Текст книги "Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2"

Чтобы понять это, нужно было прежде всего увидеть то место, где стоял храм Монеты. Теперь там церковь Санта Мария д'Аракели, построенная в VII веке. Две лестницы (их зовут Лестницами Вздохов), расходятся от подножья Капитолийского холма: одна идет к Сенаторскому дворцу, другая – к церкви Аракели. Эта, должно быть, самая высокая лестница в Риме, ведущая к храму; я запыхался, поднимаясь на нее. (Кажется, даже считал ступени, но сейчас уже не помню результата.) Сама базилика сурова и монументальна: три ее нефа разделены колоннами, взятыми от еще более древних, античных, сооружений. Трудно отделаться от мысли, что Ките, хотя он еще и не видел Рима, когда писал «Падение Гипериона», все-таки представлял себе эту крутую каменную лестницу к одному из древнейших алтарей Рима. И разве храм, сделавшийся монетным двором, не мог привлечь его внимания как символ? Ведь смысл истории, которую рассказывает Ките в «Гиперионе», в том, что древний род богов-титанов, великих и неукротимых, погиб; и горькая ирония чудится мне в двусмысленном имени жрицы храма:

 
…этот древний
Колосс, чей лик суровый искажен
Морщинами с тех пор, как он низвергнут,
Сатурна изваянье; я – Монета,
Последняя богиня этих мест,
Где ныне лишь печаль и запустенье.
 

Трудно поверить, но именно сюда, в церковь Аракели каждую неделю по воскресеньям приходил к обедне Вячеслав Иванов с дочерью Лидией и сыном Дмитрием. В 1936–1939 годах он жил рядом, на впоследствии снесенной Улице имени Тарпейской Скалы (Монте Тарпео); если кто забыл, с этой скалы римляне сбрасывали предателей. Похоронив в России двух любимых жен, перейдя в католическое вероисповедание, он жил в фантастической квартирке на вершине Капитолия, на самом краю Монте Тарпео. Внизу под стеной каким-то чудом лепился маленький «журчливый садик», воспетый поэтом, – с фонтаном, с розами и лозами, с бюстом ми-келанджеловского Моисея в нише. Туда вела лестница, которую Зинаида Гиппиус описывала как «шаткую, коленчатую, со сквозными ступеньками, похожую на пожарную». Какие разные бывают судьбы, какие разные лестницы.

Я посетил старое протестантское кладбище возле Пирамиды Кая Цестия – натуральной пирамиды, сооруженной одним из римских патрициев по египетскому образцу. Если фотографировать памятник Джону Китсу, стена Пирамиды обязательно влезает в кадр. Привет тебе, Кай! Вообще, кладбище закрытое, но тех, кто приходит не просто так, пускают. Имени Китса, например, было достаточно. Служитель, который меня впустил, извинился, что не может проводить сам, потому что время обеденное, и показав тропинку в дальний угол кладбища, вернулся к товарищам на служебную терраску. Рядом с Китсом похоронен художник Северн, который привез его в Рим и ухаживал за ним во время последней болезни; на их симметричных памятниках – барельефы лиры и палитры. А в глубине сада, у подножья старинной башни, погребен прах Перси Шелли, другого романтического гения Англии; он утонул в море через год после смерти Китса, успев оплакать его гибель в поэме «Адонаис». На кладбище живут кошки; могилу Китса, например, облюбовали два увесистых черных кота, работающих на пару, Лентяй и Попрошайка: один спит в траве у постамента, сторожит участок, другой выходит навстречу посетителю, намекает на желательность добровольных даяний. У меня, к стыду моему, ничего с собой не было.

Ода Психее

 
К незвучным этим снизойдя стихам,
Прости, богиня, если я не скрою
И ветру ненадежному предам
Воспоминанье, сердцу дорогое.
Ужель я грезил? или наяву
Узнал я взор Психеи пробужденной?
Без цели я бродил в глуши зеленой,
Как вдруг, застыв, увидел сквозь листву
Два существа прекрасных. За сплетенной
Завесой стеблей, трав и лепестков
Они лежали вместе, и студеный
Родник на сто ладов
Баюкал их певучими струями…
 
 
Душистыми, притихшими глазами
Цветы глядели, нежно их обняв;
Они покоились в объятьях трав,
Переплетясь руками и крылами.
Дыханья их живая теплота
В одно тепло сливалась, хоть уста
Рукою мягкой развела дремота, –
Чтоб снова поцелуями без счета
Они, с румяным расставаясь снова,
Готовы были одарять друг друга…
Крылатый этот мальчик мне знаком;
Но кто его счастливая подруга?
 
