Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

3.1. Самодурство разума: от гуманизма к насилию

Хвост за хвост! Глаз за глаз!

Все равно ты не уйдешь от нас!

Из песенки мышат в мультфильме

Плоды Просвещения: кризис замысла или поступка?; Категорический императив: метатеория или практика казармы и ярмарки тщеславия?; Долженствующее man: свобода воли как воля к неволе; Самоотверженная марионетка: от долженствующего уважения к самоубийству; Человекоубийство: взаимодополнительность палачей и жертв; Рационалистический утопизм: безответственная тотальность и тотальность безответственности; Беспомощность, мизология и иррациональность рационалистического активизма.

Плоды Просвещения: кризис замысла или поступка?

Духовный поиск, нравственные искания напоминают доходящий до нас из глубин космоса свет давно потухших звезд. Смысл учения, глубина осмысления им действительности, места человека в ней, роль и место конкретных идей в общественной жизни – редко раскрываются сразу во всей полноте. Так и XX столетие фактически оказывается полем пересечения ряда сюжетов духовного поиска – лучей света разума. Не случайно чуть ли не массовым стало обращение к наследию Античности, великих культур древнего Востока, острым философским полемикам Нового времени. Главное же обстоятельство в том, что наше столетие осознает себя эпохой практики и экспериментов, когда плоды просвещения, великих замыслов в науке и нравственности, политике и экономике, стали реальностью. И эта реальность выражается и осознается как кризис: экологии, демократии, нравственности, науки, искусства и т. д.

Некоторая рационалистическая эйфория, вызванная крахом великой рационалистической утопии реального социализма, идеи «конца истории» и окончательной победы модели западного либерализма – не более чем лихорадка, принимаемая за прилив сил, симптом глубокой болезни. Как выразился на одной из встреч с американскими философами К. С. Пигров, – тонет весь корабль и различие только в том, кто в каком классе: пассажиры верхней палубы могут еще позволить себе наблюдать, как захлебываются и тонут пассажиры трюма.

Если рассматривать историю как поступок, предполагающий единство разумного и нравственного замысла (мотивации), действия и его результатов, то нынешняя оценка результатов показывает не только и не столько неадекватность действия замыслу, сколько несостоятельность самой мотивации.

И коль уж речь зашла о поступке и мотивации, то недалеко и до личностей. Осмысление духовного опыта предполагает обращение к его материалу. А таким материалом могут быть, с одной стороны, системное, наиболее полное рациональное представление о человеке, месте разума в сознательном программировании жизни, а с другой, – осмысление опыта переживания таких представлений. Одно дело – итоговая последовательная и рациональная концептуализация. Другое – восприятие ее как начала, основания для практической жизнедеятельности, проверка социальным и личностным опытом и как итог – новое осмысление. Такой материал, как представляется, дает осмысление наследия двух, по-своему – ключевых фигур духовного опыта XX столетия. Первая – И. Кант, создатель рационалистической философии нравственности, определявшей свыше двух столетий главные проблемы и темы духовных исканий не только в философии, но и в искусстве, в политике. Главная цель кантовской философии – не путать с кантианством! – обоснование автономной морали нравственной личности. Правильно ли был понят Кант – предмет дальнейшего разговора – но XX век имеет дело с реализацией его понимания: попытками построения общественной и личностной жизни на основах сознательных рациональных идей. Однако если Кант занимался «основаниями метафизики нравственности» и «критикой практического разума», то М. М. Бахтин предметом осмысления делает «философию поступка» – мировоззренческую природу практического социального действия. М. М. Бахтин начинается там, где заканчивается И. Кант – с переживания и осмысления автономно нравственной личности в мире и обществе. Такой опыт самосознания мог дать только наш век. Выбор именно этих мыслителей означает не сужение поля зрения, а скорее – его большую глубину и символизирующую резкость. Широта взгляда в анализе метафизических оснований самозванства – не помощница, она сбивает на примеры, а им несть числа. Необходима именно проникающая глубина.

Категорический императив: метатеория или практика казармы и ярмарки тщеславия?

