Текст книги "Двое и одна"

Глава 7

Извилистые фиолетовые щупальца, переплетаясь, тянулись из закрытого окна. Все предметы – мебель, телевизор, книга на столе, картины – излучали тихое свечение, становились текучими, струящимися. На поверхности их вспыхивали маленькие электрические разряды. Они придвинулись совсем близко и сгрудились полукругом у меня за спиной. Опустился потолок, наклонился и повис прямо над моей головой. Комната, в которой не осталось ни одной прямой линии, наполнялась отблесками, отсветами, тихими невнятными завихрениями звуков: пощелкиваниями, скрежетом, лязганьем, потрескиваниями, свистом. Они карабкались по стенам, ползали по потолку. Падали и опять начинали карабкаться.

В доме напротив погас последний огонек. И сразу стало очень холодно.

– Мне больно. Мне очень больно… – угрюмо объявил я опустевшей изогнутой комнате. Сердце подступило к горлу и зашлось от одиночества.

Хлюпающая тишина понемногу просачивалась с улицы внутрь, пряталась по углам комнаты. Я с трудом соскреб с ребристого сухого неба последнюю слюну и проглотил ее.

– Курить больше мне не надо, – сказал я или подумал, точно не помню. И, не давая себе время на размышления, с удовольствием закурил. Сжал губы и выдохнул. Синий никотиновый бублик, оттолкнувшись от моей головы, отправился в плавание по комнате.

И внезапно почувствовал слабость. Тошнота подкатила к горлу. Но то, что было внутри, наружу не выходило. Ноги стали ватными. Сразу услышал свое сердце, словно внутри резко повернули ручку громкости… диастола, систола, снова диастола… живые часы… гулкое эхо отдается в ребрах… Грудная жаба? Похоже, пора уже нитроглицерин при себе всегда иметь? А у меня сейчас, когда так нужно, его нет! И уже не только сердце, но все тело от живота до надорванной гортани, накрыла горячая волна боли. Стены с картинами на них приближались и начинали вертеться, сплющивались в сплошную многоцветную линию. Скользкой веревкою наматывались на шею. В комнате не оставалось ни одного неподвижного предмета, за который можно было бы уцепиться. Уцепиться хотя бы взглядом. Кроме желтого электрического свечения, застывшего посреди стола в форме пустой коньячной бутылки…

Надо было добраться до телефона, вызвать «Скорую». Но угол, где он только что мирно лежал на тумбочке, накрыло плотное облако боли. Она выходила из меня – какой-то самый главный сосуд лопнул в груди – и заполняла всю комнату. Разглядеть трубку не удавалось.

Взбухавшие в воздухе шарики пустоты взрывались, оседали каплями пота на лбу, на щеках. Кости в теле плавились, оно теряло форму. Из меня вынули стержень. Беззвучно отделялись от головы волосы, вставали дыбом и разлетались в разные стороны. Закрыл глаза и выдохнул дрожащими губами:

– Озноб. – И сразу ощутил, что меня всего начало знобить. Озноб сменялся жаром и снова становился ветвящимся по коже ознобом, лихорадочно бьющимся повсюду сердцем.

Неужели все это потому, что она ушла? – успел еще я подумать. – Но ведь она же скоро вернется!

Соскользнул на шевелившийся подо мной каменный пол, ощутил приятный холод и тихо протяжно застонал… И вдруг почувствовал, как вместе со стоном начала вытекать тоненькая струйка боли из левой половины тела. Улегся на спину, вытянул руки. Лицо стало совершенно мокрым. Теплые беспомощные слезы – мои, не мои, я не понимал, да и было не важно, – катились по скулам, стекали в уши… Сверкающий диск вентилятора, видимый и несуществующий, участливо наклонился надо мной…

Замедлили кружение и наконец остановились стены. Мебель понемногу возвращалась на свои места. Очертания вещей становились более четкими. После трепета и озноба наступило безразличие, просветленное безразличие ко всему, что произошло, ко всему, что будет происходить. Я понемногу приходил в сознание. Но это было уже не то сознание, которое недавно потерял. Теперь в нем была смиренная покорность перед тем, что должно произойти.

