цель…

– Место действительно не ахти, но, может, надо было срочно? Чтобы чего-нибудь не подписал или не встретился… а у дома не получилось.

– Может, и так, не знаю. К дому подъеду, может, там уже «каблучок» отметился?

– Собери информацию и докладывай, а бабу не держи. Тут за нее уже звонили. Из Газпрома интересовались.

– Из Газпрома?! – удивился Зобов.

– Да, из Газпрома. Ручаются, знают, гарантируют… Если тебе надо людей, возьми Петю.

– Зачем он мне?!

– Не «зачем», а – вперед! Я уже подписал приказ.

Зобов вышел от начальника и тут же на лестнице встретил Петю, или Петра Васильевича Шишканова, бестолкового, но исполнительного парня лет двадцати пяти, худого, долговязого, с никогда не проходящими прыщами на лице, вечного пионера. Шишканов, когда слышал социальную рекламу по радио, что в органы внутренних дел требуются честные, талантливые и совестливые, понимал: это о нем, и он уже здесь. Над ним подсмеивались, не открыто, конечно, но он чувствовал эти смешки за спиной, и все же светился раздражающим детским интересом при любом расследовании. За полтора года работы в полиции, какое бы дело ни попадалось ему, самое заштатное, он лез всегда с фантастическими версиями и загорался раскрыть его в один день. За глаза Шишканова звали Шишок, в простом общении Петей, а подтрунивая, называли по имени и отчеству – Петр Васильевич.

– Петь, ты – мой. Понял?

– Понял. По двойному убийству?

Зобов, интуитивно, чтобы акценты были правильно расставлены с самого начала, даже не стал отвечать на вопрос, а просто сразу дал задание узнать телефоны «Renatus Group» и договориться о встрече с руководством, лучше на завтра, на вечер.

– И еще! – вдогонку крикнул Зобов бежавшему исполнять Шишканову. – Закажи-ка нам, Петя, распечатку мобильных звонков по «музыканту» и «татарину»!

– Хорошо, Сереж! – радостно ответил Шишканов, подозревавший в любом теплом обращении к себе начало крепкой, мужской дружбы.

У дежурного Зобов оформил наряд-заказ в СИЗО, чтобы привезли на допрос Ульянову. Затем, все еще чувствуя утренний неослабевающий ветер успеха в спину, пришел на свое рабочее место и спешно набросал для себя план. Так делал всегда – писал на коричневатой узкой картонке от старых советских ЭВМ.

Однажды он вел хозяйственное дело в научно-исследовательском институте – там этого хлама скопилось сотни килограммов. Из перфокарт делали ценники в столовой, ставили печать учреждения, и получались номерки в гардеробе, частные объявления «куплю – продам» писали тоже на них и прикрепляли на общеинститутскую доску почета с фотографиями передовиков советских времен. Тогда Зобов также проникся удобством этой плотной картонки, где на одной стороне были какие-то таинственные цифры, а другая рабочая – пиши, клади во внутренний карман куртки или пиджака – не мнется, и все на виду.

На клочке бумаги, оставленной от несуществующей и разоренной страны, он написал в столбик свои действия, шаг за шагом:

«1. Допросить Т.У. и выпустить под подписку.

2. Татарин – расшифровка мобл., см. – контракты, письма, см. – продажи имущества, см. – командировки, см. – бабы и дети.

3. Музыкант – расшифровка мобл., см. – бабы и дети, см. интернет-переписку и на сайтах.

4. Музыкант и татарин – осмотр домов, квартир, машин. Опрос соседей.

5. Петю выебать на предмет съемок похорон того и другого.

6. Пули – получить результаты экспертиз.

7. Допросить бывшего мужа Т.У., когда вернется в Россию. Можно и съездить. Шутка.

8. Поговорить с Макаревичем и Бутусовым под предлогом – пусть дадут билеты.

9. Узнать, кто там у Т.У. в Газпроме защитник».

Получилось девять пунктов, он задумался о десятом, все-таки почему-то хотелось четного числа, но вошел Шишок и положил на стол расшифровку мобильного Татьяны Ульяновой.

– Я же просил по покойникам, – сказал Зобов, а про себя подумал: «Шустрый становится малый».

