Текст книги "Теория и практика расставаний"

35

Похоронили Михаила Львовича Сольца на единственном городском кладбище Борисоглебска, на окраине, в соснах, рядом с женой. Несчетное количество раз он пролетал над ним и не единожды думал, что ему здесь придется закончить свой полет, на взлете казавшийся прямым и ясным, а при посадке – уже в облаках, с ограниченной видимостью, с вопросами без ответа. На поминки пришло много народу, вечером подтянулись еще бывшие курсанты, их он учил, а теперь уже они учили летать. Выпивая, не чокаясь, вспоминали Сольца тепло, весело. Таня вспомнила, как в детстве в Борисоглебске, всегда подверженном всякой нелепой моде, повально разводили кроликов, и отец завел. Сколотил клетки рядом с гаражами, так делали все, и разводил. На машине, на «Волге», семья с мешками выезжала в лесополосы за травой – рвали руками. Всем кролям дали имя, а ближе к зиме их надо было резать. Отец храбрился сначала, но не смог убить. Таня ревела, и решено было самого любимого, ее кролика отпустить, хоть и объясняли, что он не выживет в дикой природе, но она верила – выживет. Выехали в поле и выпустили. Она помнила, как он, белый-белый, бежал по холодному, схваченному первым морозцем полю. Остальных, для ребенка, как бы продали, но как потом выяснилось, нашли пьяницу, тот за бутылку зарезал. Сами есть не могли – раздарили.

Хвалили Таню и Федора за угощение, за достойные похороны старика и уходили, обещая прийти на сороковины, когда душа Моисея Львовича Сольца окончательно покинет этот мир.

Ушли.

Вера с дочерью помогли убрать со столов и, утомительно многократно пожелав спокойной ночи каждому из Ульяновых отдельно и всем вместе, закрыли за собой дверь: «до завтра», «до завтра», «до завтра».

Диван, кровать и раскладушка – три спальных места. Легли. Свет потушили. Но не спалось. В громкой тишине гудел комар. Федор встал, прошел по коридорчику в туалет. Вернулся, лег на диван. Борис на раскладушке ворочался – характерно скрипели пружины древнейшей конструкции. Татьяна прислушивалась к шорохам, крикам за окном, не давал уснуть старческий запах.

– Может, поедем в Москву, все равно не уснем, – через час мучений громко произнес Федор.

Во всех трех комнатах его услышали.

– Ты же выпил, – сказала Таня, взглянув на усталое, тяжелое лицо Федора, включившего свет в ее комнате.

– Я могу повести, – вызвался Борис.

– Уже сто раз протрезвел. Потом, есть охранник, пусть везет.

Собрались быстро, без хлопот. Таня сложила в сумку дорогие ее сердцу вещи, альбом с фотографиями, летную книжку и медали отца, его любимый подстаканник и еще всякую мелочь, которая могла бы затеряться или была бы просто украдена.

Федор нажал на звонок соседней квартиры, снова, как канарейка из часов, только на сей раз взъерошенная и заспанная, из двери выглянула Вера:

– Чё?!

– Уезжаем, Вера. За все спасибо. На неделе приедет сюда мой юрист с генеральной доверенностью от Татьяны, и все вопросы по квартире решим. Подадим заявление о праве на наследство – на гараж, квартиру, дачный участок. «Волгу» продавать не будем – ее заберем, Борису на память от деда. Все остальное – пожалуйста, ищи покупателя.

– Куда же, на ночь глядя-то?

– Спасибо, Вера. Не спится, – сказала Татьяна Ульянова. – Лучше поедем.

– Храни вас Господь!

Выехали из темного, сутулого, сморщенного Борисоглебска, для Татьяны город теперь окончательно перестал быть родным. Дорога обратно показалась короче. Машину вел Федор, никакие уговоры не помогли – ему самому хотелось быть за рулем.

– Устану – поменяюсь, они сзади пусть едут.