Я все еще лежал на полу и с трудом перелистывал в памяти страницы нашего разговора. Медвежонок доверчиво прижался к моей мокрой щеке плюшевым носом.

Действительно ли я не хотел, чтобы она ушла?.. Может, она, сама того не зная, выливала на меня свои чувства, чтобы быстрее от них избавиться?.. и, когда избавится, будет продолжаться, как раньше?.. не важно…

Свалился в это вязкое «не важно», как в черную яму. Лежал в ней какое-то время, не думая ни о чем. Потом поднялся, пошевелил пальцами, чтобы убедиться, что они на месте, и, осторожно перенося свое неуклюжее хрупкое тело с одной ноги на другую, направился к окну. Необходимо было передохнуть. Самую малость. Где-то в мозгу, в самом центре его, качалась маленькая люлька. В ней засыпал остаток моей боли. Нужно очень много терпения-терпения-терпения.

Глубоко вдохнул, выдохнул, снова вдохнул. Сунул было левую руку в карман, но почувствовал себя неуверенно и вытащил на случай, если начнется головокружение.

Город был слегка повернут. Внутри моего отражения стояли перекошенные здания – ливень скруглял углы, делал их более мягкими, – без всякого порядка наклоняясь в разные стороны. Вот-вот завалятся. Улица сдвинулась куда-то вправо и вниз. Левая часть дома напротив скорчилась, будто ее свело судорогой, и приподнялась над землей. Глазницы окон были подернуты мутной тюлевой катарактой. У входа обведенные потоками воды стволы пальм изогнулись по часовой стрелке. Острые листья одной из них черной когтистой лапой повисли над тлеющим фонарем. Вокруг него темнота выдавливала из себя все новые и новые автомобильные гудки.

Я потер веки, попытался оттянуть их к вискам, но это не помогало. Тогда попробовал наклонить набок голову, чтобы вернуть наконец дома на свои места. Но ошибся в чем-то, и все, что было снаружи, превратилось в разбросанные, искаженные куски головоломки. Сложить их в правильном порядке никак не удавалось. Смирился с перепутанным городом – я теперь с чем угодно готов был смириться — и побрел в спальню. Улегся, сложил руки на груди и слушал дождь.

Наверное, она у подруги. Будет всю ночь рассказывать жуткие истории о садисте-муже. Потом напьются, начнут жалеть друг друга и придумывать, как меня наказать. Надо ждать. А ждать я не умею… Вернется лишь завтра к вечеру. Чтобы поволновался. И опять пойдет все сначала…

Но ничего не случилось. Ни с начала, ни с конца. На следующее утро машины жены на стоянке не было. А когда вернулся с работы, вещи ее тоже исчезли. Телефоны ни у нее, ни у Лары не отвечали.

Я стоял у окна, ходил по комнате, смотрел телевизор, снова стоял у окна. Ждал, когда она появится. Наконец улегся на диван – ее запах еще прятался между подушками – и попытался уснуть. На миг мне показалось, что стены стали совсем прозрачными, и комната превратилась в кабину бесшумного лифта, который медленно плыл наверх к небу. Сверкающее синее полотнище колыхалось прямо надо мной. Внизу из-за домов начал проступать город. Четыре широкие цветные полосы расстеленного по кромке материка огромного флага Майами – белая дуга пузырчатой пены, желтая – пляжа, серая, плавящаяся от жары, – дороги А1А и синяя – канала Интеркостал, в котором качалась зыбкая чешуя окон, – повторяя изгибы друг друга, тянулись, насколько хватал глаз. Между ними разбросаны квадратики крыш. Справа от четырехцветного флага раскинулся бесконечный океан с длинными застывшими волнами.