Наше время не утрачивает интереса к Канту. Так, все более отчетливая ориентация философской и политической мысли на общечеловеческие ценности обусловливает повышенный интерес к кантовской философии, ядром гуманистического содержания которой является учение о категорическом императиве. И этот интерес оправдан. Трудно найти в истории философии попытку выработки общечеловеческих оснований нравственного поведения, столь же обстоятельную и в такой же степени стремящуюся интегрировать идеи долга, свободы и человеческого достоинства, как кантовское учение.

Уже два столетия не умолкает спор о справедливости упреков Канту в формализме обоснования этики и даже – в антигуманно-сти его следствий. Представляется, что предмет спора существует и связан он с одним принципиально существенным различием, проводимым самим Кантом, на которое исследователи и последователи не всегда обращают внимание, а если и обращают, то не придают ему должного значения. Речь идет о формулировках собственно категорического императива – «поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» и практического императива – «поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству»<sup>[73]73
  Кант И. Собр. соч.: В 6 т. М., 1965. Т. 4. Ч. I. С. 260, 270.


[Закрыть]</sup>. Очень часто эти формулировки рассматриваются как тождественные, как выражения одного и того же принципа. Такой подход неадекватен не только мысли самого Канта, не только ведет к теоретическим противоречиям, но и чреват далеко идущими практическими следствиями антигуманного, впрямую – самозванческого характера.

Сам Кант, на первый взгляд, дает основания такого сближения и даже отождествления формулировок. В «Основаниях метафизики нравственности» он дает, практически в одном последовательном ряду, формулировки не только категорического и практического императивов, но и всеобщего императива долга – «поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была бы стать всеобщим законом природы»; принципа автономии воли – «выбирать только так, чтобы максимы, определяющие наш выбор, в то же время содержались в нашем волении как всеобщий закон»; основного закона чистого практического разума – «поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу всеобщего законодательства»<sup>[74]74
  Там же. С. 238, 261, 347.


[Закрыть]</sup>. Эти формулировки, в отличие от практического императива, действительно, могут рассматриваться как уточнение и развитие содержания категорического императива. Концептуальное и даже лексическое отличие практического императива от этого ряда формулировок бросается в глаза.

Отличие категорического императива и его производных от императива практического существенно для уточнения кантовской концепции и прежде всего – в плане различия теории морали и практической нравственности. Категорический императив у Канта – это основопологающий принцип любой теории и философии морали, своего рода метапринцип, позволяющий отличить моральное от внеморального в любом мире, где проявляется и действует разум. Это сфера не практической нравственности, а теории, даже метафизики морали.

В категорическом императиве и в производных от него формулировках не случайно фигурирует понятие закона. Любое проявление морали и нравственности предполагает и выражает рассмотрение нравственных максим в качестве универсальных законов. Какими бы содержательными правилами, принципами и нормами мы ни руководствовались, любые из них становятся нравственно действенными только в случае их перевода в статус общего закона в сознании субъекта.

Разумеется, нравственность всегда конкретна исторически, классово, этнически, иногда – ситуативно. Взятые вне конкретного контекста, принципы нравственности могут быть противоречащими друг другу, взаимно исключать друг друга. Достаточно напомнить взаимопротиворечивость ряда религиозных заповедей, правил здравого смысла, выраженных в поговорках и других паремиях. Однако при всем том в качестве нравственных принципов, «руководств к действию» они могут выступать только тогда, когда рассматриваются в качестве общего закона, имеющего тот же статус универсальности и непреложности, что и законы природы. Должное при этом приобретает единый статус реальность с сущим, что и позволяет субъекту действовать в единой плоскости должного и сущего, желаемого и действительного.

По сути дела, в категорическом императиве выражается не что иное, как факт сопричастности и самоотдачи личности некоторому исходному для нее с этого момента нормативно-ценностному синтезу, ее онтологический импульс «Да будет!». Как уже говорилось, без такой сопричастности и самоотдаче «энергия заблуждения» не наполняется реальным содержанием, не приводятся в соответствие интенции и потенции личности, ее «хочу-не хочу» и «могу». Кант совершенно справедливо придает этому обстоятельству метафизический онтологический характер предпосылки любого нравственного действия.