 
В семье бессмертных младшая она,
Но чудотворней, чем сама Природа,
Прекраснее, чем Солнце и Луна
И Веспер, жук лучистый небосвода;
Прекрасней всех! – хоть храма нет у ней,
Ни алтаря с цветами,
Ни гимнов, под навесами ветвей
Звучащих вечерами;
Ни флейты, ни кифары, ни дымков
От смол благоуханных;
Ни рощи, ни святыни, ни жрецов,
От заклинаний пьяных…
 
 
О Светлая! Быть может, слишком поздно,
Бесплодно воскрешать ушедший мир,
Когда священны были звуки лир,
Лес полон тайн и небо многозвездно.
Но и теперь, хоть это все ушло,
Вдали восторгов, ныне заповедных,
Я вижу, как меж олимпийцев бледных
Искрится это легкое крыло.
Так разреши мне быть твоим жрецом,
От заклинаний пьяным;
Кифарой, флейтой, вьющимся дымком –
Дымком благоуханным;
Святилищем, и рощей, и певцом,
И вещим истуканом!
 
 
Да, я пророком сделаюсь твоим –
И возведу уединенный храм
В лесу своей души, чтоб мысли-сосны,
Со сладкой болью прорастая там,
Тянулись ввысь, густы и мироносны.
С уступа на уступ, за склоном склон
Скалистые они покроют гряды,
И там, под говор птиц, ручьев и пчел
Уснут в траве пугливые дриады.
И в этом средоточье, в тишине
Невиданными, дивными цветами,
Гирляндами и светлыми звездами –
Всем, что едва ли виделось во сне
Фантазии, шальному садоводу, –
Я храм украшу – и тебе в угоду
Всех радостей оставлю там ключи,
Чтоб никогда ты не глядела хмуро,
И яркий факел, и окно в ночи,
Раскрытое для мальчика Амура!
 

Ода греческой вазе

I

 
О строгая весталка тишины,
Питомица медлительных времен,
Молчунья, на которой старины
Красноречивый след запечатлен!
О чем по кругу ты ведешь рассказ?
То смертных силуэты иль богов?
Темпейский дол или Аркадский луг?
Откуда этот яростный экстаз?
Что за погоня, девственный испуг?
Флейт и тимпанов отдаленный зов?
 

II

 
Напевы, слуху внятные, нежны –
Но те, неслышные, еще нежней;
Так не смолкайте, флейты! вы вольны
Владеть душой послушливой моей.
И песню – ни прервать, ни приглушить;
Под сводом охраняющей листвы
Ты, юность, будешь вечно молода;
Любовник смелый! никогда, увы,
Желания тебе не утолить,
До губ не дотянуться никогда!
 

III

 
О вечно свежих листьев переплет,
Весны непреходящей торжество!
Счастливый музыкант не устает,
Не старятся мелодии его.
Трикрат, трикрат счастливая любовь!
Не задохнуться ей и не упасть,
Едва оттрепетавшей на лету!
Низка пред ней живая наша страсть,
Что оставляет воспаленной кровь,
Жар в голове и в сердце пустоту.
 

IV

 
Кто этот жрец, чей величавый вид
Внушает всем благоговейный страх?
К какому алтарю толпа спешит,
Ведя телицу в лентах и цветах?
Зачем с утра свой мирный городок
Покинул сей благочестивый люд –
Уже не сможет камень рассказать.
Пустынных улиц там покой глубок,
Века прошли, века еще пройдут,
Но ни души не воротится вспять.
 

V

 
Высокий мир! Высокая печаль!
Навек смирённый мрамором порыв!
Холодная, как вечность, пастораль!
Когда и мы, дар жизни расточив,
Уйдем бесследно – и на смену нам
Придет иная скорбь и маета,
Тогда, не помня о минувшем зле,
Скажи иным векам и племенам:
«В прекрасном – правда, в правде – красота;
Иного знать не нужно на земле».
 

Ода соловью

I

 
Боль в сердце, и в сознании туман,
Плеснувший ледяной волной испуг,
Как будто жгучий выпил я дурман
И в волнах Леты захлебнулся вдруг.
Но нет, не зависть низкая во мне –
Я слишком счастлив счастием твоим,
Вечерних рощ таинственный Орфей!
В певучей глубине
Ветвей сплетенных и густых теней
Ты славишь лето горлом золотым!
 