Закатная ярость солнца стала ослабевать, стеклянное пламя в окнах чуть потемнело, и небесное свечение над ними незаметно умерло. Ночь остановилась на границе освещенного круга возле входа в наш дом и дальше пока не двигалась. Вдали сквозь дрожащее марево изумрудной россыпью проступили огоньки. Улицы, за день пропитавшиеся влажной жарой, удлинялись, сужались в линии фонарей. Превращались в выжженные желтым пунктиром очертания гигантских клеверных листов над развязками дорог. Потоки урчащих автомобилей с выставленными вперед, как тараны, массивными бивнями желтого света и красными пятнами на спинах, испуская газы из выхлопных труб, неслись по выгнутым мостам-виадукам к центру города. Гул машин струился по бетонным бокам в повитую горячим ветром и напоенную ливнем благодатную землю Флориды.

Ни звезд, ни луны не было в небе. Густая тьма опускалась на вытянутый вдоль океана город. Она росла из земли по корням деревьев, поднималась через стволы в ветви, растворялась в слоистом от испарений воздухе. День без памяти. Самый черный, ни на что живое не пригодный день моей жизни. И чернота снаружи сливалась с чернотой у меня на душе.

Почувствовал мягкое касание движущейся темноты, потом легкий толчок. Лифт незаметно опустился на землю. Я начал протирать глаза и снова очутился у себя в комнате.

Жена так и не появилась, но тогда это не слишком волновало. Инерция вчерашней ссоры все еще не отпускала меня. Был уверен, что скоро как ни в чем не бывало появится. Она уже несколько раз уходила из дома и благополучно возвращалась.

Но на всякий случай часов в восемь вечера спустился к Леле на третий этаж.

– К тебе жена не заходила?

– Нет. А что стряслось? – Она удивленно подняла брови. Плеснула мне в лицо загаром из небрежно наброшенного, белоснежного халата и легко отступила в глубину квартиры. Тяжелая копна завитых на концах золотисто-рыжих волос уютно покачивалась, мягко похлопывала ее по плечам. Наверное, только что из ванны. Я ее давно не видела. Да ты проходи.

Ее тень, обернутая в плотное, но прозрачное кружево из запахов туалетного мыла, кремов, феромонов и чего-то еще очень дорогого, не касаясь пола, поплыла по воздуху вслед за ней.

С интересом оглянулся по сторонам. Я здесь давно не был. Прошел мимо изогнутого, чтобы льстить тщеславным женщинам, зеркала в полный рост, – оно делало тоньше и стройнее, – стоящего на полу в прихожей. Теперь они здесь в каждой квартире. Когда правильно лгут, поверить легко.

Сквозь раскрытую дверь спальни увидел длинный ряд платьев в открытом шкафу. На темной тумбочке узкая дорожка белого порошка. Еще одно платье, мерцающее серебристой чешуей, черный и строгий кружевной лифчик – его иначе как бюстгальтер и назвать было нельзя – и символические трусики с ровным красным пятном внизу, аккуратно разложенные на постели. – Наверное, следы крови должны возбуждать. Эта инсталляция явно предназначалась для кого-то, кто мог ее оценить. – Туфли с высокими каблуками на зеленом мохнатом коврике смахивали на игрушечных лошадок, стоящих, понурив шеи, на освещенном лугу.

Она заметила, что я приостановился возле спальни, но не подала виду.

– Второй день ее уже нет, – пробормотал я, когда мы наконец оказались в гостиной. – И к телефону не подходит… Ты что-то знаешь?

– Ну что-то я точно знаю… – Она внимательно – пробуя на глаз? – оглядела меня. Вынула два стакана, налила джин с тоником, добавила лед и подтолкнула один ко мне. Спокойная серебристая лень сглаживала, вытягивала каждое ее движение. – А Лара что говорит?

– До нее не дозвониться… На прошлой неделе ушла из дома, живет теперь со своим парнем, и непонятно даже, где она сейчас.

– Чего ж тут удивительного? Каждый день слушать ваши скандалы!

– Как думаешь, – я на секунду, на один удар сердца, споткнулся, но заставил себя закончить фразу, – у нее в последнее время другие мужчины были?

Я понимал, что выгляжу полным кретином. Похоже, выражение ее лица это подтверждало.