– Делают. А эта уже готова, по факсу прислали. Сереж, я подумал – пусть будет.

– В общем, правильно, – внутренне смирился с инициативой подчиненного Зобов. – Когда остальные?

– Сегодня обещали…

– Ну, давай, пусть побыстрее.

Шишканов вышел, а Зобов успел написать только цифру «10», задумался и повис на каких-то неясных мыслях: зачем все это, зачем убивают в воскресенье, зачем он делает ремонт, зачем каждый день искать преступников, почему все так, а не иначе, а если Шишок станет генералом… И эти не относящиеся к делу мысли, которые и мыслями назвать нельзя, даже не вопросы, а презренный мусор, сумбур, несколько расслабленных минут болтались внутри него, как во дворе, на ветру, на деревянной прищепке белье. Он налил себе кофе, чтобы вернуться в дело и дописать план расследования, но пункт десятый так и остался цифрой.

Заглянул дежурный и сказал: «Ульянову привезли». Зобов кивнул – «понял». Он шел по коридору в комнату, где они уже встречались, и заставлял себя сконцентрироваться на предстоящем допросе: где то, главное, что он должен спросить, узнать и понять? Она – заказчица, у нее должны быть мотивы, и он должен их искать. Зобов не очень верил, что найдет, не верил, что она организатор убийства, но процедура должна быть соблюдена – задержанная должна быть «отработана по полной программе».

Один день за решеткой меняет человека, в глазах появляется настоящее и твердое чувство реальности, взаимосвязанности этого мира. При социализме всем вдалбливали марксизм, и сумасшедшие преподаватели марксистско-ленинской философии, размахивая руками, должны были доказать «единство мира», которое, понятное дело, никак не доказывается. Как доказать, что цветок связан с цветком? С деревом, с грибом под ним, с голубым небом, с облаками, с криком птиц, с шорохом трав и всем остальным? Как?! Кто связал: Бог или человеческий глаз? Кто назвал голубое – голубым? Профессора самоуверенно трясли головами и настаивали, под страхом серьезного идеологического проступка: «Мир един! Един – это бесспорно, это доказывается всем!» Всем, то есть ничем. Но этого они сказать не могли, а может быть, и не знали, сами не понимали: родились, открыли глазки на свет божий, а он такой. Еда – вкусна, воздух – нежен и свеж и очень нужен; не веришь – прислони плотнее свою детскую ладошку ко рту, его не будет хватать – какие еще доказательства?! Но эта радостная сторона жизни не требует доказательств, а безрадостная – ох, сколько их надо!

Ульянова сидела на стуле, который невозможно придвинуть к несдвигаемому столу. В ее глазах и в кое-как собранных волосах, которые удалось привести в порядок руками, отказавшись от предложенной сокамерницами грязной расчески, и во всем положении тела чувствовалось, что доказательства единства мира за сутки собраны убедительные: свобода – тюрьма, а тюрьма – свобода, всего несколько шагов. Зобов в первые минуты, чувствуя свою вину, старался на нее не смотреть. Поздоровался и молча разложил на столе бумаги.

– Мы будем с вами беседовать, и я буду составлять протокол – протокол допроса, вы его потом прочтете и подпишете. Не хотите сделать никаких заявлений, что-то сказать, объяснить?

– Вчера я все написала.

– Из вашей объяснительной я составил протокол вчерашнего допроса. Подпишите, – сказал Зобов и протянул бумагу и ручку.

Если бы Ульянова отказалась подписывать, у Зобова могли быть большие неприятности – он должен собственноручно составлять протокол, но часто некоторых свидетелей и грамотных, внятных людей он просил писать, а потом оформлял как положено – «с моих слов записано верно» и подпись. Ульянова прочитала и безропотно расписалась.

«Сегодня я первый день без Саши. Расстались. Он – в раю, а где я? Не представляла, как это будет. Вчера он был, а сегодня его уже нет. Нет нигде. Совсем. Или он все же где-то есть? Он видит меня, но ничего сделать не может. Или не хочет. Надо собраться, и чтобы все было без слез».

– Итак. Фамилия. Имя. Отчество.

Ульянова подняла на Зобова глаза и посмотрела на него как на полного идиота – неужели в сотый раз надо отвечать?

