Текст книги "О себе. Воспоминания, мысли и выводы. 1904-1921"

Разоружение было произведено бароном Унгерном в течение не более двух часов времени настолько безболезненно, что гарнизонный комитет, заседавший в это время, даже не подозревал о случившемся. Разоруженные наутро следующего дня были эвакуированы через станцию Маньчжурия в глубь России.

Хайлар мы успели занять раньше, чем туда подошли китайские части. Они концентрировались в первую очередь на границах, полагая, что в тылу их расположения уже никто не сможет распоряжаться. Поэтому захват нами Хайлара китайцами был воспринят крайне нервно.

Желая утвердить свое влияние до Хингана, я вскоре командировал барона Унгерна с 150 баргутами для занятия станции Бухэду. Там уже находился китайский гарнизон, и барон Унгерн был встречен китайцами внешне очень радушно и даже приглашен на обед к начальнику гарнизона. Но пока он обедал, его баргуты оказались разоруженными, а самого его арестовали. Находясь в Хайларе, я был немедленно извещен о случившемся. Мне пришлось прежде всего успокаивать баргутских начальников, которые факт разоружения нашего отряда рассматривали как начало враждебных действий между китайцами и нами, а затем придумывать способы для освобождения барона Унгерна и обратного получения отобранного у его отряда оружия. Каких-либо вооруженных сил в своем распоряжении я не имел; взять хотя бы небольшое количество людей из Маньчжурии не решался, так как ожидал, что китайцы воспользуются случаем и не допустят обратного моего возвращения в Маньчжурию, что лишило бы меня базы и имущества, приобретенного мною после разоружения 720-й дружины. Оставалось применить снова хитрость и психологическое воздействие, что мне удалось уже однажды в Маньчжурии при разоружении дружины. Я взял два товарных вагона и платформу. На платформу я поставил скат колес с осью от казенной обозной двуколки; положил на него длинное круглое полено, приблизительно соответствующее длине тела орудия, и закрыл его брезентом. С этим «броневиком» я выдвинул команду баргут под командой моего офицера к станции Бухэду, а начальнику гарнизона ее одновременно послал ультимативную телеграмму, в которой сообщил о посылке броневика, которому приказано разгромить все Бухэду, если к его приходу мой офицер и солдаты не будут освобождены и отобранное оружие возвращено. Спустя два часа после этого я получил сообщение, что офицер и солдаты уже на свободе; оружие им возвращено, и весь инцидент вызван недоразумением, о котором начальник гарнизона ст. Бухэду весьма сожалеет. Вслед за тем и сам барон Унгерн сообщил мне, что он освобожден и оружие баргутам возвращено, но ввиду наличия сильного китайского гарнизона в Бухэду он не считает возможным оставаться там далее. На другой день барон со своим отрядом и с посланным на выручку ему «броневиком» вернулся в Хайлар.

Успех самых фантастических наших выступлений в первые дни моей деятельности был возможен лишь при той взаимной вере друг в друга и тесной спайке в идеологическом отношении, которые соединяли меня с бароном Унгерном. Доблесть Романа Федоровича была из ряда вон выходящей. Легендарные рассказы о его подвигах на Германском и гражданском фронтах поистине неисчерпаемы. Наряду с этим, он обладал острым умом, способным проникновенно углубляться в область философских суждений по вопросам религии, литературы и военных наук. В то же время он был большой мистик по натуре; верил в закон возмездия и был религиозен без ханжества. Это последнее в религии он ненавидел, как всякую ложь, с которой боролся всю свою жизнь.

В области своей военно-административной деятельности барон зачастую пользовался методами, которые часто осуждаются. Надо, однако, иметь в виду, что условия, в которых протекала наша деятельность, вызывали в некоторых случаях неизбежность мероприятий, в нормальных условиях совершенно невозможных. К тому же все странности барона всегда имели в основе своей глубокий психологический смысл и стремление к правде и справедливости.