II

 
Глоток вина – и улечу с тобой! –
Прохладного вина из погребов,
Таящих солнца южного настой
И загорелого веселья зов!
О кубок в ожерелье пузырьков,
Мерцающий, как южный небосвод!
О Иппокрены огненной струя,
Что обжигает рот!
Один глоток – и мир оставлю я,
Исчезну в темноте между стволов.
 

III

 
Исчезну, растворюсь в лесной глуши
И позабуду в благодатной мгле
Усталость, скорбь, напрасный жар души –
Все, что томит живущих на земле,
Где пожинает смерть посев людской
И даже юным не дает пощады,
Где думать – значит взоры отравлять
Свинцового тоской,
Где красоте – всего лишь миг сиять,
Любви, родившись, гибнуть без отрады.
 

IV

 
Прочь, прочь отсюда! Я умчусь с тобой –
Не Бахусом влеком в тупую тьму –
Но на крылах Поэзии самой,
Наперекор строптивому уму!
Уже мы вместе, рядом! Ночь нежна,
Покорно все владычице Луне,
И звезд лучистые глаза светлы,
И веет вышина
Прохладным блеском, тающим на дне
Тропинок мшистых и зеленой мглы.
 

V

 
Не вижу я, какие льнут цветы
К моим ногам и по лицу скользят,
Но среди волн душистой темноты
Угадываю каждый аромат –
Боярышника, яблони лесной,
Шуршащих папоротников, орляка,
Фиалок, отдохнувших от жары,
И медлящей пока
Инфанты майской, розы молодой,
Жужжащей кельи летней мошкары.
 

VII

 
Вот здесь, впотьмах, о смерти я мечтал,
С ней, безмятежной, я хотел уснуть,
И звал, и нежные слова шептал,
Ночным ознобом наполняя грудь.
Ужели не блаженство – умереть,
Без муки ускользнуть из бытия,
Пока над миром льется голос твой…
Ты будешь так же петь
Свой реквием торжественный, а я –
Я стану ком земли глухонемой.
 

VII

 
Мне – смерть, тебе – бессмертье суждено!
Не поглотили алчные века
Твой чистый голос, что звучал равно
Для императора и бедняка.
Быть может, та же песня в старину
Мирить умела Руфь с ее тоской,
Привязывая к чуждому жнивью;
Будила тишину
Волшебных окон, над скалой морской,
В забытом, очарованном краю.
 

VIII

 
Забытом!.. Словно стон колоколов,
Тот звук зовет меня в обратный путь.
Прощай! Фантазия, в конце концов,
Навечно нас не может обмануть.
Прощай, прощай! Печальный твой напев
Уходит за поля… через листву
Опушек дальних., вот и скрылся он.
Холмы перелетев…
Мечтал я – или грезил наяву?
Проснулся – или это снова сон?
 

Ода меланхолии

I

 
О нет! к волнам летейским не ходи,
От белладонны отведи ладонь,
Гадюк, уснувших в чаще, не буди
И Прозерпины горьких трав не тронь.
Не надо четок тисовых, ни той
Ночной Психеи, «мертвой головы»,
Чтобы печали совершить обряд,
Ни пугала пушистого совы –
Они затопят разум темнотой
И сердце страждущее усыпят.
 

II

 
Но если Меланхолии порыв
Вдруг налетит, как буря с высоты,
Холмы апрельским саваном укрыв,
Клоня к земле намокшие цветы, –
Пусть роза утренняя утолит
Печаль твою, – иль моря бирюза,
Иль на пустом песке – волны узор;
И если госпожа твоя вспылит,
Сожми ей руку, загляни в глаза,
Не отрываясь, выпей дивный взор.
 

III

 
В нем Красоты недолговечный взлет,
И беглой Радости прощальный взмах,
И жалящих Услад блаженный мед,
В яд обращающийся на устах.
О, даже в храме Наслажденья скрыт
Всевластной Меланхолии алтарь,
И всяк, чье нёбо жаждет редких нег,
Поймет, вкусив, что эта гроздь горчит,
Что счастье – ненадежный государь, –
И душу скорби передаст навек.
 

Ода праздности
(Они не трудятся, не прядут.)