– Положено так.

Ульянова молчала. Сегодня она уже не боялась ничего из предложенного единым, непоколебимым миром.

– Вчера никак не могли запомнить, как меня зовут, – сегодня у меня отшибло память, – пошутил Зобов, заполняя формальную графу.

– Мне абсолютно все равно, как у вас положено. Ульянова Татьяна Михайловна. Мне нужен адвокат. Его, кажется, стоит вызвать. Я настаиваю.

– У вас он есть? – спросил Зобов. – Зовите. Но я предлагаю поговорить. Вы можете не подписывать протокол. Если откажетесь от допроса, вам придется ждать здесь, пока мы не найдем бесплатного защитника. Но вас ни в чем не обвиняют. Задержали потому, что произошло серьезное преступление – двойное убийство, вы были рядом, знали одного из убитых, были с ним в определенных отношениях. Вот и все. Ваше поведение мне показалось странным, и я воспользовался возможностью, предоставленной мне законом, задержать вас без предъявления обвинения на сорок восемь часов. Какие вопросы? Зачем вам адвокат?

«Хорошая музыка у тебя, Бах, – раздумывала Татьяна Ульянова, опасаясь какого-то следовательского подвоха, с утра в камере только об этом и говорили. – Хорошая музыка. Но к Баху ты не имеешь ро-о-о-овным счетом никакого отношения».

Здесь Ульянова ошибалась. Сергей Себастьянович Зобов имел, можно сказать, самое прямое отношение к великому немецкому композитору, скорее к его отцу. И во вторую очередь к его фугам.

Его мать, тогда молодая девушка, работавшая в семидесятые годы, по распределению Института культуры, художественным руководителем Дворца культуры в степном городке Миллерово Ростовской области, решила зарегистрировать новорожденного сына в ЗАГСе. Родила она его без мужа. Удалой местный парень, блистательно исполнявший в хореографическом ансамбле матросский танец «Яблочко», не дожидаясь, когда московская, а на самом деле подмосковная, химкинская, краля разрешится от бремени, исчез в пучине приморской жизни у Азовского моря. Сказал, что съездит с ребятами перед свадьбой в Таганрог, искупается и приедет. Ребята вернулись, а он остался плескаться в море. Худрук родила прежде времени – город Миллерово ей сочувствовал, включая родственников сгинувшего артиста. Но чтобы отбыть из Миллерова, в Москву к матери, надо было зарегистрировать сына. В ЗАГСе ее спросили: как писать отчество? К этому вопросу взволнованная молодая мать была не готова. Она твердо решила, что имя исполнителя народных танцев будет навсегда вычеркнуто из списка употребляемых ею, но другие имена, всплывавшие тогда в ее памяти, тоже не подходили. Ей представлялось, что если он будет Николаевич или Иванович, то в родных Химках ее будут спрашивать: «Это от Ивана из пятиэтажек?», «Это от Николая, с режиссерского факультета?» Неожиданно из радиоточки, которая круглосуточно тихо мурлыкала, будто в Миллерове, как, впрочем, по всей стране, ждали воздушной тревоги, объявили, что по заявке механизатора такого-то будет исполнена фуга Иоганна Себастьяна Баха. Зобова подумала, что и у Баха, Иоганна, был отец – Себастьян, и, наверное, неплохой человек, раз у него получился такой всемирно знаменитый сын, к тому же точно в подмосковных Химках Себастьянов нет. Она назвала имя, ставшее отчеством для Сергея Зобова. Тогда еще Галина Зобова не знала, что отцом композитора был Иоганн Алброзиус Бах, а Иоганн Себастьян – просто двойное имя[1]1
  Кстати, Иоганн Себастьян Бах родился седьмым ребенком в семье, а сам великий и плодовитый композитор оставил после себя не только больше тысячи великих музыкальных произведений, но и семнадцать детей, четверых от первой жены и тринадцать от второй. Это к вопросу, как великие подходили к вопросам любви и брака. Не знаю, надо ли об этом иметь сноску в романе, но все ж сложно удержаться, чтобы не вставить свою запятую в биографическую реальность великого человека.