Вышли на платную трассу и по ней пролетели под сто восемьдесят. Борис заснул почти сразу, Ульянова долго и неосмысленно следила за дорогой, за насекомыми, высвеченными светом фар, а потом, через несколько часов вглядывания в тугую черноземную темноту, и ее взял сон. Федор под еле слышную музыку «Авторадио» и короткие выпуски новостей с наслаждением, давно не испытываемым, вез самое дорогое, что у него было в жизни, – сына и бывшую жену. Он не думал о них так, он избегал пафосных слов, но решенное, определенное когда-то в жизни являлось для него чем-то вроде теории Дарвина – человек получился так, от обезьяны, через эволюцию и приспособление, так и он – определился, получился так и таким. Родное – это самое близкое мое. И ничье другое. У него были женщины после развода, одна даже жила с ним несколько месяцев, но потом он ее выгнал – не моя, не такая, не так. Разбираться в этом не хотел, не мог, не имел времени. В Марьиной Роще его детства было четко определено – баб надо или менять, как перчатки, или любить до беспамятства.

Ближе к четырем утра, когда до Москвы оставалось около трехсот километров, он набрал телефон машины идущей следом:

– Сережа, замени меня.

Остановился на обочине. Дождался второй машины и пересел на заднее сиденье к Татьяне. Борис в это время даже не проснулся.

– Як тебе, – сказал он приоткрывшей глаза жене.

– Хорошо, – сонно ответила она. – Я тебе благодарна за все, хотела раньше сказать, но…

– Кончай болтать, спи. Поехали.

На заднем сиденье, во сне, Федор и Татьяна непроизвольно стряслись друг к другу – белокурая голова легла ему на плечо. Они оба этого как бы не заметили, не стали ничего менять, демонстративно отстраняться.

Федор проснулся, когда гаражные ворота дома на Рублевском шоссе начали подыматься.

– Приехали, Федор Матвеич, – сказал шофер. – Мы вам еще нужны?

– Отдыхайте. Я позвоню.

Таня проснулась тоже, сразу поняла – на Рублевке, хотела спросить, почему здесь, но Федор раньше поймал ее вопрошающий взгляд:

– Сейчас отдохнем, и тебя отвезут, куда скажешь. Все устали.

С местом для сна разобрались тоже без лишних слов, после стольких часов в машине хотелось раздеться, горизонтально лечь на чистое, под голову – мягкую подушку, укрыться теплым и легким одеялом. Ульянова устроилась в гостиной на диване, где в свое время засыпала за книгой или журналом. Сын поднялся к себе в комнату на второй этаж, Федор пошел в когда-то их общую спальню рядом с камином. Через пять минут всех радостно взял сон.

Таня открыла глаза со светлым ощущением ясности и внутреннего покоя. Она долго смотрела в потолок, вернее, в уходящие в конус, под крышу, балки гостиной – сколько воздуха, сколько пространства, как хорошо здесь спалось. Несколько сцен и яростных споров с архитектором и мужем о том, как надо все сделать в доме, где что должно стоять, какие тут должны быть зоны для отдыха и работы, как должна быть организована здесь их будущая жизнь с Федором, что удобно и неудобно будет Борису, когда он вырастет и станет студентом (тогда думали, что он будет учиться в Москве), ей вспомнилось все это. И вот дом построен – а она гостья, лежит на гостевом диване, в «зоне релакса», как говорил с болезненным гонором, но талантливый парень из МАРХИ, и помнит, где и как этот диван покупали, сколько он стоил, и опять мелькнула мысль, возникавшая время от времени, – как могла от всего этого уйти?

