Текст книги "Избранные сочинения в пяти томах. Том 1"

– Карпы! Свежие карпы! – кричит торговка рыбой Шейне-Двойре. – Не проходите мимо, добрый господин, – обращается она к Гитлеру и выуживает из корзины жирную и скользкую рыбу.

А Гитлер ей отвечает:

– Вон, проклятая, с базара! Вон!

Обошел базар и нагрянул на кладбище. Подходит к Иосифу, высекающему имя моего первого учителя господина Арона Дамского на надгробном камне, и говорит:

– Всех я из местечка выгнал. Почему ты, проклятый старик, до сих пор не удрал?

– Мы с Даниилом, – отвечает Иосиф, – мертвых сторожим.

– А я и мертвых выгоню, – говорит Гитлер.

– Мертвых никто не может выгнать, – отвечает ему Иосиф.

– А я могу! Эй, солдаты! Приказываю выгнать всех мертвых!

– Яволь, – отвечают ему солдаты, бросаются к могилам, сдвигают ломами надгробия, роют лопатками землю и орут во все горло: – Вон, проклятые! Вон!

И мертвецы бегут с кладбища, перепрыгивают через сдвинутые надгробия, спотыкаются, падают, снова встают и мчатся куда глаза глядят: к реке, к лесу, а вслед несется улюлюканье:

– Вон, проклятые, вон!

Вот бежит тесть доктора Иохельсона – старик Левин, и ветер рвет его пышную бороду, и волосы плывут в воздухе, тонкие и седые как паутина.

Вот мчится мой первый учитель господин Арон Дамский, забыв про свою парикмахерскую, паралич и усатую Рохэ.

Вот и бабушка. Остановилась, глянула в мою сторону и зачастила:

– Чего ты ждешь, Даниил! Хватай кошку и бежим!

– Стойте! Стойте! – кричит мой опекун могильщик Иосиф, но мертвые его не слушают, бегут без оглядки, и я просыпаюсь в холодном поту и плачу, и плач мой заглушает утро и вороний грай за окном.

В середине лета мой опекун Иосиф привел на кладбище Генеха Рапопорта, учителя местечковой школы, угрюмого, болезненного человека в поношенном сюртуке, пропахшем плесенью и мелом. Махонькая помятая ермолка прикрывала его продолговатый, заросший патлами премудрый череп. Было Рапопорту около пятидесяти, но выглядел он намного старше, как и подобает чахоточнику и мудрецу.

– Реб Генех обучит тебя письму, чтению и счету, – сказал Иосиф. – Через год тебе стукнет тринадцать. Ты сам будешь отвечать за свои грехи, и, чтобы их не множить, надо, малыш, кое-что знать в жизни. Такие вот делишки.

– Знать надо вовсе не для того, чтобы не множить грехи, а для того, чтобы платить за них как можно меньше, – процедил Рапопорт и добавил: – Ежели не возражаете, мы будем заниматься на свежем воздухе.

– Не возражаю, – пробасил могильщик. – Занимайтесь, ребе, на здоровье.

– На здоровье? – усмехнулся Генех. – Мои легкие напоминают решето. Пропускают все, кроме хвори. С чего же мы с тобой, дружочек, начнем?

– Не знаю.

– Прежде всего, выломаем палку, – сказал Генех и ленивой походкой поплелся к лозняку.

– Мы же с вами договорились, ребе, – забеспокоился мой опекун Иосиф.

– Договор остается в силе. Но может случиться так, что разок-другой я его и ударю. – Рапопорт спокойно выломал палку и неожиданно признался: – Меня в детстве каждый день колотили. Человеку от битья только польза. Ступайте, реб Иосиф, и будьте спокойны: зря я вашего малыша не трону.

– А я и не дамся. – Меня прямо-таки затрясло от обиды. – Я тоже выломаю палку.

– Ваш малыш мне нравится, – сказал Генех. – Что ж, выломай, я подожду.

Он сел на заросшее травой надгробие и принялся перочинным ножом срезать с палки сучки.

– Ну?

Я стоял и не двигался.

– Даниил пошутил, – заступился за меня мой опекун Иосиф.

– Жаль, – буркнул Рапопорт, – жаль.