 
Однажды утром предо мной прошли
Три тени, низко головы склони,
В сандалиях и ризах до земли;
Скользнув, они покинули меня,
Как будто вазы плавный поворот
Увел изображение от глаз;
И вновь, пока их вспомнить я хотел,
Возникли, завершая оборот;
Но смутны, бледны силуэты ваз
Тому, кто Фидия творенья зрел.
О Тени, я старался угадать:
Кто вас такою тайною облек?
Не совестно ль – все время ускользать,
Разгадки не оставив мне в залог?
Блаженной летней лени облака
Шли надо мной; я таял, словно воск,
В безвольной растворяясь теплоте;
Печаль – без яда, радость – без венка
Остались; для чего дразнить мой мозг,
Стремящийся к одной лишь пустоте?
Они возникли вновь – и, лишь на миг
Явив мне лица, скрылись. День оглох.
Вдогонку им я прянул, как тростник,
Взмолясь о крыльях, – я узнал всех трех.
Вожатой шла прекрасная Любовь;
Вслед – Честолюбье, жадное похвал,
Измучено бессонницей ночной;
А третьей – Дева, для кого всю кровь
Я отдал бы, кого и клял и звал, –
Поэзия, мой демон роковой.
Они исчезли – я хотел лететь!
Вздор! За Любовью? где ж ее искать?
За Честолюбьем жалким? – в эту сеть
Другим предоставляю попадать;
Нет – за Поэзией! Хоть в ней отрад
Мне не нашлось – таких, как сонный час
Полудня иль вечерней лени мед;
Зато не знал я с ней пустых досад,
Не замечал ни смены лунных фаз,
Ни пошлости назойливых забот!
Они возникли вновь… к чему? Увы!
Мой сон окутан был туманом грез,
Восторгом птичьим, шелестом травы,
Игрой лучей, благоуханьем роз.
Таило утро влагу меж ресниц;
Все замерло, предчувствуя грозу;
Раскрытый с треском ставень придавил
Зеленую курчавую лозу…
О Тени! Я не пал пред вами ниц
И покаянных слез не уронил.
Прощайте, Призраки! Мне недосуг
С подушкой трав затылок разлучить;
Я не желаю есть из ваших рук,
Ягненком в балаганном действе быть!
Сокройтесь с глаз моих, чтобы опять
Вернуться масками на вазу снов;
Прощайте! Для ночей моих и дней
Видений бледных мне не занимать;
Прочь, Духи, прочь из памяти моей –
В край миражей, в обитель облаков!
 

Зимней ночью

 
Зимой, в ночи кромешной,
Блаженный нищий сад,
Ты позабыл, конечно,
Как ветви шелестят.
Пускай ветрам неймется
И дождь холодный льется,
Придет весна – вернется
Зеленый твой наряд.
Зимой, в ночи кромешной,
Блаженный ручеек,
Ты позабыл, конечно,
Как летний свод высок.
Тебя лучи не греют,
В плену хрустальном тлеют,
Но сон тебя лелеет,
Морозы не томят.
 
 
Вот так бы жить, ни мучась
Ни скорбью, ни виной,
Забыв про злую участь
Под коркой ледяной!
Но как найти забвенье,
Печали утоленье,
Хотя бы на мгновенье, –
Стихи не говорят.
 

Мэг Меррилиз

 
Вы помните старуху Мэг?
Она жила в лесу,
На груде вереска спала,
Пила с цветов росу.
 
 
Цыганку ветер охранял,
Свечой ей месяц был,
А книгами – надгробья
Заброшенных могил.
 
 
Ей были братьями холмы
И ель была сестрой,
И вольно ей жилось с такой
Веселою семьей.
 
 
Пускай нежирен был обед
И, отходя ко сну,
Ей вместо ужина глазеть
Случалось на луну.
Но по утрам зато всегда
Вила венки она
И песни пела по ночам,
Гуляя допоздна.
 
 
И в темных старческих руках
Стеблями трав шурша,
Она циновки для крестьян
Плела из камыша.
 
 
Как Амазонка, Мэг была
Высокой и прямой,
Носила рваный красный плащ
И летом и зимой.
Прими скиталицу, Господь,
И прах ее укрой!
 