Таня встала, прошлась босиком по гладкому мозаичному паркету – «ничего с ним не делается, зря боялись стелить», посмотрела на часы над лестницей, на картину на стене, восстановились в памяти крики Федора – «что за мазня!». Теперь еще раз увидела и согласилась с той, собой – «вписалась, прилипла к стене, висит». Пошла в ванную, и то же чувство – не была здесь четыре года, но все на своих местах, как в мемориальном музее. В шкафу гостевые халаты, запечатанные зубные щетки на полочке под зеркалом слева. Она помнит. Открыла – там. Накинула халат. Тапочки в пакете взяла. Все устроено. И все было устроено ей. Где-то она читала, у какого-то писателя с фамилией на «К», – не могла вспомнить: «Часы, которые стоят два раза в сутки, показывают абсолютно точное время, а те, которые ходят, ни разу». И она вот так же перемещается, перемещается по жизни, а ничего не остается, одни потери, разочарования, внутренний диспетчер по аэродрому орет в свой громкоговоритель: «полет нормальный», «полет нормальный», а что нормального? Что нормального? Нормально – дом в окружении сосен, нормально, когда деньги достаешь из сейфа на глазок, а не ждешь зарплаты…

Она чистила зубы и в зеркале над раковиной пристально смотрела на свое лицо, слегка поворачивая его в разные стороны. Причесалась, и ей показалось – или было на самом деле? – что постарела за последние дни – как старость ни отодвигай, любовью или косметикой, она все равно догонит, особенно тех, кто нарушает железобетонное правило благополучия: больше всегда лучше и никогда не бывает достаточно. Иногда деньги приводят к любви, не потому что ее покупают, а потому что отсутствие проблем, которые они решают, само по себе притягательно, очаровывает.

Вышла из ванной.

Еще раз прошлась по дому.

Встала у окна, с минуту рассматривала декоративную поленницу у забора, беседку с мангалом, еще что-то, но потом будто рукой отодвинула от себя нахлынувшую ностальгию и решила – чаю попью и поеду, доберусь до Земляковой, она рядом, а там – на машину и дома.

Ульянова пошла в зону кухни, примыкавшую к гостиной, налила в электрический чайник воды, хотела сесть на высокий стул рядом с «кухонным островом», начала искать чашку, обычно они висели на крючках над столом, и наткнулась, уперлась глазами в зеленую кастрюлю – та самая, обливная, невысокая, плоская, с белыми потеками и сколом эмали по нижнему краю.

«Она здесь! Почему?!»

Дальше на любой ее вопрос моментально находился ответ. Она вспомнила, что несколько раз Федор звонил и просил привезти ему кастрюлю. Она соглашалась это сделать, но ее бурная жизнь… она забывала, она честно хотела отдать, но забывала. Последний раз он звонил в раздражении, где-то месяца два назад – у него проходила важная сделка, и хорошим признаком было бы, чтобы договор пролежал в кастрюле перед подписанием хотя бы ночь, это было его правилом, приметой, мать как бы с того света так поддерживала его.

«Конечно, после развода – нет, но он звонил, он же звонил. Он всегда о ней помнил, но я сама ее не отдавала!»

У него могли быть ключи от ее квартиры, она это точно знала, его люди делали ремонт, ставили двери и, конечно… И Борису она их оставляла, он мог взять ключи у него.

«Ему надоели мои обещания, он пришел забрать кастрюлю и нашел там… договор, приложения к нему…»

Она как бы видела, как он находит нужный номер в своей старой телефонной книжке, с которой не расставался – «в ней весь мой бизнес», – и сразу набирает номер. Таня сняла кастрюлю с ее постамента и открыла крышку, на дне лежала квадратная бумажка, вырванная из склеенного блока для заметок, на ней рукой Федора было написано: «Все это».

«Он убил Сашу! Он – мог! Он точно мог, если он нашел, прочитал, то… он бы убил Сашу. Это – он, это – он!»

Щелчок – отключился чайник. Все совпадало.

Ульянова прекрасно представляла – у мужа были стопроцентные возможности это сделать. Когда Федор создавал бизнес, с кем только ему не приходилось иметь дело. Крыши менялись, были угрозы, они скрывались, дома запрещено было об этом говорить, но она знала – предпринимателей отстреливают и они отстреливаются.

«Федор!»