Помню такой случай: в Хайларском гарнизоне был некий доктор Григорьев, который с самого прибытия барона в Хайлар поставил себя в резко враждебные отношения к нему и не останавливался перед чисто провокационными выступлениями с целью дискредитировать барона. Мною было отдано распоряжение о беспощадной борьбе с большевиками и провокаторами, на основании которого, после одного особенно возмутительного выступления доктора Григорьева, барон его арестовал, предал военно-полевому суду, сам утвердил приговор и сам распорядился о приведении его в исполнение, вследствие чего Григорьев был расстрелян. Когда все было кончено, барон поставил меня в известность о случившемся. Я потребовал, чтобы в будущем барон не допускал подобных вопиющих нарушений судопроизводства и без моей санкции не производил никаких расстрелов, но Роман Федорович, который специально приехал из Хайлара, чтобы выяснить этот вопрос, упорно доказывал мне, что в данных условиях не всегда возможно придерживаться буквы закона; обстановка требовала решительности и быстроты в действиях, и в этом отношении, в условиях зарождавшейся гражданской войны, всякая мягкотелость и гуманность должны быть отброшены в интересах общего дела.

Наряду с тем Роман Федорович был искренне верующим человеком, хотя взгляды его на религию и на обязанности человека в отношении ее были достаточно своеобразны.

Барон был твердо убежден, что Бог есть источник чистого разума, высших познаний и Начало всех начал. Не во вражде и спорах мы должны познавать Его, а в гармонии наших стремлений к Его светоносному источнику. Спор между людьми, как служителями религий, так и сторонниками того или иного культа, не имеет ни смысла, ни оправданий, ибо велика была бы дерзновенность тех, кто осмелился бы утверждать, что только ему открыто точное представление о Боге. Бог – вне доступности познаний и представлений о Нем человеческого разума.

Споры и столкновения последователей той или иной религии между собой неизбежно должны порождать в массах, по мнению барона, сомнения в самой сути существования Бога. Божественное начало во вселенной одно, но различность представлений о Нем породила и различные религиозные учения. Руководители этих учений, во имя утверждения веры в Бога, должны создавать умиротворяющее начало в сердцах верующих в Бога людей на основе этически корректных отношений и взаимного уважения религий.

Вероотступничество особенно порицалось покойным Романом Федоровичем, но не потому, однако, что с переходом в другую религию человек отрекается от истинного Бога, ибо каждая религия по своему разумению служит и прославляет истинного Бога. Понимание Божественной Сути разумом человеческим невозможно. «Бога нужно чувствовать сердцем», – всегда говорил он.

Глава 14
Взаимоотношения с Харбином

Поездка в Харбин. Свидание с Д.Л. Хорватом. Неопределенные обещания генерала Хорвата. Похищение двух орудий. Формирование батареи. Требование ген. Чжан Хуансяна о сдаче оружия. Переговоры и мой ультиматум. Укрепление моего положения в Маньчжурии. Пополнение полка. Пропаганда, агитация и рассылка вербовщиков. Содействие большевиков. Привлечение на службу китайских милиционеров. Сербы. Вторичная поездка в Харбин. Получение винтовок Организация казачьей самоохраны на местах. Ахшинский и Ургинский отряды. Снова в Харбин. Столкновение с полицией. Переговоры с иностранными консулами. Ген. штаба полковник Куросава. Майор Куроки и мое сближение с ним.

Только в начале января месяца я смог, наконец, попасть в Харбин. Приехал я туда в сопровождении взвода монгол и остановился в гостинице «Ориант».

Первый мой визит по прибытии в Харбин был, конечно, к генералу Хорвату. Помимо выявления наших отношений, я надеялся получить от него обмундирование и кое-какое вооружение, принадлежавшее в прошлом корпусу Пограничной стражи. Генерала Хорвата до этого времени я никогда не встречал, и первое знакомство с ним произвело на меня очень хорошее впечатление; в разговоре на текущие темы мы установили общность взглядов по многим вопросам, и генерал изъявил готовность по мере сил помочь мне. Когда же я начал просить его теперь же отпустить мне оружие, и, главное, артиллерийские орудия, которых у меня не было, генерал Хорват пытался отклонить эту просьбу, поясняя, что, по договору с китайцами, он должен передать все вооружение Пограничной стражи вновь вводимым в полосу отчуждения КВЖД китайским войскам. Открытая передача орудий мне прежде, чем договор будет выполнен, вызовет много разговоров и, возможно, поведет к осложнениям, поэтому он снабдит меня кое-каким оружием впоследствии и так, чтобы это не могло отразиться на взаимоотношениях русской администрации дороги с китайским командованием. Столь неопределенное обещание не могло, конечно, удовлетворить меня, т. к. я нуждался в артиллерии немедленно, и потому, убедившись в том, что генерал Хорват не был склонен идти на какие-либо уступки, я решил добыть орудия без его помощи и ведома. Пользуясь симпатиями ко мне некоторых офицеров штаба корпуса, я, проезжая через Хинган, с их помощью попросту забрал два полевых орудия с зарядными ящиками и комплектом снарядов, находившихся на охране туннеля, быстро погрузил их на платформу и увез в Маньчжурию, где мои сослуживцы встретили меня и привезенные мною орудия с бурным восторгом.