Категорический императив, таким образом, отрывается от конкретного содержания этических максим, нейтрален по отношению к этому содержанию и в этом смысле – вненравствен. Обобщая нравственность на метауровне, он не погружен в нее саму. Он раскрывает механизм перевода в плоскость реального любого желаемого должного. В этом его отличие, например, от талиона – содержательного принципа нравственной практики типа «око за око, зуб за зуб» или от золотого правила нравственности – «не делай другому того, чего бы не хотел, чтобы он делал тебе». Категорический императив – принцип совершенно иного уровня. Он позволяет объяснить фактически любую мораль. Злодей и насильник также рассматривают максимы своего поведения в качестве универсального закона, как и праведник. Вор уверен, что воруют и должны воровать все, те, кто не воруют, для него вне его – воровского – закона.

Поэтому категорический императив – не нравственная норма, а метапринцип любой морали и нравственности. Поэтому он не может браться в качестве принципа практической нравственности социума. Более того, любые попытки трактовки его в качестве нравственной нормы, организующей социальную жизнь, ведут к казарменно-барачной этике, основанной на насилии, к тщеславию ничтожащего других самозванству. Это не только теоретический вывод, но и результат морально-политической практики столетия.

Долженствующее man: свобода воли как воля к неволе

Что заставляет следовать закону? придает ему силу долженствования? Кант дает истинно рационалистическое решение проблемы: нравственные действия есть следование общему принципу, по отношению к которому поведение предстает исполнением долга. Поэтому исполнение долга и следования ему, как нравственному принципу, может быть только разум. Для Канта неразделимы разум, долг и добрая (свободная) воля как следование им.

Способность определить самое себя к совершению поступка сообразно с представлением о тех или иных законах может быть только в разумных существах. Поэтому «только разумное существо имеет волю, или способно поступать согласно представлению о законах, т. е. согласно принципам», – пишет Кант. Для него воля свободна только в плане ее разумности. С этим трудно не согласиться. Возражение может вызвать формальное, внеличностное и абстрактное понимание разумности. Разумная воля становится волей долженствующего man. Но это издержки любой рационалистичной концептуализации. Мир европейского рационализма – это механизм, принципиально чуждый свободе, бездушно и внеличностно противостоящий человеку, который в своем бытии должен подчиняться действию всеобщих законов этого механизма. М. М. Бахтиным, кстати, ясно осознавался этот источник внечеловечности и внегуманности рационалистической этики: «Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения есть именно повторимое и постоянное в ней», – писал он[75]75
  Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984–1985. М., 1986. С. 110.


[Закрыть].

Рационалистическое обоснование нравственности неизбежно оказывается поиском все более «общих моментов», есть путь все большего обобщения и генерализации, обезличения. В конечном счете он ведет к некой универсально всеобщей категории. И Кант как последовательный рационалист проходит этот путь до конца. Держась за «путеводную нить способности суждения», рефлектирующую сообразно нашим познавательным способностям, он приходит к идее разумной первопричины всего сущего – Бога. Бога не столько живого, сколько универсального man. Человек, согласно Канту, «… нуждается в морально мыслящем существе, чтобы для целей, ради которых он существует, иметь существо, которое сообразно с этой целью было бы причиной и его, и мира»[76]76
  Кант И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. С. 48.


[Закрыть]. Не само по себе, а «сообразно цели»! Сам Кант понимает абстрактность своей абсолютизации долга в трактовке свободной воли, отрицающей индивидуальность поступающей личности. Правда, стоит обратить внимание и на корректность формулировок Канта, говорящего о «морально мыслящем существе». Для Канта идея Бога – выражение конечного универсального общего закона, универсальной причины, конечной цели, для которой все сущее выступает средством.

Суть морального доказательства Кантом бытия Бога, которым он завершает свою во многом итоговую работу – «Критику способности суждения», сводится к тому, что разумное познание законов есть «внутреннее моральное целевое определение своего существования», выполняющее «то, что не достает познанию природы, предписывая мыслить для конечной цели существования всех вещей (для чего принцип удовлетворяющий разум, может быть только этическим) высшую причину со свойствами, которые делают ее способной всю природу подчинить этой единственной цели (для которой сама природа служит только средством), т. е. мыслить эту причину как божество»[77]77
  Там же. С. 482.