[Закрыть]. Потом у Сергея Зобова много было «отцов», некоторые даже набивались на то, чтобы сменить дурацкое, на их взгляд, отчество на свое, но как только дело доходило до дела, прах отца Иоганна Себастьяна Баха будто восставал из Саксонской земли и разлучал культработника Галю и ее очередного мужа. Может, поэтому Сергей Себастьянович Зобов испытывал нелюбовь к любви как общественному институту случайных связей и был, как немногие из мужчин, на стороне – «одной и на всю жизнь».

Историю своего отчества Зобов не знал до сих пор – мать, вложившая в него всю трепетную душу, стеснялась рассказать. Так и Татьяна Михайловна Ульянова не считала нужным говорить со следователем об их отношениях с Сашей Васильевым, кто он такой, что он от нее хочет – не убивала и все. А на все его вопросы хотелось ответить отчетливо и грубо: «Какое твое собачье дело!»

– Итак, давайте попробуем начать, – сказал Зобов как можно дружелюбнее. – Давно вы знакомы с Александром Ароновичем Васильевым?

– Слово «давно» не имеет никакого смысла.

– Почему?

– Потому что для одних «давно» – это неделя, для других – «со школьной скамьи». Вот вас я, кажется, знаю очень давно, а на самом деле… и мне хочется побыстрее забыть.

– Хамить не надо. Хорошо – когда вы познакомились и где?

«Сщас, я тебе все сказала – где».

– Я знаю его, знала, – неожиданно комок подступил к горлу от того, что пришлось перевести глагол в прошедшее время, но она овладела собой. – Чуть больше года. Год и два месяца. Что это меняет?

– Где вы познакомились?

– В ресторане, случайно. Нас посадили вместе.

– Теперь вместе нигде не сажают, тем более в ресторане.

– Значит, это было в «Макдоналдсе».

– Значит, вы не отвечаете на вопрос.

– Ноя вас не спрашиваю, где вы познакомились с вашей женой, – это ваше личное дело. Я с ним познакомилась. Больше года, что еще надо? Как глубоко вы хотите влезать в мою личную жизнь? У меня с ним были близкие отношения. Это так называется? Были. Я не отрицаю. Что еще вам надо?

– Ничего.

Неожиданно в комнату для допросов зашел Шишканов. Он принес распечатки мобильных звонков по Васильеву и Дадасаеву. Положив бумаги на стол, шепнул Зобову:

– Можно я посижу?

Зобов кивнул и после паузы пояснил для Ульяновой появление нового человека на допросе:

– Помощник следователя. Шишканов Петр Васильевич. Но вам все равно, вы фамилий, имен, отчеств не запоминаете.

Ульянова промолчала. И несколько минут, пока Зобов изучал распечатку звонков Васильева, она сидела в ожидании, похожем на ожидание приговора.

Неожиданно Зобов спросил:

– Татьяна Михайловна, откуда вы ехали с Васильевым в день убийства?

– С его дачи.

– Он жил там постоянно?

– Да.

– И когда вы туда приехали?

– За два дня до того.

– И были все время там, никуда не отъезжали?

– Нет. Не отъезжала.

– А зачем вы ему звонили, если он был рядом с вами?

– Когда?

– Это я спрашиваю, когда и почему вы ему звонили?

– Я не звонила. Не помню, чтобы мы разговаривали по телефону.

– Но вот распечатка телефонных звонков Васильева – за день до убийства вы звонили. Как вы можете это объяснить?

– Никак.

Ульянова пожала плечами и задумалась. Она помнила последние три дня, все до последнего слова, до нежного, пряного и сладковатого запаха его подмышек, с которым предстояло расстаться. Помнила его вес на себе – с самого начала хотела все запомнить и все сразу забыть. Она запомнила его необычно равнодушное, довольное выражение лица, которое он хотел скрыть, но у него не получалось, помнила программы по телевизору, которые они смотрели и не смотрели. Помнила, что сказала: «Чувствую себя, как в аэропорту перед отправлением». Он спросил: «Рейс как будто задерживается?» А она ответила: «Нет, все идет по расписанию». Разговоров по телефону не было.

– Я ему не звонила. Зачем мне звонить, он был рядом?

– И я так думаю – зачем?