Этот шаг вконец испортил отношение ко мне со стороны покойного генерала, и только впоследствии, когда Д.Л. Хорват готовился объявить себя временным правителем России, он изменил его и даже обратился к моему содействию при формировании своего правительства.

В это время мои передовые части занимали военный городок Даурию, ведя наблюдение конными разъездами за большевистскими силами, расположенными тогда в районе станции Борзя. На станции Маньчжурия находилась моя база и производился прием добровольцев, ежедневно прибывающих из России по нескольку человек. По мере их прибытия, некоторые направлялись в Даурию и вступали в сторожевую линию, некоторые же получали назначение на должность инструктора в монгольские части и выезжали в Хайлар.

Вернувшись из Харбина, я, не останавливаясь в Маньчжурии, проследовал до ст. Даурия, где осмотрел сторожевые посты и размещение моих чинов в казармах, и к вечеру вернулся в Маньчжурию. Здесь я немедленно приступил к формированию батареи и занялся подбором людей, годных для этой цели. Ночью, около 2 часов, ко мне в комнату вошел дежурный ординарец и доложил, что прибыл адъютант командующего войсками, который просит срочно его принять. Первой моей мыслью было, не повели ли большевики наступление на Маньчжурию, но я сейчас же отбросил ее, потому что в этом случае я имел бы уже соответствующие донесения от своих разведчиков. Оказалось, что генерал Чжан Хуансян командировал своего офицера, достаточно хорошо говорившего по-русски, с тем чтобы передать мне его требование к 8 часам утра сдать оружие и распустить своих людей. В этом случае мне и всем моим людям гарантировалась личная неприкосновенность и полная безопасность.

Чтобы оттянуть время и получить возможность предпринять кое-какие меры, я заявил молодому офицеру, что я прошу прибыть ко мне начальника штаба, ибо вопрос, переданный мне, очень важен и требует обсуждения. Через час примерно явился начальник штаба китайских войск в сопровождении того же офицера. Я принял гостей радушно, поскольку позволяло мое настроение после передачи такого требования, и пригласил их пить чай. Был поставлен самовар, чтобы затягивалось время, и за чаем мы начали вырабатывать условия, на каких должна произойти сдача мною оружия: выбиралось место, куда китайское командование доставит нас после разоружения, а также определялась сумма денег, которую мы должны были получить за сданное имущество.

Тем временем я секретно отдал распоряжение выкатить наши два орудия на площадь против китайских казарм и сложить около них все имеющиеся снаряды.

К 8 часам мы закончили наш чай и двинулись на площадь, где стояли орудия, снятые с передков и повернутые фронтом на китайские казармы. Около орудий стояла прислуга при них, в количестве 15 человек, в полном боевом снаряжении. Когда мы подошли к орудиям, я обратился к начальнику штаба китайских войск и предложил ему передать своему командующему нижеследующий мой ультиматум: в течение четверти часа командующий должен быть здесь, около орудий, и подписать приказ о дружбе и союзе со мной, срочно опубликовать его среди подчиненных ему войсковых частей и в будущем не допускать никаких действий, враждебных мне и моему отряду. Если же это требование не будет удовлетворено, то через 15 минут я открою огонь и разгромлю казармы и все, что в них находится. Мне и моим людям терять нечего. При этих словах я приказал зарядить орудия и навести их на казармы.

Начальник штаба с адъютантом бегом направились в казармы, заверив предварительно меня, что все будет «хорошо».

