Текст книги "Теория и практика расставаний"

18

Татьяна час пролежала в морской соли с экстрактом хвои в просторной ванной Земляковых.

Когда вода остыла, она вывернула до упора кран горячей воды, потом стала заворачивать его, чтобы струя была меньше. Меньше, еще чуть, еще меньше и… нет человека. Она много раз отворачивала и заворачивала блестящий медный кран, думая о Васильеве.

Пришла Люся, принесла халат, хотела поговорить, но увидела пустые, зарешеченные горем глаза – вышла.

– Отмокай.

Это было самое верное слово за весь день.

Ульянова пролежала в ванной еще долго и затем медленно и тщательно вытиралась, рассматривая кожу, будто враз постаревшую, лишенную жизни, брошенную, словно тряпка, под чьи-то грязные ноги. Она вспомнила, как они лежали у нее в квартире, в ванной вдвоем, гладили друг другу ступни, как ногами он касался ее груди и лобка. Она задумалась, почему такого не было с Федором, ведь она же его тоже любила? Они столько прожили вместе, а Васильев ее по-настоящему раздел. Раздел. И вот теперь ничего этого не надо – бессмысленна ее нагота и вся будущая жизнь, которую, в сущности, можно провести и в тюрьме, и на воле – один черт. Просто кожа, оболочка, сухой пергамент, в который завернуты селезенки, печенки, кости и все, чего теперь у него нет. Она со стоном представила, как он лежит теперь на мраморном столе для покойников в своем простреленном пергаменте, и у него ничего нет, вернее, все есть, но ничего нет. Она вспомнила о том, как готовила себя к расставанию, как заранее, гадкими словами, не имеющими никакого отношения к нему, к их отношениям, вычеркивала весь последний месяц Васильева из своей жизни. Она называла его дудочником, сумасшедшим бездельником, дальнобойщиком на «форде», неудачником, задающим бесконечные вопросы. Определения – точно не про него, но все же, иногда, становилось чуть легче. Год любовного договора подходил к концу, они должны были расстаться, она надеялась, что он что-то скажет, вдруг это просто была игра, такая шутка, но за три дня до срока, как потом оказалось, до его смерти, она спросила с какой-то обреченной надеждой:

– Саш, ты меня хоть любил в этом году? Или просто ждал, когда мы расстанемся?

Повисла долгая пауза. Он поднял на нее глаза и ответил:

– Откуда я знаю. Мы же еще не расстались.

– То есть?

Она не поняла его сразу, что бывало довольно часто.

– Не знаю. Я тебя еще не потерял. И ты не знаешь тоже. Любил – не любил?

– Я знаю. Я тебя не любила никогда! С первого дня! Ты просто обеспечивал мне оргазмы в течение года. По договору! Спасибо тебе. Ты справился. Договор подходит к концу, но еще есть время. Я пойду прогуляюсь за хлебом, а ты готовься! Приду, а ты знай, что буду тебя использовать до последнего часа. По договору! Точно по договору. Без слез.

Ульянова схватила сумку и выскочила из дома. Васильев догнал ее по пути к магазину и, ничего не говоря, пошел рядом. Тогда Ульянова поняла: конец.

Но сейчас это было по-настоящему все. Настоящий конец. Подлинный. Она никогда не узнает, любил ли он ее, ее тело, ее кожу, нравилось ли ему то, что она говорила, были ли ему интересны ее мысли, да и вообще, все это вместе завернутое в какой-то утраченный теперь образ – Ту? Она не узнает и не увидит, не поймет, и везде только «не», «не», «не», «не», «не» – это будет теперь эхо, преследующее ее всю будущую жизнь. Беспросветное – НИЧЕГО. Все, о чем можно было спросить всего два дня назад, теперь не было. И не могло быть. Внутри засело только огромное одноцветное пространство, пустое и круглое, как глобус, – НИ-ЧЕ-ГО. И она даже не узнает, что это у них было, как назвать: любовь – не любовь, страсть, история, роман, связь?