– У всех другие мужчины были… и другие женщины… Не только в последнее время… но и в первое тоже… Люди без этого теряют уверенность в себе… – Ее дымчато-зеленые глаза до краев наполнились насмешливыми танцующими искорками. Она приподняла оголившиеся руки, поправила волосы и изогнулась назад всем телом. – А у некоторых женщин и другие женщины… Мы вместе с ней отдыхать недавно ездили. Прекрасно провели время без всяких мужиков… Видел бы, как она на меня смотрела, когда я голая по номеру расхаживала…

– Да-а? – произнес я, пытаясь унять всплывшую изнутри крупную дрожь. Воображение работало слишком быстро. Хорошо бы научиться притормаживать. Все, что слышал, слышу, услышу, я заглатывал, целиком и не разжевывая.

– Шучу я! Неужели не понятно? С юмором у тебя плоховато. Да и слишком уж доверчив.

Она приоткрыла розоватые губы, обозначив улыбку, – я почему-то подумал, что внутри она вся такого же цвета, – заиграла голосом, заблестела глазами и сразу быстро помолодела, стала очень красивой. И уверенная улыбка подтверждала, что она это знает.

– Тебе неприятное что-нибудь скажешь, так ты сразу же веришь и злиться начинаешь. А чего тут неприятного, если одна женщина голая ходит, а другая на нее смотрит?

Не торопясь, перевела свою улыбку на меня. Достала маленький кожаный кисет, набила травой позолоченную трубку, долго приминала ее длинным пальцем с россыпью бриллиантов. Наконец раскурила и, умело посасывая, с наслаждением затянулась.

– Не надо со мной так шутить… – Я пытался нащупать верный тон, но нащупывалось что-то совсем другое.

Она с интересом взглянула мне в глаза.

– Вбил себе в голову, что ее тело одному тебе только и принадлежит… Хотя и со своим-то справиться не можешь… Я же вижу… Не, не знаю я, где она. А если бы и знала, все равно б не сказала… Этим должно было кончиться… – Вдруг повернулась, подошла очень близко, так что между нами остались только мои очки, и горячим раскрытым ртом поцеловала в губы. И сразу же отстранилась. Языки коснулись – ее легонько лизнул мой – и разошлись, не узнавая друг друга. Сладковатый дым травы наполнил меня. Это было так неожиданно, что я не успел даже что-нибудь ощутить. Но тело мое и в груди, и в брюках почувствовало и отозвалось. В черноте, заполнявшей душу, появилось легкое свечение. – Какой ты смешной?! Кофе хочешь? Нет? Ну садись, расскажи, что произошло.

В дверь позвонили. Она приложила ладонь ко рту. Балетной походкой, делая с носка быстрые, широкие шаги бесшумно проскользнула к двери и взглянула в глазок. Увлажненная кончиком языка улыбка презрительно перекосилась, сдвинулась на самый краешек рта, но держалась прочно и по-прежнему подсвечивала лицо. Рука ее лежала на собачке замка. Раздался еще один нетерпеливый, раздраженный звонок. Судя по его длительности, человек на лестнице приходил сюда не в первый раз. Слегка повернулась дверная ручка, потом удар, как шлепок по огромной голой заднице, и звук спускающегося лифта.

– У тебя, конечно, планы на сегодняшний вечер? – Я остался доволен собой: вопрос прозвучал естественно и просто.

Отошел к окну, от греха подальше. Приоткрыл штору и увидел на другой стороне улицы коротконогого мужика в темном костюме. Рядом с ним хрипло рычала холостыми оборотами и плевалась его прижавшаяся к тротуару машина. Мужик, не отрываясь, смотрел на меня. Похож он был на уличного артиста, который часами стоит неподвижно, изображая статую. Мне стало немного не по себе, я всегда побаивался этих людей, притворяющихся мертвыми.

Втиснутый в оконную раму звездный ливень медленно струился над ним. Медведица, запутавшись в невидимых сетях, тянула за собою куда-то к изогнувшемуся горизонту все небо. Горячее, переполненное чайками марево колыхалось, точно прозрачная занавеска. Тяжело дышали покрытые густой испариной стены домов. Черными стали качающиеся от ветра, остроконечные кисточки-верхушки кипарисов, которые сейчас размалевывали свисавший край небесного полотна. Темное время суток, полное автомобильных гудков и поющего ветра, надвигалось на очищенный недавней грозой город, просачивалось в раскрытые окна напротив, стелилось по мостовой.