Не прошло и 10 минут, как генерал со своей свитой прибыл к орудиям и выразил готовность тут же подписать заранее заготовленный, немногословный, но сильный по духу и определенный по содержанию приказ, в котором указывалось, что он приказывает всем подведомственным ему чинам относиться к есаулу Семенову и его частям как к союзным войскам и строго запрещает всякие выступления против них.

Таким образом, мы приобрели союзника в деле борьбы с большевиками. Но суть дела заключалась не в этом, а в том, что наличие приведенного выше приказа развязывало мне руки и давало основание требовать в нужные моменты содействия и помощи от китайского командования. Это было большим достижением.

После случая с неудавшимся разоружением китайцы в Маньчжурии и в Хайларе стали чрезвычайно вежливы в отношении русских воинских чинов вообще и в отношении меня в особенности, никогда не упуская отдавать мне установленные воинские почести, включая до назначения почетных караулов в случаях посещения мною китайских штабов.

Этот случай дал мне необычайную популярность среди китайского населения и китайской прессы в Маньчжурии, которая посвятила мне целый ряд статей, помещая в них поистине фантастические данные о моем происхождении и биографии. Дошло до того, что объявили меня китайцем по матери, которая якобы была куплена одним русским купцом, женившимся на ней.

Как бы то ни было, но случай с неудавшимся разоружением меня в Маньчжурии имел своим последствием укрепление моего положения. Общая обстановка потеряла свою остроту, взаимоотношения выяснились, и я получил возможность спокойно отдаться работе по формированию своего отряда.

Пока шли все эти события, люди постепенно собирались в Маньчжурии и вступали в формируемый мною полк для участия в активной борьбе с большевиками. Пополнение шло, однако, медленно, потому что я не имел возможности надлежащим образом организовать агитацию из-за отсутствия средств. Кроме того, лица, прибывающие с поездами из Сибири, сообщали, что большевики установили тщательный контроль всех пассажиров на станции Слюдянка, около Иркутска, и всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение в желании проехать в Маньчжурию, ко мне, снимали с поездов и арестовывали.

Некоторую помощь в деле пропаганды оказали мне сами большевики, которые через свои газеты забили тревогу после казни Аркуса и разоружения большевистского гарнизона в Маньчжурии. Газеты большевиков разнесли весть о моем выступлении против Советов по всей Сибири и России, сообщая фантастические небылицы обо мне и моих действиях. Они сами создали впечатление, что с востока надвигается грозная опасность для Советов; что семеновцы беспощадно вешают и расстреливают большевиков, что мы откуда-то получаем крупные деньги и что нас поддерживают и снабжают союзники и пр. Все эти сведения, неверные по существу, повели к тому, что в Маньчжурию потянулись офицеры, казаки, солдаты, юнкера, гимназисты, студенты и пр., преимущественно молодежь.

Для усиления полка до значительной боевой единицы я отправил по станицам Забайкалья и бурятским улусам несколько агитаторов с воззваниями. В Амурскую область были посланы штабс-капитан Языков, подъесаул Шалыгин, прап. Плотников, прап. Малов и др., которые отправляли людей партиями и поодиночке через Сахалян-Цицикар на Маньчжурию.

В результате этих мер полк постепенно поднимался на ноги, рос количественно и качественно, и, несмотря на страшный упадок в обществе и все препоны, которые ставились мне буквально со всех сторон, к 9 января в полку числилось 51 офицер, 3 чиновника, 300 баргут, 80 монгол и 125 казаков, солдат и добровольцев. Всего, следовательно, в полку числилось 559 человек, не считая военнопленных и китайцев, замещавших нестроевые должности. Это была достаточно крупная сила для начала, и после выяснения отношений с китайцами в Маньчжурии, при наличии ее, я мог чувствовать себя спокойным и уверенным в возможности привести в исполнение свой план борьбы с красными захватчиками власти в России. Помимо приема русских добровольцев, прибывающих в Маньчжурию, я поручил в Хайларе поручику Подгорецкому вступить в переговоры о переходе ко мне на службу отряда в 2000 китайцев-милиционеров при офицерах. Они служили на охране линии дороги, но с приходом сюда китайских регулярных войск остались без службы, и я рассчитывал использовать их для пополнения своих частей.

В половине января 1918 года из Сибири через Дальний Восток проходила бригада сербов, направляясь на Западный фронт. Так же как позднее чехам, большевики, под влиянием германского правительства, не дали согласия на отправку сербов морем, через Архангельск, почему они вынуждены были предпринять почти кругосветное путешествие.