С этой бесшумной пустотой она завернулась в плотный махровый халат, который теперь отвечал и за любовь, и за объятья, пошла из ванной в дальнюю комнату на втором этаже, где ей уже постелили. Она легла и, не успев даже запомнить последней, самой горькой мысли, заснула: что-то пролетело в голове о нем – и уже спала.

Точно так, мгновенно, через пять часов глаза открылись и уставились в темноту.

Некоторое время она лежала с новым, казалось, подвешенным к потолку ощущением трезвости. Слезы кончились навсегда. Слова приобрели в темноте точный вес, как в детстве гири на старых весах на рынке.

«Сашу Васильева убили. Застрелили. Неизвестно за что. Случайно. Целились в бизнесмена, а попали в него. На меня завели дело. Я подозреваемая. Думают, этот следователь Зобов думает, что убила я. Я организовала убийство Саши. Он полный идиот, этот Зобов – Злобов. Полный. Сашу зацепила пуля, виновата – я. Получается – так. Они будут копать под меня. Найдут договор. Потому что он погиб на следующий день, решат – это я. Какая глупость. Кто мне может помочь? Федор. Нет, к нему обращаться не буду».

Татьяна встала с кровати, накинула халат, хотела сунуть ноги в тапочки, но поняла, что от них по всему спящему дому будет только артиллерийский грохот, пошла босиком. Она помнила, что внизу, рядом с бильярдной, находилась комнатка, где стояли стационарный компьютер, принтер, сканер и телефон, Землякова называла ее «моя деловая каморка». Тихо ступая, как преступница, по крутой лестнице, пройдя мимо спальни Люси, мимо спальни ее мужа, она вдруг удивилась: почему-то они не спят вместе – между ними, наверное, уже ничего нет?

Ульянова спустилась на цокольный этаж, открыла дверь и включила свет. Возле небольшого стола с компьютером стояло большое старое, ободранное кресло, что для всего опрятного дома было нехарактерно.

«Почему Землякова его не выбросит? Наверное, то же самое, что моя зеленая кастрюля?»

И сама себе ответила:

«Какое мне дело? Мое дело вот».

Таня нажала кнопку запуска на системном блоке и стала ждать, когда из потрескивания компьютерных мозгов выплывет стандартная картинка на мониторе. Она вспомнила, как всего год с небольшим назад сидела на сайте знакомств и нашла там его, которого теперь нет. Через несколько секунд произошло соединение с Интернетом, и у пользователя запросили пароль почты. Она ввела, отметила галочкой – «чужой компьютер», и в зачитанном слове «чужой» почудился тайный смысл. Компьютер соображал туго, но через минуту она уже была на своей почтовой странице. Среди большой переписки с Васильевым ей надо было найти письма про договор и все удалить.

Ульянова открыла переписку, сменила настройку, и письма выстроились в календарный ряд. Она никогда не удаляла его писем. Вот, вначале, они шли потоком, потом он уехал в Канаду, вернулся, потом они подписали договор и жили вместе, потом она ездила к сыну в Лондон на неделю, и снова писали друг другу, она ему – коротенькие, а он длинные письма. Зимой они ездили в Индию, в Дели и на Гоа, и, вернувшись, жили вместе, редко расставаясь. Весь год она отсмотрела на мониторе почти мгновенно. Хотелось все перечитать, но теперь она знала, что ей надо найти и уничтожить все упоминания о любовном договоре. Ей казалось, что таких писем в начале их переписки было немного, но вышло не так. Сам текст договора он обозначил в теме письма. Вот скрепка. Компьютер протрещал и открыл текст. Она пробежала глазами. Скопировала и создала файл, куда решила складывать все, перед тем как удалить. Вот еще одно письмо из Канады. Щелкнула мышью.