Он снял на мгновение ермолку, подставив ветру заросший седыми патлами премудрый череп, глубоко вдохнул в дырявые легкие воздух и замахнулся палкой на ворону.

– Побойтесь Бога, ребе, – испуганно пробормотал могильщик, – за что же вас бить?

– За что? – Рапопорт задумался и выдавил: – Да хотя бы вот за его отца… Саула…

– За моего отца? – Я уже пожалел, что не выломал палку. – Что вы ему сделали?

– Развратил его мозг. Научил читать и писать.

Рапопорт оперся на палку, поднялся и снова замахнулся на ворону, но та сидела неподвижно, как бы дразня его и глумясь над его бессилием.

– Учителей надо гнать со двора, спускать на них собак, ибо они даруют человеку не радость, а сомнения. Горек, ох как горек мед познания!.. Если тебе, дружочек, хочется отведать этого меда, начнем. И начнем, пожалуй, со счета. Главное в жизни научиться вовремя считать. Сколько будет дважды два?

– Не знаю.

– Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два – это четыре золотых. Впрочем, я зря о нем толкую, ты, должно быть, и слыхом не слыхал про него?

– Не слыхал.

– И не надо, – сказал Рапопорт. – А вдруг тебе захочется стать богатеем?

– Я хочу стать птицей, – сказал я дерзко.

– Прекрасное желание. Я, например, в детстве мечтал стать мышью. Да, да, мышью… А все оттого, что меня каждый день колотили. И почему-то не по заднице, а по спине. Каталкой, кочергой, кулаками. Чем попало. Будь я мышью, отчим не отбил бы мне легкие и я бы не харкал кровью. Ты, должно быть, заметил, какая у мыши крохотная спина. Меньше моей ермолки.

– Заметил.

– Оказывается, ты не такой простак, дружочек.

Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.

Откуда-то из оврага, через дыру в ограде, на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.

– Пусть пасется, – сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.

– Потом весь день убирай лепешки, – сказал я.

Я прогнал корову и вернулся к Генеху, по-прежнему разглядывавшему свой плевок на траве.

– Чье надгробие на кладбище самое большое? – осведомился Рапопорт.

– Старого раввина.

– Пошли, дружочек, туда.

Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди; я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.

– Годится, – сказал Генех, оглядев надгробие… – Почти как школьная доска.

Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.

– Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!

Я впился глазами в огромные буквы.

– Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру. – Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал: – На сегодня, дружочек, хватит.

Азбуку я одолел быстро, но над счётом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий:

– Вон на той ветке качаются две вороны, – говорил Рапопорт. – Ежели к ним прилетят еще две, сколько их будет?

– Две, – отвечал я без запинки.

– Не спеши. Подумай.

– Две.

– Почему?

– Потому, что те две, которые качаются на ветке, либо прогонят их, либо сами улетят.

– Да-а, – скреб в затылке Рапопорт. – Возьмем другой пример. В том ряду шесть надгробий. Ежели мы два отнимем, сколько останется?

– Все останутся.

– Неправда.

– Правда. Надгробия нельзя трогать.

– О Господи, – потел Генех Рапопорт. – Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.

К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.

Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто; потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.

Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:

– Разрешите вам, ребе, задать вопрос?

– Попробуй.

– Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?

– Догадываюсь.

– Никто мне не говорит правду, – пожаловался я.

– А правду никто и не знает, – ответил Рапопорт. – Или не хочет знать.

– Про моего отца?

– Про все на белом свете, – сказал Рапопорт. – Ибо правда, дружочек, сестра печали.

– За что же, по-вашему, его посадили?

– Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.

– Какое чудо?

– Изменить мировой порядок. Ни больше ни меньше.

– А что такое мировой порядок?

– Мировой порядок? – Рапопорт расстегнул сюртук. – Мировой порядок – это прежде всего полицейский участок.

– Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?

– Что-то в этом роде…

– Хорошие?

– Хороших полицейских не бывает. – Генех почесал тощий, как штакетник, бок. – Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.

– Почему?