Сербы в громадном своем большинстве были настроены резко против большевиков, и свыше 300 человек из бригады, во главе с подполковником Драговичем, остались в Маньчжурии, добровольно вступив в состав формируемого мною полка. Это значительно увеличило мои силы, и, принимая во внимание также недавнее приобретение нами двух орудий, 10 января я подписал приказ о дополнительном формировании, кроме Монголо-бурятского конного полка, одной артиллерийской батареи двухорудийного состава и пешего полка, названного Семеновским.

С проходом сербов в Харбин явилась необходимость и мне выехать вслед за ними, чтобы попытаться получить хотя бы частично их вооружение, которое они должны были оставить в Харбине. После длительных переговоров с генералом Хорватом мне удалось, при содействии начальника сербской бригады, получить около 2000 винтовок, что в то время имело для меня весьма большое значение, т. к. войска гарнизонов Маньчжурии и Хайлара были вооружены трехлинейными винтовками только отчасти, главная же масса солдат имела однозарядные винтовки Бердана, совершенно устаревшие и к современному бою не приспособленные.

В расчете на получение оружия от сербов, я вызвал в Харбин для приема его взвод баргут, который своим появлением снова вызвал массу неудовольствия в кругах китайской администрации края. Я полагаю, что наличие в Харбине вооруженных монгол послужило к скорейшему разрешению вопроса о снабжении меня оружием, т. к. китайцы настаивали на немедленном отъезде их из Харбина, я же заявил, что баргуты не уедут, пока я не получу оружия. Все это доставляло много хлопот генералу Хорвату, на которого главным образом обращалось недовольство китайского командования и которому адресовались его протесты, в силу, надо полагать, соглашения, заключенного кн. Кудашевым и Хорватом с правительством Китая. После этого мои посещения Харбина стали довольно частыми, потому что получение всего нужного для моих формирований зависело от Харбина.

Помимо воззваний и агитации среди населения Забайкалья в пользу поступления в формируемый мною отряд, я принял кое-какие меры к созданию казачьей противобольшевистской самоохраны на местах, выдавая оружие и огнеприпасы наиболее надежным казакам, приезжавшим за получением указаний ко мне в Маньчжурию.

В результате этих мер по всему Забайкалью образовались противобольшевистские ячейки, державшие связь между собою и со мною; в районе же Ахши и Троицкосавска выросли два небольших отряда, которые висели на правом фланге красноармейцев и постоянно вели малую войну с ними, портя пути сообщения, уничтожая мелкие отряды, перехватывая комиссаров и разведчиков и держа в постоянном напряжении гарнизон Троицкосавска.

В один из очередных приездов своих в Харбин, в январе месяце 1918 года, я обратил внимание на то, что ни в одной гостинице не оказалось свободных комнат и мне с моими спутниками буквально негде было остановиться. Это обстоятельство заинтересовало меня, и, заехав в какой-то ресторан, я произвел обследование причины столь непонятной перенаселенности харбинских отелей. Обследование с полной убедительностью показало, что свободные комнаты имеются, но по каким-то причинам меня избегают как квартиранта. Это было совершенно непонятно, тем более что ни с моей стороны, ни со стороны моих спутников не было допущено ничего, что бы могло объяснить столь странное отношение к нам. Просидев много времени в ресторане, мы, наконец, получили комнаты в третьеразрядных номерах, называющихся «Харбинское подворье».

В Харбин я прибыл в сопровождении полковника Нацвалова, подъесаула Тирбаха и сотника Савельева. Разместились по два в комнате. Нацвалов с Савельевым заняли комнату в верхнем этаже гостиницы; я с Тирбахом разместились внизу.