«Привет, моя дорогая Ту! В слове „моя“ и в слове „дорогая“ сейчас много смысла. Я перед концертом получил новый роскошный номер в отеле (мы переехали из Монреаля в Торонто), лег на ровную-ровную, широченную кровать, они тут в Америке все толстые, и, наверное, поэтому здесь делают такие кровати – с размахом. Честно, я не знаю, почему они такие – не американцы, а кровати. Лег, и, конечно, не хватает тебя – огромная кровать с отличным матрасом, и пусто. Вообще, признаюсь, я соскучился. Стал вспоминать нашу первую ночь и решил, что это было, наверное, в моей жизни самое идеальное знакомство. Даже не помню, что был пьян, мы тогда выпивали, ты знаешь, ты приехала – и чистая, трезвая голова, и ощущение начала с самого начала: я голый, ты голая. Не люблю эти жеманные слова: „нагая“, „нагота“. Голые. Какие на самом деле и есть. Подумал, почему мы называем физические отношения близостью? Слово „близость“ – это очень короткое расстояние, самое близкое. Этот стол ближе ко мне, чем вот этот стул. Он дальше, а этот ближе. И вот и мы, мужчины и женщины, называем свои предельно соединенные отношения близостью. Почему? С чего? Мы называем близостью, то есть расстоянием, которого фактически нет – нельзя же быть ближе близости. Подожди, сейчас я напишу тебе тысячу вопросов, голова вдруг включилась. Отправляю это письмо пока в „черновик“. Допишу вечером и пришлю уже с вопросами. Ты же говорила, что любишь мои вопросы! Вот и получай. В перерыве целую, ухожу.

Вот что делает с людьми пустая широченная кровать!

Пришел. Привет снова. Еще раз.

Уже три часа ночи. Здесь. Разница с Москвой восемь часов – минус. Только написал вопросы.

Сегодня, наверное, был самый эротический концерт. Я думал о близости, и кларнет и сакс звучали так, что Жора после концерта мне сказал: «Ты даешь!» Добиться каких-то минимальных слов от Жоры – это что-то. Но он не знает, что я все время нежно думал о тебе. Нет, это было бы нечестно, не только о тебе, но и о своих женщинах. Ты знаешь, они у меня были. А ты тоже подумай о своих мужчинах. Ведь между твоим Куприяновым и Ульяновым у тебя должны были быть всякие близости. И в то, что ты не изменяла мужу, я не верю. Ладно. Больше этой темы не касаюсь. Прикрепляю. Кстати, у тебя нет поправок к договору»?

Ульянова скопировала текст из-за последней предательской фразы и не удержалась, чтобы не щелкнуть по знаку скрепки.

«Сначала прошу ответить на прямой вопрос: для вас важны близкие отношения между мужчиной и женщиной?

– да, конечно

– да, это самое важное, что есть между нами – гораздо важнее, чем себе представляем

– да, это важно, но не следует придавать этому такое большое значение

– да, в молодости – одно, в зрелости – другое

– нет, для меня это не так важно

– это совсем не важно: мир перенапрягся в обсуждении этой темы

– это просто физиологическая потребность, способ продления человеческого рода.

Отвечая на этот первый вопрос, вы говорили о себе, но вы могли бы представить, какой процент получил бы каждый ответ, если бы это был настоящий социологический опрос. Оцените эти четыре градации «да» и три градации «нет». В сумме у вас должно получиться не больше ста процентов.

– да, конечно (так ответят процентов)

– да, это самое важное, что есть между мужчиной и женщиной – гораздо важнее, чем себе представляем (так ответят процентов)

– да, это важно, но не следует придавать этому такое большое значение (так ответят процентов)

– да, в молодости – одно, в зрелости – другое (так ответят процентов)

– нет, для меня это не так важно (так ответят процентов)

– нет, это совсем не важно, мир перенапрягся в обсуждении этой темы (так ответят процентов)

– нет, это просто физиологическая потребность, способ продления человеческого рода (так ответят про центов).

Теперь вы четче представляете, как думают люди в России, но в других странах ценность близких отношений другая или везде приблизительно одинаковая?

– конечно, другая

– другая, но разница незначительна

– чем выше и цивилизованнее страна, тем близкие отношения более значимы

– наоборот, чем менее цивилизованна страна, тем близкие отношения более значимы.