Машина внизу испустила вздох синего газа и поплыла к центру города.

– Мои планы поменялись. Собиралась встретиться с одним человеком, но сейчас не хочется… Муж опять в Нью-Йорк улетел. По бизнесу. Что-то там покупать собирается или продавать… может, телок из Белоруссии… или свои карманные банки… Лишь бы семью обеспечивал… – Легкое неназойливое шуршание обернутых в смешок долларовых бумажек промелькнуло в ее голосе. Она огляделась вокруг и быстро облизнула губы. – А вообще он редко здесь ночует. И всегда предупреждает… Ненавижу, когда без звонка приходят. Вчера этот, – она презрительно кивнула в направлении окна, – притащился в десять вечера. Дверь у меня была не заперта. Входит сюда без стука, а я только что из ванны, и на мне ничего нет. Представляешь? – Я представил. Очень хорошо представил. – Да ладно, никуда он не денется… Ну рассказывай…

В ее словах было что-то незавершенное, висящее в воздухе. Как поцелуй в губы, оставшийся только поцелуем.

Она уселась напротив и придвинулась. Увлажненная улыбка, которой она так долго вертела по сторонам, начала понемногу высыхать и уже почти исчезла. Снова появилась длинная нога в разрезе халата. Комната превратилась в каюту уютно покачивавшейся на волнах яхты, и ветер, словно паруса, раздувал трепетные шторы. За бортом бушевало житейское море. Коротконогий мужик остался далеко на берегу.

И где-то далеко, возле порта, сказочно быстро обрастал иной темнотой поднимавшийся из темной о€слепи дрожащей воды лес перекосившихся голых мачт. Черное нефтеналивное чудовище неподвижно ползло по горизонту. Двурогий месяц с короной из трех звезд взошел над ним. Маслянистая обволакивающая жара медленно стекала в воду. Между всплывающими со дна медузами подрагивала лунная дорожка с размытыми дрожащими краями – по ней кто-то очень скоро должен прийти из-за океана. На другом ее конце, в Петербурге, самом умышленном городе на земле, сейчас начиналось утро, и ромбоносные упыри в обшитых дубом кабинетах Большого Дома уже допрашивали первых свидетелей.

Ветер, оживший во всплесках пальм, в высоких стволах радужных эвкалиптов, в неопалимых купинах иудиных деревьев, в головокружительных кронах тысячелетних секвой, бережно расстилал по асфальту соленые благоухания, перемешанные с гнилостным дыханием болот. Между запахами, которые осторожно терлись друг о друга, между влажным шуршанием машин появился еле различимый звук – чтобы его услышать, нужно было перестать дышать и насторожить слух, – голоса проснувшихся цикад.

Я уже хорошо понимал, чем это кончится, и решил сразу уходить от греха подальше, но уселся поудобнее на диване и протянул пустой стакан с остатками льда.

Не так уж много оказалось для этого нужно. Пара затяжек. Несколько небрежно брошенных фраз, быстрое прикосновение губ. Мое одиночество…

С недавнего времени мне все чаще удавалось не выполнять своих решений, если в глубине души хотелось от них уклониться. Война с самим собой слишком изнуряла, и силы надо было экономить на иную войну и на писание по ночам.

Мой намагниченный взгляд соскользнул вниз и застрял, зажатый вместе со сверкающим золотым кулоном и загадочным синим иероглифом татуировки, в ложбинке между ее грудями. Джин с травой-мариху€, объединившись, делали свое веселое дело. Трава была первоклассная. Как в лучших домах Майами. Поймавший ветер кораблик легко набирал скорость.

– Поругались сильно вчера. Сказала, что у нее, кроме меня, много других мужиков было. Даже деньги с них брала… Врала, конечно! Чуть не избил! – Я все еще пытался убедить себя, что вчерашняя ссора и сейчас очень важна.