Не раздумывая, большими шагами, жаждая немедленного признания, она почти вбежала в спальню, чтобы расстаться с последней надеждой – если он откажется, она поверит ему. Она поверит, он скажет правду, он сознается или скажет, что нет, это не он. Она поверит любой лжи. Выбора – нет.

– Это ты убил, – прошипела она на какой-то самой нижней ноте. – Ты?!

Федор открыл глаза, проснулся сразу, будто и не спал. Увидел ее сумасшедший взгляд.

– Кастрюля! Ты забыл спрятать кастрюлю. Ты убил его? Кастрюля! Тебя выдала кастрюля!

– Что?! – заорал в ответ Федор. – Что ты сказала? «Выдала?» Выдала?!

Его взбесило это случайно оброненное слово, за ним он видел предательство, но предателем была – она. Если бы не оно, он бы ответил – ты, сумасшедшая. Но «выдала», услышанное от нее, предполагало, что он должен скрываться, прятаться, предполагало его вину, а ее не было, «а этот просто получил по заслугам». Она не понимала главного: разведенная – не разведенная, она до сих пор принадлежала ему, он давно взял ее в бессрочное рабство.

– Меня выдала кастрюля? Выдала кастрюля!!! Это моя, моя кастрюля, это моя, моя!!! Ты поняла?! Мразь! Блядь, шлюха старая! Моя! Чтоб ты знала на века! Это моя кастрюля, она для моего дела, для моего счастья сварена! Это моя мать в ней готовила всю жизнь! В нищете! Моя жизнь – там была. В ней! Мы туда с тобой записочки складывали про Борю, чтобы здоровый пацан родился! Про самолет, про все, и вот я здесь, на Рублях, а ты – где? Я жизнь положил, чтобы вырваться! Это моя кастрюля! Моя! Она моя – и нечего в ней свое блядство варить! Ты там написала, что я, там, мерзавец! Я мерзавец, жизнь положил, чтобы вырваться, чтобы ты могла!..

– Я не писала…

– Ну, он написал… с твоих слов. Понятно – с твоих слов! Я – мерзавец?! Мне убить – да, как муху! Как муху могу убить! Любого! Хочешь, тебя?!

– Почему не меня?

– Еще нужна… сыну пригодишься…

Татьяна повернулась и побежала к дивану, где на кресле оставила свои вещи.

– Я не мерзавец! – прокричал он вдогонку. – Запомни… – И прошептал про себя: – Убил, убил. И ни о чем не жалею. Одним педерастом стало меньше – воздух только чище.

«Приехали, приехали, приехали. Приехали…»

Бюстгальтер никак не застегивался. Руки тряслись. Наконец-то. Потом – джинсы. Ноги не пролезали. Носки – не надевались. Рубашка, черная рубашка, траурная – «какой от меня страшный цвет, я несу смерть…». Петли не находились.

«Я убийца, я убийца, я. Это я убила его. Сашенька, Сашенька. Васильев, мой Сашенька, Сашенька. Прости. Это я, кажется – я, не хотела, не хотела».

Все не попадало, не застегивалось, не сходилось, с плачущими словами на губах.

«Я убила, Саша, я не хотела, я убийца, я, только я…»

– Ты куда? – спросил Федор.

Обеспокоенный установившейся тишиной в доме, он вышел из спальни в гостиную.

– Я не могу здесь больше, я не могу, ты, ты убил его. Я пойду к Зобову, пусть он меня посадит, я пойду к следователю. Все! Все кончено! Ты – не человек… ты только им притворяешься. Ты убийца.

И тут же получила мощную пощечину. Потом, сразу, с другой стороны еще одну.

– Остановись, идиотка, что ты можешь мне сделать… сама во всем виновата… я тебе говорил – не бери мое. Мое!

И снова удар. Ульянова рванулась к входной двери. Федор схватил ее. Как помешанную, сгреб в охапку, прижал к себе. Она сопротивлялась, пыталась сказать, как она его ненавидит, но он сдавил ей горло. Неожиданно на внутреннем балконе второго этажа – он нависал над гостиной – появился Борис, он уже успел одеться и услышал шум и крики.