Вы считаете, для мужчины и женщины близость одинаково важна?

– да, мужчины и женщины могут по-разному переживать близость, но для них это одинаково важно

– нет, для мужчины эта тема важнее, чем для женщины

– нет, для женщины эта тема важнее, чем для мужчины.

А теперь только про себя. Вы помните свою первую близость?

– да

– нет

– смутно

– и не хочу помнить.

«Близкие отношения», «у нас была близость», «мы были близки», «мы вступили в близкие отношения» – так обычно говорят. То есть если брать физиологию, то расстояния как бы нет совсем, но тем не менее внутри этих отношений мы продолжаем называть это близостью, благородной близостью – в отличие от грязного совокупления. О близости можно даже поговорить с родителями – «с близкими». А вот вопрос: вы чувствуете какую-то тайну близости или нет?

– никакой тайны здесь нет

– здесь есть какая-то тайна, но я об этом не думаю

– я знаком с этой тайной

– раньше я не знал и не чувствовал тайны этих отношений, но теперь узнал

– я знаю эту тайну, я с ней живу.

Вы бы поставили знак равенства между сексом и близостью?

– нет, это разные вещи, секс может быть за деньги, а близость – никогда.

– это все тонкости, оттенки слов, не стоит голову ломать

– близость – это продолжение иной близости.

Если вы настаиваете на последнем варианте (я чувствую, что это именно так), то почему духовная близость не всегда заканчивается близостью физической?

– мне всегда хочется переспать с душевно близким мне человеком, этому мешают только обстоятельства и предрассудки

– уверен, всегда все так и заканчивается.

Насколько тяжелым наказанием было бы для вас лишение возможности иметь близкие отношения?

– это было бы самым тяжелым наказанием

– это тяжело, но ко всему можно привыкнуть

– это возможно, но только ценой психических и личностных изменений

– это не наказание, а облегчение, это полезно для духовной жизни.

Вот вы встретились и «были близки», вы что-нибудь узнали об этом человеке? Вы не рассматривали близость как возможность узнать «другого»?

– да, но узнается только физиологическая сторона отношений

– нет, ничего не происходит, только разрядка, оргазм или его отсутствие

– открывается невероятно много, весь человек, вся его скрытая суть

– открывается возможность продолжения всех других отношений, это только условие для всего остального

– это иллюзия узнавания, обман.

Вам не кажется, что близкие отношения это только вопрос доверия, мы, как животные, открываем самые незащищенные, уязвимые места в знак расположения, и только страх, физический и моральный, не позволяет нам открыться совсем?

– вопрос доверия самый существенный

– нет, мы люди, и у нас все сложнее

– существует физическая притягательность и физическое отторжение, а не страх.

Помните, как это было первый, или, точнее, значимый, раз, помните – где, помните – с кем, что этому предшествовало?

– я помню все до мелочей, до теней и света

– кое-что помню, но уже не все

– мне неприятно об этом вспоминать

– это абсолютно неважное событие в моей жизни

– разве надо об этом помнить?

– партнеры менялись, и близость перестала быть событием в моей жизни.

Независимо от того, как вы ответили на эти вопросы, я спрашиваю вас, есть ли какая-то деталь, запах, мелочь, слово или действие, которое вам запомнилось четко, есть хоть что-то, что при любых ваших новых связях обязательно должно быть в близости? (Спрашиваю не про любовь.)

– да

– нет

– каждая новая настоящая близость добавляла свою деталь.

Если вы вспомнили что-то такое, не кажется ли вам это загадкой или символом вашей последующей интимной жизни или, может быть, не только интимной?

– да, я знаю и чувствую, что в моем интимном опыте есть некоторая загадка

– нет, все просто, без загадок и символов

– может быть, что-то такое было

– такое было, но не в самом первом опыте близких отношений

– мне трудно и страшно признаться в этом открыто.