– Ну да! Как что не нравится, сразу избивать!.. А даже если брала, тебе-то чем плохо? Ханжество это… – Она что, издевается надо мной? А впрочем, какая разница? – Не, не думаю, что брала… В советской семье выросла. Как мама с папой объяснили, когда ей десять лет было, так и делает… Хотя кое-чему, конечно, научилась…

– А может, она наврала, чтобы меня разозлить? – продолжал я, но думал уже о совершенно другом.

– Говорю тебе, не знаю! Мы с ней мужиков не обсуждаем. Замкнутая она… да и ты тоже… усложняете всегда… – И будничным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся, спросила: – Не хочешь почитать свои стихи? – Потом тактично замолчала и прикрыла глаза, оставляя место для моего согласия.

Это было уж совсем неожиданно! Ну зачем жене нужно было про мои стихи-то ей рассказывать? Понимала ведь, что мне противно будет… или именно поэтому?.. А потом еще слушать ее просвещенное мнение! Чего-то говорить… Представляю себе…

– Нет! Не хочу! – пробормотал я и, пытаясь скрыть свое смущение, снова раздвинул шторы.

Майами погружался в ночь. По каналам, аккуратно перерезавшим город, – по расстеленным на земле коридорам, налитым тяжелым сиреневым блеском, – скользили беззвучно треугольники яхт между покачивающихся россыпей звездных спиралей. Поднимались со дна зыбкие колонны розового, зеленого, синего свечения. Блестящие электрические рыбы выскакивали из отражений стеклянных дворцов. Застывали в воздухе с открытыми ртами и, отчаянно хлеща мощными хвостами, плюхались вниз. Толстые чайки с утробным клекотом ныряли за ними. Синие квадратики телевизоров зажглись в желтых окнах.

Звезды раскрывали над заросшими антенником крышами свои острые лепестки. Сквозь вставшую на дыбы сияющую крышиную шерсть из кирпичных труб черным дыханием распаренных домов вылезли размытые бесплотные гусеницы и расползлись по небосводу. Они заглатывали куски вылинявшей облачной мякоти и медленно растворялись в ней.

– Как хочешь. – Она переменилась в лице, но сделала это совсем незаметно. Передала дымящуюся трубку, помахала легонько ладонью, взбивая коктейль из своих дразнящих благовоний, и после неловкой паузы добавила: – Чересчур уж много у тебя правил и запретов. А по-моему, на самом деле только и живешь, когда нарушаешь… Нет. Мне кажется, она не вернется… Так что надо тебе теперь привыкать к холостяцкой жизни.

Ее язык – призывно подрагивающий кусок побелевшего мяса, смоченного слюною и заостренного наружу, – быстро прошелся из стороны в сторону и исчез. Игра становилась азартной. В каждом ее движении, в каждом жесте было что-то теплое, приветливое, приглашающее.

– Может, поедем куда-нибудь потанцуем, а? – Последний раз я был на танцах в Доме культуры имени Капранова, когда учился в десятом классе. – Есть тут пара мест. – Я уверен, что она знала гораздо больше, чем «пару мест». Она знала все про этот город, про его рестораны, игорные дома, театры, про места, где можно снять нужную женщину или мужчину, достать любые наркотики… Майами удочерил ее еще до того, как она стала взрослой… – Не, не поедешь. Побоишься, что увидят. А мне вот не важно… Ладно, давай здесь. – И так откровенно поглядела, что показалось, будто эти холеные длинные руки уже у меня в брюках и нетерпеливо гладят меня.

Но торопить неизбежное я не хотел. Тело наполнялось до краев желанием – еще немного, и оно выплеснется, – но сделал последнюю попытку не подавать виду. Положил локти на стол и внезапно вспотевшими пальцами начал осторожно тереть переносицу, будто настраивал ее на дым, идущий из трубки. К нему почему-то примешивался острый и тонкий запашок застарелой рвоты.

– Я сейчас, – взбивая бедрами халат, она торопливо вышла.

Легкий скребущийся кашель послышался у меня за спиной. Обернулся, и очки полезли на лоб! В дальнем углу комнаты я увидел свою жену! С силой потряс головой, отгоняя видение. Очки вернулись на место, и вместе с ними вернулись на свои места вещи. Мебель, картины на стенах, телевизор. Но она не исчезла!