– Пап, что случилось? Ma?

Родители замерли, будто играли в детскую игру «замри».

– Боря! – повелительно, четко и громко сказал Федор. – Возьми ключи от машины – езжай в офис. Борис, в офис!

Сын хотел что-то возразить.

– Сразу!!! С матерью истерика. Мы разберемся без тебя.

Федор, обхвативший рукою шею Татьяны, подтолкнул ее, чтобы и она сказала сыну то же самое:

– Езжай, Боря. Езжай.

– Скорее!!! Я прошу! Скорее.

Уже потом она вспомнила, что Борис ушел предательски быстро – отцу он разрешил убить и ее.

За сыном вежливо захлопнулась дверь, будто его просили аккуратно, не шуметь – он так и сделал.

– Отпусти меня! Ты мне никто, я не твоя, оставь меня, – сказала Татьяна.

Федор легонько ударил ее по щеке и повторил – «не моя?», потом еще раз – «не моя?», еще раз – «не моя? а чья?». Он держал ее за горло и вел вниз, в полуподвальный этаж, там, она знала, были три испробованные в семейной жизни темницы – сауна, гардеробная и техническая комната с газовыми котлами, заборниками воды, фильтрами – только она запиралась на ключ. Он толкнул ее в бойлерную:

– Посиди подумай!

36

Васильев заснул, она сдвинула его с себя, как мраморную плиту, он на мгновение проснулся, сонно спросил:

– Чего?

– Ничего, – ответила она. – Ничего, ничего, ничего…

Она лежала рядом, слышала ровное, спокойное посапывание сытого и утомленного льва – знакомое и уже как будто чужое, не ее, ее не касающееся. С каждой мелькнувшей мыслью, всплывающим в голове словом, с каждой минутой она приближалась к пониманию – все закончилось, здесь, в этом доме, с этим мужчиной, с этими запахами она последний раз. Теперь это ощущалось не так горько, как было с утра, сладость его власти над ней закончилась, да, это была именно сладость, сладость принадлежать, покоряться. Наконец до нее дошел простой, совсем не унизительный смысл слова «отдаться», она была готова отдать себя всю, готова, чтобы ее били, если ему нужно, унижали, если ему нужно, но мужчине, который громко сопел рядом, ничего этого не надо. И она готова была его убить. Так это было оскорбительно.

Татьяна вылезла из-под одеяла.

Оделась.

Спустилась из спальни вниз по лестнице.

Вышла из дома, тихо прикрыв дверь.

Она шла по дорожкам дачного поселка, не поднимая головы, смотрела себе под ноги, удивляясь их устройству, их способности наступать, переступать, сгибаться, мять подошвами сухую выжженную траву, с хрустом отталкиваться от кусков крупного гравия, и шептала, как мантру: «…только без слез, только без слез…»

За каждым забором копошились люди, звали друг друга к себе. Звали копать, сажать, держать, обедать, париться, мыться – Маша, Валера, Смирнов, эй, товарищи, господа! Из одного дома выбежала пегая собака, уставилась искренним дворняжьим взглядом на Татьяну и, прижимаясь к земле, истово виляя хвостом, посеменила чуть впереди возле нее, как бы заменяя всех, кто эту незнакомую женщину оставил сегодня одну.

«…никогда не вернусь сюда, как бы ни звал, никогда, что бы ни случилось, расстаемся навсегда, без слез…»

– Ту! Ту! Ты где?

Он проснулся. Татьяны рядом не было. Посмотрел на стул, на пол – одежды тоже. Ушла. Оделся, подошел к окну. К соседнему дому припарковался старенький красный «каблучок» «Москвич». Он знал, уже несколько лет в доме не жили, что-то там стряслось – развелись, разругались, ездить перестали. Сад уже несколько лет осенью, как сейчас, был завален перезрелыми упавшими яблоками разных цветов, дорожки и подъезд к воротам заросли крапивой, травой, а теперь «каблучок» – значит, наверное, продали, строители приехали и скоро он познакомится с новым владельцем.