Что дают годы семейной близости? Вы знаете, как все будет, что предпочитает «он» и «она», так из месяца в месяц, из года в год, что происходит с долгими близкими отношениями? Почему так ими дорожат?

– ничего, это обычная физиологическая потребность, привычка

– уходит новизна, но приходят другие чувства

– уходит новизна, и все становится обязанностью, супружеским долгом, отношения деградируют

– ничего не уходит, все замечательно, если есть любовь, согласие

– боятся разочарований в будущем и поэтому дорожат тем, что есть

– так сложно в близости выйти на «то, что тебе надо», и поэтому ценят достигнутое.

Вы знакомы со скукой интимной близости?

– да

– хорошо знаком

– нет.

Существует ли логика, типовой маршрут близких отношений?

– да, от этого не удается уйти

– да, но надо стараться этого избежать

– нет, все всегда складывается по-разному.

Вы можете себе представить, что Ленин и Крупская были близки, что у них была нормальная гармоничная интимная жизнь, имеющая свою логику и свой маршрут?

– легко

– никогда

– к ним нельзя относиться как к обычным людям

– у них не было близких отношений.

А теперь ответьте себе предельно честно; допустим, вы умираете: думаете, вы будете вспоминать близкие отношения, что были у вас в жизни?

– да

– только это и буду вспоминать

– нет, есть много такого, что можно вспомнить

– нет, только в том числе, и не больше.

Таня Ульянова дочитала до этого вопроса и дальше уже не могла. Она, не раздумывая, закрыла файл, скопировала всю переписку с Васильевым в одну папку, а затем одним щелчком мыши удалила из почты все, что долго, обдуманно или, наоборот, легко и беззаботно писалось и читалось весь прожитый год. Папку на рабочем столе назвала так, чтобы Землякова все поняла сразу: «Люся, не удаляй, это мое».

19

Петр Шишканов вышел из патрульной полицейской десятки.

– За мной должок! – произнес он водителю, согласившемуся подбросить его в самый таежный край Москвы, свою любимую фразу. Этих «должков» у него было разбросано много.

Показав малиновую корочку на входе, он по-ребячески вбежал по ступеням нового здания Бюро судебно-медицинской экспертизы.

Через жалюзи солнце безжалостно расстреливало экспертов Бюро, казалось, оно в преступном сговоре с криминалом и специально мешает всем сыщикам, в том числе Зобову с Шишкановым, продвигаться в раскрытии бесчисленных преступлений в столице. Уже неделя пролетела после выстрелов, а ничего внятного, какая-то безответная раздражающая рутина, даже версий хороших за это время не появилось. Признаваться в этом не хотелось. На доклад к всепонимающему начальнику Данбарову ходили, каждый раз произнося обнадеживающе – «есть зацепка», «тут надо проверить», «обрабатываем документы», «есть оперативная информация».

Шишканов поднялся в аппаратную над моргом и залом для прощаний. За столом с мониторами сидел молодой парень с длинными волосами, собранными под резинку на затылке.

– Привет!

Парень не ответил, а только с вызовом повернул голову в его сторону.

– Нам нужно… – начал Шишканов.

– Нам? Это кому? – перебил оператор.

«А парень-то вонючий», – решил про себя Петр.

– У тебя есть запрос от Замоскворецкого УВД на видеосъемку двух ритуалов – Васильев А. А. и Дадасаев Р. А. Нам нужны все, кто участвует в церемонии или будет рядом толкаться, нужны крупные планы, лица…

– Ну, это как получится, я же не могу их заставить под камеру встать…

Парень начал искать письмо в папке на столе.

– Понятно, понятно… все понятно. Я тебе объясняю, что мне нужно. Со всех камер, и с улицы, и внутри… Номера машин нужны, марки…

– Вот от вас бумага, а вот наш график. – И парень буднично прочел: – Дадасаев Р. А., забирают его в двенадцать, то есть сейчас, и Васильев А. А. – его забирают завтра в четырнадцать часов.

– Я пойду вниз спущусь, посмотрю и послушаю, а ты снимай. Завтра к вечеру приеду и заберу диски. Успеешь?