Как она-то могла здесь оказаться?

Жена стояла совсем голая, запихнув пальцы глубоко в рот, словно стараясь вытащить застрявшую там длинную фразу. Гладко зачесанные волосы напоминали шлем, который съехал чуть-чуть набок. Шея пошла красными пятнами. Две крохотные бриллиантовые люстры осколками солнца сияли в ушах. Полные ноги плотно прижаты друг к другу. Тускло светились посредине широких коричневых кругов размером с блюдце для варенья прокушенные воспаленные соски. Мои пальцы, мои ладони слишком хорошо помнили их. Я отцеживал из них молоко, которое не было нужно нашей маленькой дочке. Почему-то сейчас они немного загнуты вверх. В лице застыло выражение ужаса, смешанного с любопытством. По голубовато-белому телу плыли тени. Она глядела, не отрываясь, и повторяла исчезающим ртом что-то темное, похожее на заклинание. Взгляд ее я не мог проследить, но хорошо знал, куда она смотрит. И это придавало тому, что сейчас произойдет какую-то новую остроту. Предательски выпиравшая часть тела никаких сомнений о моих намерениях вызвать не могла. Опустил руку в карман и приподнял ее еще выше.

Пусть смотрит! Так даже лучше! Поймет, как это было для меня! И вообще, отчего я должен подстраиваться и себя контролировать?

– Ну что ты стоишь, точно привидение увидел? – Это уже Леля. Глаза ее удивительно блестят. Неужели несколько затяжек травы так на нее подействовали?

Ответ шевельнулся в горле, но наружу так и не выбрался. Она подошла к стоявшему в углу зеркалу, уточнила черным карандашом линию желто-синих век. Слегка распушила слипшиеся ресницы – ресниц было немного, они были далеко одна от другой – щеточкой с тушью и снова повернулась ко мне. Потом нажала какую-то кнопку, и мелодия – скрипка, вьющаяся вокруг аккордеона, – возникла сразу со всех сторон.

– Слушай, расслабься, а? – Она сделала шаг мне навстречу. Шаг этот был сделан беззвучно, одними губами. – Иди сюда…

– Зачем? – пробормотал я для отвода глаз. Но она и не думала их отводить. Наоборот, подошла совсем близко и пару секунд рассматривала свое отражение в моих очках. Потом бережно сняла их и положила на стол. Повела плечами, будто выскальзывала из расстегнутого платья. Очертания голубовато-белого тела в углу, обозначенные мягкими, незаконченными линиями, расплылись. Без очков я уже не верил своим глазам. – Ресницы у тебя такие длинные, а ты прячешь.

Вдохнула горячий дым мне в ноздри – сверкнула на мгновение зыбкая радуга благовоний, – потом скользнула по губам рассыпавшимися золотистыми волосами и закружилась, незаметно развязывая пояс. Желтые нити электрического света наматывались на ее худощавое, сильное тело. Как я и предполагал, под халатом ничего не было.

В голове у меня промелькнуло пухлое, сочащееся чем-то скользким и тускло-зеленым слово похоть, и вслед за ним медленно поехала крыша. Странно, насколько она не похожа на мою жену. Глазастая, губастая, костистая – асты, осты и исты — фонетические аллюзии проносились быстро, с пугающим свистом, не оставляя следа. Хотел что-то сказать, но забыл что. Трава-мариху не давала сосредоточиться. Мыслей оставалось совсем мало. Точнее, всего одна: «Может, именно это и означает – жить? Жить, ни о чем не думая! И не оглядываясь ни на кого! Почувствовать себя другим!»

Чужая мелодия обняла меня за плечи и подтолкнула. Лелины губы были уже в беззвучном сговоре с моими. Я судорожно сглотнул и поплыл брассом. Наконец уткнулся в подсвеченную кулоном уютную ловушку между грудями, растопыренной пятерней обхватил гибкую спину и плотно прижал ее. Пульсирующие груди, знавшие – я не сомневаюсь – много нетерпеливых рук, распластались по моей груди. Казалось, в нежной тяжести каждой из них бьется свое сердце. Она слегка отстранилась – проверила, крепко ли держит? – и снова прижалась своим горячим телом, потерлась лобком о лобок. Уверенно и глубоко проскользнула языком в рот. Четыре или пять сильных цепких рук обхватили меня со всех сторон. Тепло откуда-то из груди широким потоком заструилось в низ живота. То, что там происходило, от меня не зависело. Сливаясь изгибами, мы погружались все глубже в музыку. Ритм ее теперь был похож на захлебывающийся ритм пружин в постели.