Рано утром мы с подъесаулом Тирбахом заказали самовар и готовились пить чай; в это время в дверь постучали, и вошел гимназист лет 15—16. Цель его визита заключалась в желании поступить ко мне добровольцем. Я просил молодого человека подождать, пока мы напьемся чаю, и он вышел в холл, где и сел, ожидая нас. Не прошло и 10 минут после этого, как наша дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвалось восемь человек вооруженных полицейских, сразу бросившихся ко мне и объявивших, что я арестован. Среди них не было ни одного офицера или чина, соответствующего этому званию. Я встал и, подойдя к ближайшему, начал наносить ему удары в лицо, чему немедленно последовал и подъесаул Тирбах. Милиционеры растерялись и на мое требование сдать оружие беспрекословно исполнили это. Разоружив их, я приказал им войти в комнату швейцара, которая, как обычно, помещалась под лестницей. Заперев там арестованных, я поставил на страже к дверям комнаты все еще ожидавшего разговора со мной гимназиста, вооружив его одним из револьверов, отобранных у арестованных, и объяснил ему, как нужно действовать в случае попытки арестованных освободиться и как стрелять из револьвера. Молодой человек был преисполнен гордостью выпавшим на его долю ответственным поручением и сообщил мне, что он умеет стрелять из револьвера и пристрелит каждого, кто попытается подойти к запертой двери.

Закончив эту операцию и войдя к себе в комнату, чтобы надеть пальто и взять фуражку, я увидел в окно, что здание гостиницы оцеплено полицией. Не раздумывая долго, я с подъесаулом Тирбахом оделись и вышли на улицу с видом совершенно независимым и никакого отношения к происходившему не имевшим. У выхода из гостиницы нас задержал полицейский офицер и заявил, что нам выходить нельзя. Не сговорившись заранее, мы с подъесаулом Тирбахом тем не менее мгновенно поняли друг друга и, сбив с ног полицейского, открыли стрельбу в воздух. Чины милиции, окружавшие гостиницу, обратились в бегство, поднялась тревога, и раздались свистки. Тирбах бросился преследовать убегавших и, увлекшись преследованием, не слыша моих криков вернуться, вскоре скрылся за поворотом улицы. Меня задержало то обстоятельство, что я увидел роту китайских солдат, приближавшуюся бегом к гостинице, во главе с майором, как выяснилось впоследствии, комендантом Пристани. Чтобы отвлечь внимание майора от арестованных мною полицейских, я намеренно встретил его при подходе его к гостинице и, подозвав китайчонка, выполнявшего здесь роль швейцара, в качестве переводчика, обратился к майору с заявлением, что на гостиницу произведено нападение, по-видимому, русских хунхузов, переодетых в полицейскую форму, которые увели с собой моего друга офицера. Майор отдал распоряжение командиру роты догнать бежавших и выручить моего друга, а сам, по моему приглашению, прошел в мою комнату, где я угостил его пивом. Позвав сотника Савельева, я приказал ему принять меры к розыску подъесаула Тирбаха.

В это время Тирбах, увлекшись преследованием бежавших полицейских, ворвался вслед за ними в помещение полицейского участка и здесь был арестован. Его связали и начали избиение, которое было прекращено появлением сотника Савельева с китайскими солдатами. У Тирбаха оказалась глубоко рассечена шашкой голова и несколько ран на лице.

Факт разгрома нами местной полиции, или, как она называлась тогда, милиции, быстро стал известен харбинским властям, и ко мне в гостиницу был командирован один из чинов управления милиции для выяснения инцидента, с которым я и вступил в переговоры. Переговоры выяснили любопытную вещь. Оказалось, что приказ о моем аресте был подписан прокурором окружного суда г. Сечкиным.

Несомненно было, что приказ об аресте имел какое-то отношение к генералу Хорвату. Я соединился по телефону с генералом и сообщил ему о происшедшем, потребовал наказания виновных, угрожая, в противном случае, что я вызываю из Маньчжурии свой отряд и сделаю переворот в Харбине. Решительность моих требований возымела свое действие, и Д.Л. Хорват заверил меня, что он совершенно неосведомлен о случившемся и не допускает мысли, чтобы приказ о моем аресте исходил от Сечкина. Для выяснения всего дела он посылает ко мне помощника Сечкина, товарища прокурора г. Крылова.

Крылов произвел на меня прекрасное впечатление. Он обещал мне добиться наказания виновных и просил отпустить арестованных мною полицейских.

На следующий день я был приглашен на обед к генералу Хорвату. Он встретил меня радушно и продолжал отрицать какую-либо причастность властей к попытке меня арестовать.