– Не знаю.

– А ты знай! Знай! Завтра тоже постараюсь быть, но сегодня самое главное. Ладно? Меня можешь не снимать, я не фотогеничный. Давай! За мной должок!

Петр Шишканов по-товарищески хлопнул оператора по плечу и с ощущением, что ловко расправился с патологически недовольным субъектом, через служебный ход выскочил на улицу и подошел к ритуальному залу Бюро со стороны парковки, плотно заставленной иномарками.

Из дорогих машин выходили родственники и друзья Рената Дадасаева, их было видно по черной восточной масти и сложно описываемым, но верным приметам российской бизнес-элиты. Еще несколько сиротских траурных компаний стояли возле ритуальных автобусов, дожидаясь начала своих церемоний. Шишканов зашел внутрь и совершил ознакомительный круг по залу; возле Фарида Гулямовича формировалась многочисленная группа скорбящих, с цветами и дорогими венками. Мужчины молча пожимали друг другу руки, а тонкие красивые женщины в черном, на высоких каблуках, стояли рядом, как незажженные траурные свечи. Фарид заметил Шишканова, но глазом не повел, не удивился.

«Может, это он заказал? – живо откликнулся на невозмутимость зама сыскной голос Петра. – Мы ищем, а его надо прижать, и все будет раскрыто».

Он отвел взгляд от Фарида, посмотрел в потолок, приметил несколько малозаметных камер, фиксировавших происходящее.

«Снимай, парень, снимай, бери крупнее!»

Долго ждали, когда пригласят на прощание. Шишканов успел несколько раз зайти, выйти, осмотреться, пересчитать машины на парковке и снова зайти в зал.

– Маша, здравствуйте, – сказал он, встретив одиноко стоящую секретаршу покойного Дадасаева.

– Здравствуйте, – осторожно шепнула секретарша. – Вообще-то я не Маша, а Мариам, просто на работе многим удобнее так называть…

– Мариам, хорошо, – согласился Петр Шишканов. – Подскажите мне, кто здесь кто?

Вдвоем отошли в сторону, и девушка аккуратно, не привлекая внимания, назвала тех, кого знала из ближнего круга убитого начальника. В конце довольно резко заключила:

– Напрасно вы среди нас убийцу ищете, его тут нет. Вообще, – добавила она, – я считаю, что Рената убили из-за этого музыканта, у них там, в шоу-бизнесе, такие дела творятся, знаете…

– У нас везде «такие дела» творятся, Мариам, мы боремся с этим.

Она посмотрела на него с удивлением: с чем тут можно бороться?

В этот момент распахнули двери в ритуальный зал, и потный распорядитель в темном костюме монотонно произнес:

– Кто на прощание к Дадасаеву, проходите…

Черная толпа медленно втекла в пустое распахнутое пространство.

Убитый Ренат Ахметович Дадасаев с подрумяненным лицом лежал в гробу завернутый в белый кафан. К голове усопшего встал муфтий и стал читать аяты, беспрестанно повторяя имя покойного, добавляя всякий раз слово абд (раб). Никто не плакал – ни жена, ни дети, все покорно и молча смотрели на холодное тело в гробу, вроде как в аэропорту ждали задержанный к посадке рейс.

– Прощаться будете? – спросил распорядитель, когда муфтий запнулся, готовясь к новому куску траурной молитвы.

– У нас не прощаются, – сказал Фарид Гулямович и попросил муфтия дочитать молитву до конца.

Еще несколько минут в зале протяжно звенел сладкий восточный голос, а потом мужчины, те, что помоложе, взяли гроб и головой вперед пронесли его к черному, нагретому солнцем автокатафалку.

Шишканов выскочил на улицу, достал бумажку и, пока выстраивалась процессия из автомашин, переписал номера кортежа. На кладбище он не поехал.