Через несколько бесконечно длинных минут мы разлепились уже в спальне. Распались на два тела. Мне вдруг стало нестерпимо душно. Слюна начала закипать во рту. Низкий потолок давил на голову. Комнате не хватало глубины.

Как на грех, вещи, купленные женой, еще пытались меня остановить. Шнурки на туфлях – я никогда им не доверял! – затянулись мертвыми узлами. Отчаянно сопротивлялась рубашка своими пятью вцепившимися в петли пуговицами. За ней заклинившая молния. Потом пришлось, балансируя на одной ноге, долго трясти второй – взбухший член при этом нелепо раскачивался из стороны в сторону, – чтобы избавиться от предательской штанины, она явно не хотела меня отпускать. Но борьба была неравной, и бунт был жестоко подавлен. Скомканная куча одежды покорно лежала у моих ног.

В мелодии, которая все больше повторяла себя, проступили духовые, появился красноватый, страстный отблеск меди. Наконец она забилась в последнем экстазе и оборвалась.

Мое лицо, мое тело опутывала невидимая паутина. Мягко и неумолимо притягивала к занимавшей почти всю комнату раскрытой постели, на которой могли уместиться трое.

Она рассматривала мое неуклюжее тело. Взгляд был такой тяжелый, что не мог удержаться на месте и стекал сверху вниз от волос на голове до густой поросли внизу живота. Казалось, она изучает какой-то очень интересный порнографический текст. В конце его сам собой поднялся перевернутый, затвердевший восклицательный знак. Над ним стояла гладкая красно-синяя точка, которая осторожно вплывала в ее дыхание.

И странное превращение произошло с этой насмешливой женщиной. Я вдруг увидел ее в каком-то ложном свете, с трудом пробивавшемся сквозь пузырящиеся шторы. Кожа, покрытая тоненькими волосками, приобрела зеленовато-фосфорный оттенок. Разбухал и снова сжимался иероглиф в струйке пота между несимметрично торчащими грудями. Голое женское тело на мраморной простыне с чудовищно раскинутыми и согнутыми в коленях ногами, приподнятыми бедрами и локтями стало похоже на нетерпеливо подрагивающего паука-крестовика.

– Сейчас ты будешь меня… – последнее слово она не произнесла, но услышал его я очень отчетливо. Потом она ничего уже не говорила.

Бесформенные тени исполняют молчаливый, воинственный танец на шторах, наполненных лунным светом. Словно кто-то стоит за ними, раскачиваясь из стороны в сторону. Подглядывет и опять прячется. И в любую минуту он может выйти.

Шея спайдер-вумен некрасиво сплющилась под широко открытым ртом. И казалось, что внутри его между сверкающими зубами был еще один маленький воспаленный рот, наполненный розовым языком. Засасывающий туннель. Из внутреннего рта раздался какой-то странный, совершенно новый, урчащий звук. У этого звука, наверное, нет даже названия. Правая рука опустилась, и пальцы начали двигаться вдоль приглаженного редкой елочкой хохолка между ног. То, что было посредине него, – там, где в живой засасывающей пещере проступили капельки серебристой росы, – казалось огромным, не соответствующим нормальным человеческим пропорциям. Она, не отрываясь, глядела на меня своими круглыми зелеными глазами. Хрусталики в них помутнели. Взгляд был еще более бесстыдным, чем то, что она делала. И с каждым движением ее пальцев паутина вокруг моего тела становилась плотнее. Меня не соблазняли, мне приказывали.

Перекошенная желанием, растерянная добыча не заставила себя долго ждать. Я был в ударе. Удар длился не меньше часа. Потом я провалился.