«Вот как просто шьется дело. Я и не ожидала. Оказывается, любой человек может убить, ограбить, надо только захотеть увидеть в нем преступника и допрашивать, допрашивать, допрашивать… скоро я во всем сознаюсь».

– Вы провели три дня у него на даче, никуда не отъезжали, были вместе и все. Я вас правильно понял?

– Да.

– Никуда?

– За хлебом мы сходили, вечером в палатку. Еще я гуляла.

– Одна?

– Да.

– Что вы там делали эти дни, кроме того, что ходили за хлебом?

– Что вас интересует?

– Все. Что вы делали там, на его даче?

– Сажали картошку! – огрызнулась Ульянова.

– Сейчас осень…

– Значит, выкапывали!

– Вы очень легкомысленно подходите к нашей беседе… – вкрадчиво, угрожающе произнес Зобов. – Очень легкомысленно.

– Легкомысленно, легкомысленно, легкомысленно, – по своей привычке продержать, помять на языке какое-нибудь словцо повторила Ульянова и закончила: – У нас были легкомысленные отношения. Мы – не замужем, не женаты, мы просто… люди. Мужчина и женщина.

– У вас есть сын?

– Да, сын Борис. Его зовут Борис. При чем тут сын?

– Он вчера приезжал, мы разговаривали.

«Представляю, что с ним было. Вот, Боря, я тебе говорила, что из России надо бежать и не слушать своего отца. Тут столько разных Бахов, композиторы – на каждом углу. Может, теперь ты поймешь: тут делать нечего».

– Разговаривали, – язвительно повторила Ульянова.

– Он ничего не знает о Васильеве, говорит, что первый раз слышит. Как вам удавалось скрывать ваши отношения, что никто даже не догадывался?

– Это несложно, если сын учился за границей, сейчас живет с отцом. – И через секунду добавила: – Он не чувствует русского языка.

– То есть он – что? Не понимает?

– Нет, не чувствует, – мягко, с еле заметной издевкой в голосе произнесла Ульянова. – Я ему говорила…

Она взглянула на Зобова, он дрогнул от этого слова – маленький, едва заметный сейсмический толчок обнаружила Ульянова в его глазах. Она словно подслушала упрек его жены: «Сережа, все же ты бесчувственный». А он заводился, иногда по-настоящему, кричал, кипел, разрывался, не произнося вслух последних слов: «Дура, я живу с тобой, тебе не изменяю, хотя мог бы. А ты говоришь, бесчувственный – какие еще чувства тебе нужны?! Зарплату отдаю, ребенком занимаюсь, ремонт делаю, трахаю тебя каждый день!»

– Я ему говорила, он просто не понял. Я говорила: «У меня есть друг». Он спросил меня: «Ты имеешь с ним секс?» Что я должна была ему ответить? Я сказала – нет. И вам говорю – нет. Не убивала.

Зобов помолчал, взял себя в руки, у него даже как будто закружилась голова от этих разборок в личной жизни, он искал внятные, корыстные мотивы, а ему подсовывали разговоры «про это».

– Кто знал о ваших отношениях с Васильевым и может подтвердить, что у вас не было мотивов убивать его?

– Никто, – быстро отсекла Ульянова, и на сей раз уже Зобов поймал ее сейсмическую активность.

– Вы что, никому не рассказывали о своих отношениях? Обычно женщины делятся, как-то так обычно…

– Нет. Я ни с кем не делилась.

– По поводу вас, Татьяна Михайловна, звонили из Газпрома, ручались за вас… ну и так далее. Кто это у вас там такой покровитель?

Неожиданно ей стало тепло от того, что на воле, в, казалось, утерянной жизни, помнят о ней, знают, что она пропала, ее ищут, а может быть, им даже ее не хватает. Они беспокоятся, ждут.

– Не знаю, – ответила Ульянова, а потом, подумав, объяснила: – Наверное, мой сын позвонил моей подруге – у нее муж в Газпроме работает, начальник очень крупного департамента.

– Фамилия подруги? – Следователь произнес так резко, что не ответить было невозможно.

– Землякова.

– Имя?

– Люся.

– Отчество?

– Я не помню.

– Хорошо, – сказал следователь, будто добился чего-то сверхважного, и, вдохнув, продолжил допрос: – Давно вы развелись с мужем? Сколько лет назад?