Сонеты

«Как много славных бардов золотят…»

 
Как много славных бардов золотят
Пространства времени! Мне их творенья
И пищей были для воображенья,
И вечным, чистым кладезем отрад;
 
 
И часто этих важных теней ряд
Проходит предо мной в час вдохновенья,
Но в мысли ни разброда, ни смятенья
Они не вносят – только мир и лад.
 
 
Так звуки вечера в себя вбирают
И пенье птиц, и плеск, и шум лесной,
И благовеста гул над головой,
И чей-то оклик, что вдали витает…
 
 
И это все не дикий разнобой,
А стройную гармонию рождает.
 

«За долгой полосою дней ненастных…»

 
За долгой полосою дней ненастных,
Мрачивших землю, наконец придет
Желанная теплынь – и небосвод
Очистится от пятен безобразных.
 
 
Май, отрешась от всех забот несчастных,
Свои права счастливо заберет,
Глаза овеет свежестью, прольет
Дождь теплый на бутоны роз прекрасных.
 
 
Тогда из сердца исчезает страх
И можно думать обо всем на свете –
О зелени – о зреющих плодах –
О нежности Сафо – о том, как дети
Во сне смеются, – о песке в часах –
О ручейке – о смерти – о Поэте.
 

Записано на чистой странице поэмы Чосера «Цветок и лист»

 
Поэма эта – рощица, где дует
Меж чутких строк прохладный ветерок;
Когда от зноя путник изнемог,
Тень лиственная дух его врачует.
 
 
Зажмурившись, он дождь росинок чует
Разгоряченной кожей лба и щек
И, коноплянки слыша голосок,
Угадывает, где она кочует.
 
 
Какая сила в простоте святой,
Какая бескорыстная отрада!
Ни славы мне, ни счастия не надо –
Лежал бы я теперь в траве густой
Без слов, без слез! – как те, о чьей печали
Никто не знал… одни лишь птицы знали.
 

Море

 
Там берега пустынные объяты
Шептанием глухим; прилива ход
То усмирит, то снова подстрекнет
Влиянье чародейственной Гекаты.
 
 
Там иногда так ласковы закаты,
Так миротворны, что дыханье вод
Едва ли и ракушку колыхнет –
С тех пор, как бури улеглись раскаты.
 
 
О ты, чей утомлен и скучен взор,
Скорее в этот окунись простор!
Чей слух устал терпеть глупцов обиды
Или пресыщен музыкою строф –
Ступай туда и слушай гул валов,
Пока не запоют Океаниды!
 

Коту госпожи Рейнольдс

 
Что, котик? Знать, клонится на закат
Звезда твоя? А сколько душ мышиных
Сгубил ты? Сколько совершил бесчинных
Из кухни краж? Зрачков зеленых взгляд
 
 
Не потупляй, но расскажи мне, брат,
О юных днях своих, грехах и винах:
О драках, о расколотых кувшинах,
Как ты рыбачил, как таскал цыплят.
 
 
Гляди бодрей! Чего там не бывало!
Пускай дышать от астмы тяжело,
Пусть колотушек много перепало,
Но шерсть твоя мягка, всему назло,
Как прежде на ограде, где мерцало
Под лунным светом битое стекло.
 

Перед тем, как перечитать «Короля лира»

 
О Лютня, что покой на сердце льет!
Умолкни, скройся, дивная Сирена!
Холодный Ветер вырвался из плена,
Рванул листы, захлопнул переплет.
 
 
Теперь – прощай! Опять меня зовет
Боренье Рока с Перстью вдохновенной;
Дай мне сгореть, дай мне вкусить смиренно
Шекспира этот горько-сладкий плод.
О Вождь поэтов! И гонцы небес,
Вы, облака над вещим Альбионом!
Когда пройду я этот грозный лес,
Не дайте мне блуждать в мечтанье сонном;
Пускай, когда душа моя сгорит,
Воспряну Фениксом и улечу в зенит!
 

К Фанни

 
Пощады! милосердия! любви!
Любви прошу – не милостыни скудной –
Но милосердной, искренней любви –
Открытой, безраздельной, безрассудной!
 
 
О, дай мне всю себя – вобрать, вдохнуть
Твое тепло – благоуханье – нежность
Ресниц, ладоней, плеч – и эту грудь,
В которой свет, блаженство, безмятежность!
 
 
Люби меня – душой – всем существом –
Хотя б из милосердия! – Иначе
Умру; иль, сделавшись твоим рабом,
В страданьях праздных сам себя растрачу,
И сгинет в безнадежности пустой
Мой разум, пораженный слепотой!
 