– Что такое птица по сравнению с полицейским участком? Два беспомощных крыла. У тебя есть божий дар, дружочек. Следующим летом, если только буду жив, мы займемся с тобой всерьез. Я снова приду сюда, чтобы подготовить тебя для поступления в школу. Мои ученики сплошь олухи. Все они хотят стать лавочниками, подрядчиками, маклерами, коммивояжерами. Но ни одному в голову не приходит взмыть в поднебесье. Ежели буду жив, обязательно приду сюда. Боже, как хорошо на кладбище! Никогда бы не подумал… Какой здесь воздух! Точно в Швейцарии… Есть такая страна – Швейцария.

– Вы там, ребе, были?

– Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. – Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: – Бог дал дождь, Бог даст крышу.

– Сколько мы вам должны, ребе? – спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.

– Ровным счетом ничего, – ответил Генех. – Ваш воздух дороже денег.

– Воздух воздухом, а дело делом, – возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.

– Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? – с болью произнес Генех.

– Кому? – не сообразил Иосиф.

– Мертвым, – сказал Рапопорт. – Почему Господь прогневался на живых? За что Он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас миллионы лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?

Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его не перебивая, как и сам Господь.

– В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.

– Куда? – прошептал могильщик.

– Туда, – Рапопорт показал на верхушку сосны.

Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще. Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.

После похорон Генеха – а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, – я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и когда ее услышал мой опекун Иосиф, он далее побелел от злости.

– Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты рехнулся.

Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?

– Он же сам себя убил, – возмутился могильщик.

– А кто его должен был убить?

– Господь Бог! – кипятился мой опекун Иосиф. – Он один имеет право.

– А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил Господь.

– Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, – путано объяснил могильщик.

Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, не сулила ничего хорошего.

Целыми днями мы жгли опавшие листья.

Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья: сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.

По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:

О майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!

Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:

– Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.

Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть – хотя бы издали – на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески «Часовой мастер из Германии», ни циферблата на окне не было.

– Даниил! – услышал я вдруг голос Сарры. – Постой-ка!

Я остановился.

– Сюда приходил такой господин, – заверещала беженка. – Он хотел старуху или старика. Я сказала: хозяин на кладбище…

Я почувствовал, как у меня разжались пальцы, услышал звон разбитой бутылки и со всех ног пустился бежать.

Я влетел в деревянные кладбищенские ворота и огляделся.

Так я и думал: там, где на пригорке шелестела старая и мудрая сосна, там, где с ее верхушки виднелся базар с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца, стоял невысокий мужчина в сером пальто, без шляпы. Осенний ветер трепал его короткие и жесткие, как жнивье, волосы.

Я сжал в руке уцелевшую бутылку, подошел к могиле бабушки и сказал:

– На кладбище без шапки нельзя.

Мужчина обернулся, бросился ко мне и обнял. Я сжимал изо всех сил бутылку и диву давался, какое крепкое у нее стекло.

– Боже, как ты вырос, – прошептал мужчина.

– Я принесу шапку, – сказал я. – Грех стоять над могилой без шапки.

– Ерунда, – снова прошептал мужчина. – А где дед? Я не нашел его могилы.

– Дед в богадельне, – сказал я. – Он хотел попасть к тебе в тюрьму. Вот и согласился.

– Напрасно, – сказал мужчина.

– А мы с бабушкой возили в тюрьму гуся. Но он протух, – сказал я.

– Давно она умерла? – спросил мужчина и покосился на надгробие.

– Скоро будет два года, – ответил я. – Она хотела тебе плюнуть в глаза. Но ты этому не верь.

– Я и не верю, – сказал мужчина.

– Иосиф идет, – сказал я. – Он обидится, когда увидит тебя без шапки.

Могильщик шел по кладбищу, и его помытая деревяшка как магнит притягивала опавшие мокрые листья, которые лепились к ней, словно к огромной, осиротевшей под осень ветке.

До глубокой ночи Иосиф рассказывал моему отцу Саулу о нашем житье-бытье, о моих невероятных способностях, показывал скрипку, подаренную женой Иохельсона, хвастался бричкой и новой лошадью, перечислял всех мертвых, почивших в бозе за то время, пока моего отца Саула не было в местечке.

Мой отец Саул слушал могильщика, как и подобает гостю, с почтительной покорностью, позевывая в заросший рыжей щетиной кулак и поглядывая на меня, своего невероятно способного сына.

– Если бы не амнистия, два года мне бы еще куковать, – сказал мой отец Саул.

Наконец Иосиф постелил на полу свой кожух, растянулся и замолк, а мы разместились на широкой и жесткой кровати – я у стены, а мой отец Саул с краю. За окном завывал ветер, пробирался через щели в хату и продувал ее насквозь, как дудку. Мой отец Саул обнял меня за плечи и уснул, а я лежал и думал о нем, о ветре, о могильщике и самоубийце Рапопорте.

– Спи, – раздался в темноте бас могильщика.

– А вы почему не спите? – прошептал я.

– Я думаю, – сказал мой опекун.

– О чем?

– О тебе… О себе… – глухо произнес Иосиф. – Я умру, когда вы уйдете.

– Никуда мы не уйдем, – снова прошептал я, прислушиваясь к храпу моего отца Саула. Неужели он за десять лет не мог выспаться!

– Спи, – приказал Иосиф. – Мы еще своей болтовней разбудим твоего отца.

– А он действительно мой отец?

– Действительно, действительно.

Если он мой отец, размышлял я, почему он храпит? За окном на дереве закаркала первая ворона.

– Уже утро, – сказал Иосиф.

Мой отец Саул даже не шелохнулся. Он не слышал, как закаркала первая ворона, как с полу тяжело поднялся могильщик и запрыгал на одной ноге.

– У меня к тебе, Даниил, просьба. Обещай, что ее выполнишь.

– Обещаю.

– Если я умру, похороните культю рядом со мной. – Он пристегнул деревяшку и добавил: – Как ни крути, мы с ней прошагали почти четверть века.

На кровати заворочался мой отец Саул. Он открыл глаза, огляделся и сказал:

– Приятно проснуться на свободе.

Я слил ему во дворе из ведра воду, и он умылся.

– Чем ты собираешься заняться, Саул? – поинтересовался могильщик.

– Не знаю.

– Не мешало бы забрать старика из богадельни, – сказал Иосиф.

– Не мешало бы, – сказал мой отец Саул.

– А как же… беженцы? – спросил я. – Не выгонишь же их на улицу.

Перед самой поездкой моего отца Саула в город к нам на кладбище пожаловал столяр Стасис. Он вернулся из тюрьмы еще летом, и я не раз встречал его на реке с Пранасом, когда водил лошадь на водопой, или возле мебельной фабрики. Столяр Стасис вызвал моего отца Саула из хаты, и они долго о чем-то шептались под окнами.

– Видишь ли, Стасис, я хотел съездить к своему старику в богадельню, – сказал мой отец Саул.

– Пока время терпит. Съезди, – сказал столяр Стасис.

– Я думал забрать его оттуда, – произнес мой отец Саул. – Теперь придется повременить.

– Ничего не поделаешь, – пробурчал столяр Стасис. – Всем нам приходится чем-то жертвовать. До понедельника я должен товарищам дать ответ.

– Я согласен, – сказал мой отец Саул.

– Пока подготовят документы, пока то да се, пройдет месяц, – сказал столяр Стасис.

И они расстались.

Я не понимал, о какой жертве они говорят, но в одном почти не сомневался: мой отец Саул не поедет в город. Я так ему и сказал:

– Ты не поедешь к деду?

– Поедем вместе, – ответил он, но в его голосе не было радости.

Дом для престарелых стоял в старом парке, неподалеку от города. В засоренном листьями и объедками пруду отражались облупившиеся стены и крыша с высокой кирпичной трубой, из которой валили черные клубы дыма.

Мой отец Саул разыскал смотрителя богадельни, сухопарого верткого человечка в пенсне и бархатной ермолке, и спросил у него, как найти Рахмиэла Клейнаса, здешнего постояльца.

– Рахмиэл Клейнас? – Человечек снял пенсне и уставился на моего отца Саула. – А вы, собственно, кем ему приходитесь?

– Я его сын, – ответил мой отец Саул.

– Рахмиэл Клейнас три дня тому назад пропал без вести.

– Пропал без вести?

– Да, – пригорюнился смотритель богадельни. – Мы даже были вынуждены сообщить в полицию.

– Человек – не иголка, – заволновался мой отец Саул. – Он не может исчезнуть бесследно.

– Будем уповать на Господа нашего, – сказал человечек. – Ваш папаша жил в одной комнате с таким Ициком, пожарником. Может, он вам о нем расскажет поподробнее. Если угодно, я вас к нему провожу.

Смотритель повел нас по каменной лестнице, открыл двери какой-то кельи и, не переступая порога, скороговоркой произнес:

– Расскажите им, реб Ицик, все, что вы знаете о своем соседе.

Старик, которого смотритель назвал Ициком, поднялся со скрипучей деревянной кровати и прохрипел:

– А что тут, господин Воробейчик, рассказывать? Ушел человек, и все.

– Он вам не сказал, куда он идет? – осторожно спросил мой отец Саул.

– Как же, как же, – затараторил Ицик. – Сказал. Я, говорит, реб Ицик, пошел домой.

– Но он же ничего не видел, – вмешался я.

– Свой дом и слепой видит. Вышел он, значит, во двор, обернулся на окна богадельни и возгласил: «Ступайте, люди, за мной! Я вас выведу отсюда, как Моисей наших предков из Египта». Мы хохочем, а он пустился через пруд, ну прямо как Моисей, только Моисею не пруд, а море было по колено. Больше его никто не видел.

Мой отец Саул поблагодарил Ицика, и мы вышли из кельи, обогнули пруд и зашагали по осенней аллее, вытоптанной непослушными старческими ногами.

– Его надо искать на деревьях, – сказал я. – Как Рапопорта.

– Твой дед не мог повеситься, – промолвил мой отец Саул.

– Почему?

– Чтобы так умереть, нужны силенки.

…В местечко мы вернулись усталые и подавленные.

– И вам его не отдали? – приуныл могильщик.

– Его там нет, – сказал я.

– Куда ж он девался? – опешил Иосиф.

– Ушел, – сказал мой отец Саул. – Домой ушел.

– Раз ушел, значит, придет, – процедил Иосиф.

Но дед так и не объявился. Может, Господь Бог совершил чудо и превратил старика в птицу – в дрозда или голубя. Если в дрозда, то он вернется только будущим летом. Прилетит в местечко, сядет на крышу Иосифовой хаты и возвестит: «Вот и я. Как вы поживаете, горемыки?» А пока дрозды улетали на юг, и только вороны кружились над кладбищем и гадили на лету, провожая презрительным карканьем журавлиные стаи.

В канун еврейского Нового года на кладбище снова пожаловал столяр Стасис. Он долго шушукался с моим отцом Саулом, и его шушуканье наполняло мое сердце горькой и неизбывной тревогой.

– Оттуда вас переправят в Испанию, – услышал я последние слова столяра Стасиса и замер.

Так вот почему мой отец Саул до сих пор не подыскал себе работу! Он уезжает! Уезжает в Испанию, на войну.

– Мне надо с тобой поговорить, Даниил, – сказал он, когда мы остались вдвоем.

– Я все знаю, – сказал я. – Ты уезжаешь в Испанию.

– Да, – сказал он. – Только никому не проболтайся. Даже Иосифу.

– Возьми меня с собой, – сказал я.

– Не могу, – сказал мой отец Саул.

– Почему?

– Там война. Тебя могут убить.

– А тебя?

– И меня могут, – сказал мой отец Саул. – Надеюсь, ты без меня не пропадешь.

– А она? – спросил я. – Она пропадет?

– Кто?

– Испания.

– Когда-нибудь ты все поймешь..

– А я и сейчас все понимаю. Ты все равно ничего не изменишь.

– Изменим, – сказал мой отец Саул.

– Если бы можно было что-то изменить, я бы стал птицей.

– Птицей? – Мой отец Саул добродушно засмеялся.

– Мне надоело быть человеком, – сказал я.

– Ты ошибаешься, – возразил мой отец Саул. – Самая прекрасная птица на земле все-таки человек.

…Вскоре он уехал, а я остался с Иосифом, со своими снами и печалью.

Мне снилось, будто я стал птицей, добрался с дроздами и журавлями до Испании, отыскал на войне моего отца Саула, будто сел на винтовку и прикрыл грудкой щель, из которой должна была вылететь пуля и поразить его голову, полную каверзных мыслей об Испании, о мировом порядке, о справедливости и, может быть, обо мне.