[Закрыть]. Восходящий к монотеизму и деизму рационализм и не мог придти к иному выводу. Нравственная философия Канта тем примечательна, что эксплицирует, выявляет и «прорисовывает все следствия традиционного нравственного рационализма. Имеет смысл проследить главные эти следствия.

Например, относительно «общего долженствования». Это очень крепкий и глубокий корешок самозванства. Последнее – вовсе не обязательно – примитивный эгоцентризм. Его питательной средой сплошь и рядом является коллективизм. Коллективистский механизм самозванства достаточно прост. Оформляется противопоставление «мы» и «они» – все остальные. С ними, которые не «мы», все ясно, к ним применимы все средства, они вне морали, нелюди, поскольку вне поля нашего категорического императива. И не столь уж важно, кто «мы» – эгоистическая семья, банда юнцов, мафия, класс, группа националистов… – по отношению ко всем другим прочий мир будет от слова «прочь!». Внутри «мы» мораль сводится к общим для всех установлениям, подлежащим выполнению. Кто не подчиняется – противопоставляется «мы» и переходит в «они», становится нелюдем, еще хуже – предателем, опасным изменником, врагом, лазутчиком «они», прокравшимся в «мы». Причем любое Я – безответственно и представительствует «мы», оно освящено «мы», само будучи квазиреальным. Так рационалистический коллективизм и плодит самозванцев.

Опасность начинается, когда начинают говорить о морали коллектива, духе нации, воле класса, уме, чести и совести партии и т. п. Н. А. Бердяев справедливо подчеркивал: «коллективизм есть “das Man”, “лже-реальность”, “квази-реальность”, порождение рационалистического разума, субстантивирующего абстракции, превращающего абстракции в реальность…Не может быть сознания церкви, нации, класса, но может быть церковное, национальное, классовое сознание людей, группирующихся в этого рода реальности. Абстракции – означают общности не состоящие над личностями, в них входящими, а свойства этих личностей, направленность их сознания, вторичны по отношению к этим личностям и их сознаниям. Ложь коллективизма заключается в том, что он переносит нравственный экзистенциальный центр, совесть человека и его способность к суждению и оценкам из глубины человеческой личности в квазиреальность, стоящую над человеком»[78]78
  Бердяев Н. А. Судьба России. М., 1990. С. 193.


[Закрыть]. Абстракция наделяется волей, разумом, а то и чувствами – говорят же о классовом чутье, а то и об классовых ощущениях! От этой общности исходят нормы, руководящие приказы, диктат. Поэтому коллективизм не может быть не авторитарным, он не может быть свободным.

Коллективизм – не общность людей, индивидов с их интересами, а наоборот – попирание этих интересов во имя «интересов коллектива», определение как безнравственных любых интересов, выходящих за рамки «интересов коллектива». Коллективистская нравственность коллективизирует – рационалистически ничто-жа – экономику и политику, искусство и вообще любое творчество. Все они из глубин личности экстериоризируются, переносятся вовне на коллективистские органы. Достаточно в этой связи напомнить опыт КПСС, московские процессы 30-х годов. Внутренняя сокровенная открытость человека обществу, его совесть изымается и диктуется человеку извне: «Партия – ум, честь и совесть»!

Происходит расчеловечивание человека. Жалость, совесть, любовь – ничто перед «интересами man», перед его беспощадной ненавистью к врагам и отступникам. Человек становится нормативен и одномерен, подлежащим неукоснительному манипулированию и регламентации во всех сферах жизнедеятельности. Практически речь идет о фашизации общества и, наверное, неспроста, фашизм – порождение этносов, для самосознания членов которых характерно преувеличение роли рационалистических компонентов. И неспроста именно XX век дал такой всплеск фашизации и тоталитаризма.

Отказ от идеи Бога – плоды Просвещения – породил отказ от человека в пользу классового и национального коллективизма. Символами посягательства на человека стали Маркс и Ницше. К. Маркс растворил человека в классовой общности. Человек оказался вытеснен классом. Класс фактически был обожен – возник даже миф о мессианстве пролетариата. Ф. Ницше растворил человека в национально-расовой общности крови – сверхчеловеке. И то, и то – исход и следствия абстрактного гуманизма. И то, и то – отречение рационалистического гуманизма от человека, от собственного гуманизма. Бог умер, но умер и человек.

Два великих самозванца – К. Маркс и Ф. Ницше – дали два великих пути к самозванству XX века, два бегства от человека, два бегства человека от самого себя. Первый путь – социализм. Второй – национализм. Человечество XX века пережило эти два пути как два искушения, – чашу которого сполна испили Россия и Германия соответственно. По ряду причин, о которых речь еще впереди, но два этноса не удержались от этих рационалистических искушений и угодили в исторические ловушки. Западное общество, относительно безболезненно пережив искушение социализмом, попалось все-таки на национализм и переболело его, правда и большой кровью. Трагедия России в том, что она поверив социализму, смогла преодолеть его огромными усилиями и начав изживать, тут же угодила во вторую ловушку.

Национал-социализм в Германии, так же как и нынешний российский национал-патриотизм, – венец длительной эволюции общественной мысли. Это сильная традиция сильных мыслителей. Она безжалостно последовательна. Стоит человеку принять некоторые посылки коллективизма, очищенного от индивидуализма и… коготок увяз – всей птичке пропасть. О. Конт., Ж. Сорель, российские демократы и религиозные философы – тому примеры.

Торжество и апофеоз Просвещения и рационализма – Великая французская революция достаточно многое выявила еще в свое время. Новое летоисчисление и календарь – отказ от «ветхих» традиций. Торжество разума и в новых праздниках Гения, Труда, Подвигов, Народа… – праздников, абстракций, категорий и man. Что торжество – культ Разума! Эбертистами и дантонистами был введен и впервые отпразднован 10 августа 1793 года праздник Разума. На площади Бастилии была воздвигнута колоссальная скульптура богини Разума – нового революционного божества. Ей же был посвящен и собор Нотр-Дам де Пари. Противником этого культа был Робеспьер, но только потому, что был поборником другого культа – Верховного существа. Этот культ неперсонфицированного даже в виде статуи божества, создавшего вселенную, то есть полной абстракции вроде «материи» – был введен и отпразднован впервые 8 июня 1794 года. Вот фрагмент плана проведения этого праздника по сценарию «художника Революции» – Жана Луи Давида: «…После первой церемонии, которая заканчивается простой радостной песнью, слышится дробь барабана, и пронзительный звук трубы оглашает воздух. Народ собирается, строится в порядке, отправляется. Две колонны идут впереди – мужчины с одной стороны, женщины с другой – двумя параллельными рядами. Каре юношей марширует в том же порядке. Секции следуют друг за другом по алфавитному списку». Вот так – по алфавитному списку, женщины и мужчины отдельно, дробь барабана, звук трубы и колоннами… ГУЛАГ был уже тогда занесен над человеком. И кто были лидеры этого апофеоза? Марат – ярый сторонник террора, казни Людовика XVI – ученый, врач, философ. Робеспьер – ученик Ж.-Ж. Руссо, Дантон – адвокаты. Аббаты Э. Ж. Сиейес, Ж. Ру. Все – рационалисты и как бы сейчас сказали – интеллигенты. «Ощущая опасные, неуправляемые и непонятные силы внутри и вовне себя, человек как бы припоминает свой детский опыт и возвращается к тому времени, когда он чувствовал, что находится под защитой отца, обладающего высшей мудростью и силой, и мог завоевать его любовь и защиту, подчиняясь приказаниям и стараясь не нарушать запреты»[79]79
  Фрейд 3. Будущее одной иллюзии //Сумерки богов. М., 1990. С. 150.


[Закрыть]. Показательная фрейдовская альтернатива: «…либо строжайшая опека над этими опасными массами, тщательное исключение всяческой возможности их духовного развития, либо основательная ревизия отношений между культурой и религией»[80]80
  Там же. С. 127.


[Закрыть]. С этим выводом трудно не согласиться.

Коллективизм оказывается орудием господства, а с ним связывается воля к власти, являясь его как бы продолжением. Им всегда и пользовались в политических переворотах, революциях – как средством оправдания. И не случайно все эти оправдания оборачивались насилием и кровавыми диктатурами. Коллективизм всегда оборачивается тиранией вождей – воплощенных эйдосов квазиреальности, а точнее, пытающихся присвоить себе реальность и ничтожащих ее.

Самоотверженная марионетка: от долженствующего уважения к самоубийству

Каким же образом разум и познание все более общих законов и категорий (вплоть до идеи Бога) приобретают практическую «нудительность»? Неужели практическое долженствование сродни логическому выводу? Даже самый романтически настроенный рационалистический оптимист вряд ли не согласится с тем, что из логического «следует» еще отнюдь ничего не следует в реальной жизни. Кант как честный и методический щепетильный мыслитель рано или поздно должен был дать ответ. И он его дает… в сноске, говоря об уважительном отношении к объективному общему закону. Кант специально уточняет вопрос об уважении, которое, хотя и есть чувство, но принципиально отлично от таких чувств, как склонность или страх. Оно противостоит разуму, не внушено чем-то извне, а «спонтанно производится самим разумом» – иного понимания трудно ожидать от рационалиста. Когда познаю закон, я познаю его с уважением в том плане, что осознаю подчиненность моей воли этому закону, ограничение («определение» – по Канту) воли законом и сознание этого ограничения и есть уважение – оно есть действие закона на субъект, а не причина закона.

Не закон для меня закон, так как я его уважаю, а я уважаю его потому, что он закон. Весь так называемый моральный интерес состоит исключительно в уважении к закону, как знании предела своих возможностей. «Собственно говоря, уважение есть представление о ценности, которая наносит ущерб моему себялюбию»[81]81
  Кант И. Собр. соч.: В 6 т. Т.4. Ч. I. С. 234–238.


[Закрыть]. Но Кант идет дальше. Поскольку закон есть выражение всеобщего, а уважение к нему – ограничение свободы воли, постольку в конечном счете, уважение к закону воплощается в долге как подчинении внешнему «надо». Человек выступает средством реализации некоего вне– и над-индивидуального закона, а его уделом оказывается «не ждать ничего от склонности человека, а ждать всего от верховной власти закона и должного уважения к нему…»[82]82
  Там же.


[Закрыть]. Кант неспроста оговаривается об ограничении разумом себялюбия. Субъект для него изначально противостоит чуждому ему миру. Он – носитель исключительно эгоцентрической воли, свобода которой может быть ограничена только извне долженствованием, подчинением внешнему «надо». «Человек живет лишь из чувства долга, а не потому что находит какое-то удовлетворение в жизни»[83]83
  Там же.


[Закрыть] – вот по сути дела подлинный императив рационалистической нравственной философии Канта. Сам он не питает на этот счет иллюзий: «Из человеколюбия я бы согласился, пожалуй, с тем, что большинство наших поступков связано с долгом: но стоит только ближе присмотреться к помыслам и желаниям людей, как мы всюду наталкиваемся на их дорогое им “Я”, которое всегда бросается в глаза: именно на нем и основываются их намерения, а вовсе не на строгом велении долга, которое не раз потребовало бы самоотречения»[84]84
  Там же. С. 244.


[Закрыть]. Не хочется переходить на личности, но – не любил людей Иммануил Кант!

Для рационализма свободна только воля, следующая долгу, в котором оказывается полностью выражена идея доброй (свободной) воли. Эта нравственная философия есть философия смирения, послушания, свободы воли как воли к неволе. Недавно эта концепция получила несколько неожиданную поддержку в очень эвристичной, пожалуй, даже – излишне, работе Вс. Вильчека «Алгоритмы истории», где антропогенез человека разумного объясняется ущербностью человека как вида[85]85
  Вильчек Вс. Алгоритмы истории //Нева. 1990. № 7. С. 142–175.


[Закрыть]. Прачеловек утратил «достаточно надежную коммуникацию с природной средой и себе подобными: инстинктивную видовую программу жизнедеятельности». У человека, в силу каких-то неясных причин угасли, ослабли, а то и утратились верные ориентиры в мире – инстинкты. Он оказался без плана жизни, который имеется от рождения у любого представителя любого вида животного мира. И именно в силу этой ущербности человек оказался изначально обреченным на попытки самому построить такой план – на свободу и на творчество – тяжкое бремя человека.

Эта глубокая трагедия по своему осмыслена в мифе о золотом веке, об изгнании из рая. Но познание – не источник падения и причина изгнания, а наоборот – их следствие. Человек стал вольноотпущенником природы, ее люмпеном. Он становится «первым» – самым могущественным и умелым в мире, ибо он «последний» – самый неприспособленный, самый неведающий как жить. Человек познает свободу, ибо он изгнан из причинно-следственных связей природы и вынужден нести бремя выбора и ответственности – осознанной невольной необходимости, ему надо вклиниться в природные связи самому. Он изначальный маргинал. Эти рассуждения Вс. Вильчека очень остры, проникающи и привлекательны. Но они же позволяют и вытянуть другой корень – не только ответственности и не-алиби-в-бытии, но и самозванства: вынужденность искать самому себе неволю, закон, которому отдаться и следовать. Человек оказывается приговоренным к свободе воли как воле к неволе.

Примерно о том же писал в свое время и П. Я. Чаадаев в своем 3-м письме: «… нет иного разума, кроме разума подчиненного». Человек «всю жизнь только и делает, что ищет, чему бы подчиниться… Вся наша активность есть лишь проявление силы, заставляющей нас стать в порядок вещей, в порядок зависимости. Согласимся ли мы с этой силой, или противимся ей, – все равно мы вечно под ее властью».

Но из этого обстоятельства можно делать разные выводы. Либо в направлении неустранимости не-алиби-в-бытии, неизбывности ответственности и познания ее разумом, либо с помощью разума – ухода от нее, послушания и служения высшей воле. Именно так и поступает И. Кант. «Высшее существо, носитель этой высшей воли стоит вне мира, устанавливает законы безотносительно к чему бы то ни стало, фактически – произвольно». Таким образом, истинной свободой воли обладает в этой концепции только оно. Человеческий же удел – смирение и послушание высшей воле. Именно в самоотречении видит Кант основу самоуважения как сознания того, что ни в чем не нуждается в силу подчинения закону долга, то есть гармонии с самим собой. Отказ от себя и есть самореализация для И. Канта: «Сердце облегчается и освобождается от бремени, которое его постоянно давит исподтишка, когда в чисто моральных решениях… перед человеком открывается внутренняя свобода, способность настолько избавиться от безудержной навязчивости склонностей, чтобы ни одна, даже самая излюбленная, не имела влияние на решение, для которого мы должны теперь пользоваться своим разумом»[86]86
  Кант И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. Ч. 1. С. 498.


[Закрыть]. Слова Канта звучат вполне в духе буддистской мистики сердца, как самоотречение от себя и изгнание из души всего личностного.

Рационалистическая философия нравственности основывается, таким образом, на самоотречении человека во имя универсального общего закона или категории. Такой подход не только предельно абстрактен, в плане отвлечения от содержания поступка, его условий, но он и абстрактно пределен – в плане оперирования предельными категориями, является своего рода игрой с нравственной бесконечностью. Этот подход не только ригористичен, но и антигуманен. В нем не учитываются и не фигурируют способности, склонности и интересы личности, трактуемой вся как воплощение абстрактно понимаемого долга и растворяемая в абстрактно-общем man.

Можно даже говорить о своеобразном «парадоксе ригоризма» этой философии. Действительно, если нравственно только поведение, выражающее долг как самоотречение, то наиболее нравственным будет полное самоотречение, самоотрицание вплоть до самоубийства. История философии знает случаи такого «практического заключения» – например, австрийский философ О. Вейнингер в 23 года опубликовавший книгу «Пол и характер», в которой он пришел к подобным выводам, покончил с собой. Абсолютно нравственным оказывается самоубийство.

Декларируя свободу как «свойство воли всех разумных существ», Кант понимает свободу фактически как абсолютную несвободу из разумных соображений, как добровольное подчинение. И в этом Кант противоречит самому себе, гордо утверждавшему в «Основах метафизики нравственности», что «человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе… во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться также как цель».