– Ту!

Ему показалось, что кто-то вошел в дом, будто бы даже шаги.

– Ту! Ты вернулась?!

Он выждал и крикнул еще раз:

– Ту! Это ты? Пришла?!

Васильеву никто не ответил, но показалось, что дверь теперь будто закрылась.

Он спустился вниз, проверил – не заперта, как и должно быть, коли она ушла. Гадал – насовсем или вернется? Почему-то было обидно, если она исчезла, вроде как по договору, без слез и объяснений, но все равно, что-то не так, не по-человечески. После секса дико хотелось есть. Он открыл холодильник. Ни колбасы, ни сыра, ничего такого, что можно не готовить, а просто отрезать, положить на хлеб и съесть – не ушла бы Таня, он попросил бы ее что-то приготовить, но теперь вот один.

«Быстро мне стало ее не хватать».

Он улыбнулся сам себе, энергично, как бы приготовленный к возобновленной холостяцкой жизни, достал из ящика сковородку, из холодильника – яйца, помидоры и сыр.

Когда на пороге появилась Ульянова, яичница уже зажарилась, и он пошутил: она вовремя, точно собака, чувствует еду.

– Я забыла мобильный. Просто забыла мобильный. Позвони мне – я не знаю, где он.

– А где мой? Я тоже не знаю.

Васильев и Ульянова принялись искать свои телефоны – в карманах, в машине, в ванной, под кроватью, под одеялами и подушками. Первой свой телефон нашла Татьяна и тут же набрала его номер.

– Связь установлена! – крикнул он в трубку, когда по звонку нашел и свой. – Теперь давай есть, я голодный как черт. Все остыло.

Он открыл бутылку вина и сказал: делай со мной что хочешь, но я тебя не повезу сегодня никуда, и ты не уедешь – еще завтра целый день, а утром семнадцатого вместе поедем в Москву. У нее не было сил и желания сопротивляться чему бы то ни было. Включили телевизор и весь вечер, перелистывая программы, просидели перед ним, не произнося почти ни слова. Стемнело, решили ложиться спать, но Васильев предложил выпить чаю на улице – на лето перед домом под открытым небом выставлялся стол и пластмассовые кресла. Она заварила чай и разлила по чашкам, Васильев пытался шутить, делал вид, что ничего особенного не происходит, подошел к Ту, обнял, притворно, как ей показалось, и спросил:

– Чего ты такая грустная, Ту? Мы же не расстаемся навсегда, мы еще можем…

– Надо привыкнуть. Все кончается. К окончанию любви – к этому надо привыкнуть.

– Все! Я тебя больше ни о чем не спрашиваю, давай чай пить.

Он увидел, что на соседнем участке в окне блеснул огонек в окне.

– Кто-то там все же приехал. Строители. Я видел – там ходил какой-то мужик. Как только покупают дом, начинают с перестройки, – сказал он и показал в их сторону. – Скоро у меня соседи новые появятся – будут галдеть.

Ульянова не обратила внимание на его слова. Она была где-то далеко, в бесчувственной пустоте, холоде, не знала, что в доме на соседнем участке киллер, нанятый ее бывшим мужем, остался поджидать, когда она уедет и он сможет, как того требовал заказчик, исполнить заказ так, чтобы Татьяна ни в коем случае не оказалась свидетелем.

Последний день они провели в ожидании, как в аэропорту перед вылетом, – бесцельно слонялись из комнаты в комнату, ели, пили, спали, включая бестолковый секс. Утром семнадцатого объявили посадку. Когда садились в его машину, Васильев принес папку и сказал, как бы стесняясь авторства:

– Вот, я распечатал вопросы, ну эти… ты когда-то просила…

– Зачем они мне? – сказала она зло. – Теперь зачем?

Васильев как бы обиделся:

– Пригодятся. – И бросил папку на сиденье рядом.