Через два дня Шишок принес Зобову диски с видеозаписями прощальных церемоний из Бюро судебно-медицинской экспертизы. Когда вместе стали просматривать их содержимое, стало понятно, что с Дадасаевым более или менее разобрались, по каждой машине из кортежа была получена информация о владельце, большинство из них были родственниками, земляками, бизнесменами, но с Васильевым, что называется, оставались вопросы. Людей на похороны музыканта пришло совсем немного, несколько медленно передвигающихся сутулых старух, три женщины, потом следователи нашли их в «Одноклассниках» – школьные подруги, даже гроб некому было нести – один из тех, кто нес, водитель автобуса, и даже какой-то мальчик лет пятнадцати пыхтел, боясь, что не выдержит. Ни одного известного лица: конец сентября, все еще на гастролях, из журналистов тоже никого: убийство – интересно, а похороны – не тот масштаб. На диске было видно, как Ульянова разговаривала с какой-то женщиной лет тридцати и что-то передала, может быть, даже пакет с деньгами. Точно разобрать было невозможно.

Для того чтобы лучше понять, кто был на прощании, Зобов решил пригласить Ульянову – пусть все объяснит, а заодно он получит возможность допросить ее «пошире». Он был абсолютно уверен, что Ульянова скрывает какую-то важную улику – знает и молчит. Он готов поверить, что она непричастна к убийству, но она догадывается или определенно знает, кто это мог сделать.

Решено так: Шишканов звонит, вызывает ее на допрос, а сам с допроса уходит почти в самом начале, потом они поменяются местами, вроде ему надо срочно по делам, а Петя Шишканов «косит под дурачка» и по тем же темам раскручивает ее по второму разу. Главное, Зобов должен втянуть ее в воспоминания о жизни с Васильевым.

– Надо, чтобы она много говорила, все что угодно, путалась, рассказывала подробности, тогда непременно что-то всплывет! Тебе – одно, мне – другое…

Позвонили.

Зобов стоял рядом и слышал весь нехитрый разговор. Ульянова не сопротивлялась, не просила прислать повестку, не спрашивала почему, не вспомнила об адвокате, только уточнила, во сколько, когда и где, спокойно, без возмущений, с достоинством. Зобову стало ясно: допрос будет сложным, но именно потому, что в прошлый раз ему не удалось дожать ее до настоящего страха, до подлинного беспокойства, которое выкладывает всего человека, как на блюде, он хотел положить ее, как в преферансе на мизере, когда выкладываются на стол все карты и, отбросив везение и чужие ошибки, выигрываешь или проигрываешь. Зобов не мог себе признаться, что это унижало в нем холодного, рационального профессионала, но им овладел азарт, почти охотничий. И еще одно – скрытое, спрятанное глубоко желание во что бы то ни стало посадить эту залетевшую с Рублевки птицу, чтобы и богатые тоже знали, что они такие же, как все.

Вторая неделя пошла, а продвижения в деле никакого.

Поговорив с помощником следователя, Татьяна положила трубку телефона, отчетливо понимая, что ее так просто не оставят.

«Им надо дело закрывать! Этот Зобов будет меня грызть, пока не перегрызет. Он – собака. Обычный полицейский пес».

В середине следующего дня, перед тем как отправиться на допрос, Татьяна, выпрямив до гимнастической боли спину, села на кресло перед зеркалом, стоящим на туалетном столике, и подробно, будто выбирая оружие перед боем, разложила косметику. Подводящие карандаши, разных размеров нежные кисточки для пудры, лак для ногтей, контейнеры с тушью для ресниц, сверкающие золотой оболочкой красные, розовые и бесцветные помады – все это вступится теперь за нее, защитит. Накладывая тушь и тени, думала только об одном: что она не позволит Зобову лезть себе в душу, в ее жизнь, в ее любовь, в конце концов. В ней кипели вопросы без ответов: кто он такой? как он смеет? что это значит? что он себе позволяет? что он хочет, этот Зобов, со своим подростком Шишкановым, что? У вас ничего не выйдет – я сильная женщина, я в жизни такое видела, что тебе, мальчик Зобов, и не снилось. Я через такое прошла…