* * *

Спящая

 
the blisses of her dream so pure and deep.
John Keats
 
 
Во сне она так безмятежна! Будто
Там, в этом сне, поверила кому-то,
Что будет мир ее красой спасен.
Отвеяна от ложа скорбь и смута,
Покоем и лавандой пахнет сон.
 
 
Во сне она так беззащитна! Точно
Лесной зверек бездомный, в час полночный
Уснувший на поляне в темноте, –
Или птенец на веточке непрочной
В дырявом можжевеловом кусте.
 
 
Не просыпайся! Этот сон глубокий
Покрыл все недомолвки и упреки,
Как снег апрельский – слякотную муть;
Ты спишь – и спит дракон тысячеокий
Дневных забот. Как ровно дышит грудь
 
 
Под кисеей! Не все ль теперь едино –
Назвать тебя Психеей, Маделиной
Пли соседкой милой? – Все равно;
Когда ты – луч, струящийся в окно,
И неумолчный шелест тополиный.
 
 
Пусть блики от витражного окна
В цвет крови или красного вина
С размаху мне забрызгают рубаху, –
По этот воздух не подвластен страху,
И пурпура сильней голубизна.
 
 
Позволь и мне с тобою затвориться
В сон переливчатый, как перловица:
Не смерть в нем, а избыток бытия.
Не бойся! Спи, жемчужина моя,
Нам этот сон уже навеки снится.
День отошел, и все с ним отошло:
Сиянье глаз – и трепет льнущих рук –
Ладоней жар – и мягких губ тепло –
И томный шепот, нежный полузвук.
 
 
И вот мои объятия пусты,
Увял цветок, и аромата нет,
Прекрасные затмилися черты;
Блаженство, белизна, небесный свет –
 
 
Все, все исчезло на исходе дня,
И догорает страсти ореол,
И, новой, тайной негою маня,
Ложится ночь; но я уже прочел
Все – до доски – из требника любви;
Теперь уснуть меня благослови.
 

Происходил из старинного баронского рода. Учился в Хэрроу Кембридже, вел экстравагантный образ жизни богатого повесы. Первый сборник стихов Байрона «Часы досуга» не привлек внимания, зато поэма «Паломничество Чайльд-Гарольда» (Песни I–II, 1812) сразу сделало его знаменитым. Его развод с первой женой после года супружества и близкие отношения со сводной сестрой Августой скандализировали высший свет. В 1816 году Байрон покинул Англию и с тех пор жил по преимуществу за границей. В Италии Байрон начал писать поэму «Дон Жуан», которая считается его высшим достижением. Смерть Байрона в Греции, освободительную борьбу которой он активно поддерживал, оплакивалась всей просвещенной Европой. Влияние Байрона на русский романтизм, в частности на Пушкина и Лермонтова, общеизвестно.

Джордж Гордон Байрон. Гравюра с портрета Томаса Филипса, 1814 г.

«Не гулять нам больше вместе…»

 
Не гулять нам больше вместе
В час, когда луна блестит,
Хоть душа, как прежде, любит,
Лес, как прежде, шелестит.
 
 
Ибо меч дырявит ножны,
А душа тиранит грудь,
И уж в сердце невозможно
Радость прежнюю вдохнуть.
 
 
И хотя сияет месяц
И рассвет не за горой, –
Не гулять нам больше вместе
Под луною в час ночной.
 

Расставание

 
Когда мы прощались,
Безмолвные слезы роняя,
На годы разлуки,
На муки сердца разделяя,
Как губы студило
Последнее наше лобзанье! –
Воистину было
В нем худшей тоски предсказанье.
 
 
Застыл после ночи
На окнах нетающий иней,
Как будто пророча
Тот холод, что сделался ныне.
Ты клятвы забыла;
Зачем же, в намеке салонном
Ловя твое имя,
Казнюсь я стыдом потаенным?
 
 
То имя родное
Звучит как удар колокольный,
И ты предо мною
Опять возникаешь невольно.
Как судят окольно
Твои беспощадные судьи,
Как горько, как больно
Наш спор продолжать на безлюдье!
 
 
Мы тайно встречались,
И молча скорблю я, что силы
Тебе не хватило,
Что сердце твое изменило.
Когда через годы
Мы встретимся вновь, дорогая,
Как встречу тебя я? –
Безмолвные слезы роняя.