Впоследствии я выяснил все подробности происшедшего столкновения и убедился, что генерал Хорват не был со мной вполне искренен. Попытка моего ареста исходила именно от него и преследовала цель моего удаления из Маньчжурии. Основанием для ареста послужило обвинение меня в нарушении закона Временного правительства об отмене смертной казни. Временным правительством смертная казнь, действительно, была отменена, но это не мешало большевикам и распропагандированным солдатам, матросам и рабочим по всей России подвергать мучительной смерти тысячи русских патриотов без всякой вины с их стороны и без всякого суда и следствия. Смешно было при таких условиях говорить об отмене смертной казни; всероссийский бунт, поднятый Лениным, требовал решительных мер для своего усмирения, и беспощадное уничтожение предателей и большевиков являлось единственным средством воздействия на потерявший голову, опьяневший от революции народ. Я убежден, что покойный Д.Л. Хорват отлично понимал это сам, но, к сожалению, как бы то ни было, остается фактом, что главная трудность начала борьбы с большевиками в первый ее период на Дальнем Востоке создавалась не красными, а представителями нашей старой бюрократии.

В этот свой приезд в Харбин я нанес визиты иностранным консулам, которым детально изложил цель и смысл моих начинаний. В первую очередь мною были посещены японский генеральный консул г. Сато и генеральный консул Великобритании г. Портер.

Идея создания в Сибири противогерманского фронта в принципе встретила одобрение, и мне была обещана поддержка как оружием, так и деньгами. Первая финансовая помощь была оказана Великобританией, что объясняется энергичным содействием г. Портера и вице-консула г. Хилла. Вскоре из Пекина прибыл майор Денни, который был назначен состоять при штабе моего отряда. Следом за Великобританией последовала помощь и от Франции, посольством коей был командирован в штаб моего отряда капитан Пеллье, известный своими научными исследованиями по Китаю.

По рекомендации японского генерального консула я познакомился с Генерального штаба полковником Куросава, впоследствии бывшим начальником Военной миссии в Чите и позднее генерал-квартирмейстером Главного штаба в Токио, ныне покойным. У меня осталось о нем лучшее воспоминание, как об умном, образованном офицере и на редкость порядочном человеке. По его представлению, японское правительство командировало ко мне специальную миссию во главе с капитаном Куроки, до конца своей жизни оставшимся искренним и преданным моим другом. Чувства моей братской привязанности и глубокой дружбы к капитану, впоследствии майору Куроки навсегда останутся неизменными в моем сердце. Мы весьма близко сошлись с покойным майором. Наши взгляды на развитие политических событий в Восточной Азии, на неизбежность развития коммунистического движения в Китае и Монголии и на необходимость большой работы на пути объединения народов Востока и создания Великой Азии оказались совершенно тождественными. Эта наша духовная близость была замечена и надлежащим образом зафиксирована в наших дипломатических представительствах в Пекине и Урге, а затем использована и большевиками, которые получили в свое распоряжение весь дипломатический архив. Гос. сов. издательство выпустило объемистый труд, озаглавленный «Атаман Семенов и Монголия», в котором уделило много места покойному майору Куроки, хотя и приписало ему совсем не то, что было в действительности.

Неудивительно, что большевики, составляя историю Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, использовали факты так, как им было выгодно, и, не ограничиваясь этим, не остановились даже перед явными подлогами и передержками. Это сродни большевистской натуре и не может почитаться чем-либо из ряда вон выходящим.

Гораздо удивительнее, что некоторые эмигрантские деятели в своей слепой и непонятной ненависти ко мне даже теперь, на исходе двадцатилетней давности событий, не останавливаются перед тем, чтобы использовать большевистские методы и материалы в своих попытках тем или иным путем дискредитировать меня.

Не так давно в эмиграцию кем-то были пущены анонимные листовки, в которых фигурировал фотографический снимок с якобы подписанного мною соглашения с советскими властями о совместной с ними работе в Монголии. Клише этого явно подложного документа помещено в указанном выше советском издании «Атаман Семенов и Монголия», и снимок был извлечен оттуда, по-видимому, в целях политической борьбы со мной. Нечего и говорить, что подобные мало чистоплотные приемы не могут достичь своей цели, потому что даже поверхностная экспертиза установила явную апокрифичность приведенного документа, но они с достаточной красочностью характеризуют моих противников, их неразборчивость в средствах и всю глубину их ненависти ко мне.