– Юридически три с половиной года. Не живем – больше.

– Как вы расстались с мужем?

– Как «как»? – не поняла вопроса Ульянова. – Обыкновенно.

– Судились? Делили имущество?

Ульянова вспомнила эту простую, но когда-то изматывающую историю. Сначала пыталась отсудить половину. Продала шубу из черного, с шоколадным отливом баргузинского соболя, с едва уловимой сединой и голубоватой подпушкой, словом, ее до сих пор забыть нельзя, она стоила пятьдесят тысяч долларов – все отдала адвокатам. А он их перекупил, предложив, наверное, вдвое, а то и втрое больше. Они подстроили ограбление своей адвокатской конторы, и все ее документы исчезли. Суд проиграла. Муж сказал: «Хочешь еще судиться, останешься голой». Пришлось согласиться на его условия: Федор Ульянов покупал ей квартиру в Москве до ста квадратных метров, делал ремонт, обставлял мебелью, а она отказывалась от дележа бизнеса, квартир в России и Британии, дома на Рублевке. Он обещал, что в свое время все отдаст сыну – и никому другому. В это она верила – он любил Бориса. По убеждению мужа, она теряла все по справедливости, как инициатор развода. Это было его последнее наказание: она должна «стать бедной». Он знал, что это совсем не то, что «стать богатой», это не одна дорога в разных направлениях, это две совершенно разные дороги, разные, иные, с иными ухабами, иным покрытием и просто расходящиеся в противоположные стороны. Тогда она не очень понимала это, но потом…

– Замечательно расстались, – с горькой иронией сказала Ульянова. – Ему – все, мне – ничего. Квартира, и все.

Зобов и Шишканов синхронно, как в парном катании фигуристы исполняют пируэт, подумали – «ничего себе – все». Для них квартира была пределом мечтаний.

– А «мерседес»? – спросил Зобов, пробивший по базе данных Ульянову.

– Да, «мерседес». Он его просто забыл. Он старый, прошлого века. Нижняя и верхняя одежда тоже – мне. Кастрюля еще одна старая случайно досталась, могу отдать, она действительно его. Фотографии еще у меня. В общем, очень много, много всего ценного. Белье, одежду, украшения я могла взять. – Она хотела еще о многом сказать, но поняла, что не посочувствуют, не поймут. Да, очень скоро пришлось искать работу, но для них – что? Для них – она просто богатая, сумасшедшая баба, как сначала думал и Васильев, а теперь он уже ничего не думает…

«Вот как оказывается. Навсегда прошедшее время. Все. Точка. Конец. Он так боялся, что в этой жизни чего-то не успеет откусить, не попробует, ему не достанется чего-то. И я тогда хотела, я даже говорила про себя, с пятницы до воскресенья, лучше бы ты умер».

– Когда вы в последний раз встречались с вашим бывшим мужем? – спросил Зобов.

– Точно не помню, но можно посчитать. Месяцев пять, наверное, назад. Сын прилетел, мы увиделись в аэропорту. Он тоже хотел его встретить, и мы вместе…

– Где он сейчас? – спросил Зобов.

– Не знаю.

– Хорошо, – сказал Зобов, подводя итог допросу. – У вас есть версии, почему убили Александра Ароновича Васильева? Может, вы слышали о каких-то угрозах ему или он, может, с кем-то конфликтовал?

– Нет.

– Это ваш любимый ответ. Вы подумайте…

– Нет, никаких угроз не было. Никто с ним не конфликтовал. Я об этом не знаю.

– Ну, что ж, нам и дальше предстоит встречаться по повестке, или я вам позвоню. А сейчас подпишите протокол и подписку о невыезде. Вы свободны.

Ульянова встала и подошла к столу. Зобов завозился с бумагами, отметил места, где она должна расписаться:

– Число и месяц напишите полностью, только не цифрами.

Она кивнула, а из-за спины молчавший до сих пор Петр Шишканов вдруг спросил:

– Татьяна Михайловна, вы любили его?

Она обернулась, посмотрела взглядом узника на бледное, прыщавое лицо мальчика, светившееся надеждой на абсолютную справедливость, и ей захотелось сказать правду именно ему. Или почти всю правду: