Текст книги "Парк забытых евреев"

За Эстер, чуть не разорвав рукав, высыпали на проселок братья Айзик и Гилель, боявшиеся воинской службы, как огня, и тайно мечтавшие от нее укрыться за небоскребами в Америке.

За Айзиком и Гилелем из рукава, кряхтя, выбрались отец Довид и мать Рахель, благочинный рабби Мендель и его пушистый кот, сопровождавший своего хозяина и на амвон-биму, и в нужник.

Кот трубно на всю округу мяукал.

До поры до времени в рукаве теснились мельник Мордехай Гольдштейн, лавочник Бениамин Пагирский и бургомистр Меделинскас, поспешивший поздравить на проселке Ицхака с успешным окончанием службы на благо отечества.

С проселка Ицхак свернул к синагоге. Там негде было яблоку упасть. Услужливый староста Шперлинг бросился к отслужившему улану и спешно заменил фуражку с государственным гербом на вышитую кипу.

Выскочивший из рукава Ганс Хагер, устроившийся на запястьи, как на дереве, щелкнул фотоаппаратом, и белая вспышка озарила не только передние ряды, где восседала вся местечковая знать, но и задние, где Счастливчик Изя чмокал в щеку свою египтянку Варду, Натан Гутионтов держал за руку, как за поводок, не постригшуюся в монахини Нину, Гирш Оленев-Померанц тайком прикладывался к чекушке, нищие всей округи терпеливо дожидались подаяния (кто подаст, тот и Машиах).

Старательный немец из Тюрингии щелкал и щелкал, и дружелюбная улыбка светилась на его лице, как праздничная иллюминация. Он все снимал крупным планом – и родинки на лице Эстер, и призывно позвякивающие серьги Варды, и запеченную в мучную пудру лицо мельника Гольдштейна, и синий комбинезон Гирша Оленева-Померанца, только-только пересадившего свою маму из прохладной, невыгодной тени на выгодную солнечную сторону.

И вдруг все затянуло, засосало обратно в рукав. Только река, только коровы, пасшиеся на прибрежных лугах, только пчелы, залетевшие сюда словно из рая, только птицы, усыпавшие деревья, не подчинялись никакому колдовству, ибо сами были чудом.

Ицхак опустился на косогор и уставился на спокойное течение Вилии, и в один миг исчезло ощущение времени и возраста; прошлое, настоящее и будущее слились воедино, сочленились детство и старость, цветение и увядание.

До воды был один шаг.

Мальчик кувырком скатился на берег.

Его, как праотца, звали Ицхаком.

Худенькое, в пупырышках озноба тельце.

Лошадь у водопоя.

Брызги.

Фыркание.

Дядя Рахмиэль.

Голос бабушки:

– Ицхак, Ицхак! Куда ты, негодник, запропастился? Кугель стынет.

Стынет кугель, стынет лошадь, стынет безбрежное небо, стынет маленький счастливый человек – весь в листьях, как деревья, в трелях, как птицы, в жемчужных переливах, как вода.

Дядя Рахмиэль подводит к нему буланого.

Ицхак вытаскивает из ранца уздечку и шпоры.

Шпоры прикрепляет к босым, в цыпках, ногам.

– Скачи! – говорит Рахмиэль. – Скачи домой!

«Ицхак, скачи!» – слышит он вдруг голос с небес.

Всевышний.

– Не бойся… Я прорежу для тебя дыру в небе, как в брезенте, чтобы ты отныне видел все, чего не успел увидеть – и слонов, и тигров, и наездниц с хлыстами, и фокусников в высоких блестящих шляпах, сыплющееся из рукава золото, которое само себя сторожит, и жемчужные ожерелья, которые надевают только на праздники, и своих братьев Айзика и Гилеля, и Эстер, и самого себя… Скачи!

– Скачи домой, – спорит со Всевышним балагула. – Зачем тебе дыра в небе? Кугель стынет. Бабушка тебя заждалась.

Ицхак взбирается на лошадь.

Вонзает шпоры в ее бока.

Буланый срывается с места и, распугивая коровье стадо на лугу и пчел над лугом, залетевших из рая, пускается вскачь.

И небо смыкается над ними, и смыкаются кроны деревьев и вода Вилии.

Только земля зияет, раскрытая настежь, как дом, готовая в любую минуту принять и человека, и его лошадь, чтобы навсегда избавить их от бездомности.

Благословенная, проклятая, продолжающаяся из рода в род, из поколения в поколение, непрекращающаяся ни на миг скачка через парки евреев и христиан, через пустыни и пущи, через прерии и джунгли, через страны и континенты, из дома времени в дом вечности, ниоткуда в никуда.

Кфар Саба – Торонто

1993–1996