Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

3.2. Самооправдание насилия

Я звался Каином. Познав мои страданья,

Господь украсил адом мирозданье.

Хорхе Луис Борхес

Насилие, мораль и политика; Террор и нравственная ловушка терроризма; Нелинейная модель мотивации к насилию; Мифологичность рационалистической идеологии: три источника и три составные части сталинизма; «Основной вопрос философии» или материалистический идеализм; Иррационалистический рационализм; Самоутверждение утопизма; Единство материализма, рационализма и утопизма как собственных противоположностей; Апофеоз мифократии; Сатанинская гордыня или откуда и куда?

Насилие, мораль и политика[93]93
  Этот и последующий фрагменты впервые были опубликованы в: Тульчинский Г. Л. Стереометрическая модель мотивации к насилию // Наследие. 2016, № 1 (8), С. 69–80.


[Закрыть]

Проблема насилия играет ключевую роль в морали, философии нравственности, политической философии. Проблема допустимого насилия в воспитании и праве (пресловутое «добро с кулаками»), понимание власти как легитимного насилия, государства как института имеющего право на насилие, вплоть до смертной казни, этические проблемы самой смертной казни – только некоторые примеры, первыми пришедшие на ум.

Особую актуальность проблема насилия приобрела в политической морали, серьезным вызовом которой стала проблема терроризма – индивидуального, классового, национально-этнического.[94]94
  Петрищев В. Е. Что такое терроризм, или Введение в террорологию. М.: КРАСАНД, 2013.


[Закрыть] Показательна динамика терроризма. В случае «нечаевщины» и ее поздних последователей в духе народовольцев и российских эсеров, удар был направлен на отдельных противников, как бы многочисленны они не были – речь шла об индивидуальном терроре. Марксизм-ленинизм уже оправдывал и практиковал классовый террор, национал-социализм видел своей мишенью народы, определяемые по расовым и конфессиональным признакам. Современный исламский терроризм видит своего врага во всем «западном». А точнее – всю современную постиндустриальную цивилизацию.

В таком чудовищном явлении как геноцид[95]95
  Тульчинский Г. Л. Роль геноцида в национальном самосознании. // Геноцид в ис-торической памяти народов и информационных войнах современности. М.: Ключ-С, 2015. С.154–167.


[Закрыть] главное – не просто массовые убийства, а оправдание этих действий, имеющих целью уничтожение целого народа, стирание его с лица земли, лишение возможности жить, любить, рожать детей, продолжать культуру. Геноцид начинается, коренится в определенном состоянии общественного сознания, находящего нравственные основания для массового уничтожения людей только потому, что они не просто «какие-то не такие», а заслуживающие вычеркивания из жизни, из истории человеческого рода.

Дело еще и в том, что источником этой мотивации является не просто злая воля безответственных политиков. Их пропагандистские приемы находят благодарный отклик, они отвечают на существующий массовый запрос на эти «простые ответы на сложные вопросы». Аргументы и призывы ложатся в благодатную почву, чтобы прорасти массовым одобрением насилия и даже массовым участием в нем, как это было с массовым участием не только гитлеровцев в «акциях» по уничтожению евреев в Восточной Европе, или с участием курдов в этнических чистках армян в Турции и Ираке.

Насилие – действия, предпринимаемые в отношении человека и общества против их воли, препятствующие или ограничивающие реализацию их воли. Иначе говоря, любое насилие есть конфликт воль, и для его реализации необходимо наличие хотя бы двух воль, а разрешается этот конфликт путем недобровольного подчинения одной воли другой… Однако, связывая насилие с конфликтом, не следует забывать, что насилие – не форма конфликта, а уровень, степень конфликтности ситуации.

Некоторые философы и социальные психологи (Ф. Ницше, К. Лоренц) рассматривают насилие как феномен, глубоко укоренный не только в человеческом существовании, но вообще в существовании живых организмов. Так, в животном мире (включая приматов) насилие носит трофический (пищевой) характер (что, кстати, чрезвычайно редко применяется по отношению к представителям своего вида), связано с защитой или расширением ареала (территории) обитания, защитой детенышей, борьбой за продолжение рода, доминированием в стаде…

Политическая власть, возникновение государства фактически продолжило те же самые интенции насилия: войны и контроль ресурсов, геноцид, религиозные войны, обеспечение безопасности, контроль, санкции. Политика – это не только идеи, но и реализация идей, т. е. действие, в том числе и принуждающее. Недаром одно из общепризнанных определений власти трактует ее как право на легитимное насилие. И такое насилие должно быть рационально обосновано, т. е. обладать характеристиками нормативности, целесообразности, оптимальности, а значит, сознательности (вменяемости и ответственности).

Насилие в политике используется: при захвате власти; при удержании власти; при модернизации, проведении реформ, которые не пользуются поддержкой и встречают сопротивление (организационное или также личностное). Насилие активно проявляется в политике: как агрессия и сопротивление агрессии, как легитимное государственное насилие, как различные формы нелегитимного насилия (от протестных агрессивных действий до терроризма).

В политическом насилии можно различать насилие государственное (оправданное и неоправданное) и негосударственное (внутри страны, транснациональное).

Оправданием насилия может служить закон или международный договор. Именно так традиционно и оправдывается насилие против тех, кто не принимает «наш» закон: они вне закона, нелюди, подобны зверям, по отношению к которым оправдано любое насилие.

Не менее парадоксально и «мягкое насилие» – манипулирование, неосознаваемое объектами манипуляции, фактически соблазнение – способность сделать так, чтобы другие захотели то, что от них требуется. Обычно разоблаченная манипуляция жестко бьет по манипулятору. Люди могут простить обиду, ошибку, даже измену (в случае искреннего раскаяния) или преступление (особенно совершенное вынужденно), но манипуляция – это не ошибка, не слабость, а злая расчетливая воля, когда других держат за игрушки. И такое не прощается. Это, кстати, объясняет, почему в странах с режимами, построенными на манипуляции, история носит непредсказуемый характер, нет кумулятивного, связного понимания истории: она постоянно переписывается, герои оказываются злодеями, преступники – героями, города и улицы переименовываются…

По сферам проявления насилие бывает:

– информационное (манипулирование, убеждение, переубеждение, информационные и смысловые войны);

– экономическое принуждение;

– физическое – от ограничения свободы до военных действий как в самой стране, так и за рубежом.

Тем же насилием являются и формы борьбы с властью: протестные движения, восстания, национально-освободительные и гражданские войны, революции, различные формы преступности, терроризм.

Практически все актуальные проблемы и темы политического дискурса связаны с насилием:

– власть: захват, удержание, распределение, наказание связаны с различными формами насилия в различной степени;

– терроризм – как сам террор, так и борьба с ним есть насилие;

– манипулирование давно уже носит название мягкого насилия;

– модернизация, инновация предполагают преодоление сопротивления им, т. е. опять предполагают определенное насилие или хотя бы готовность к нему.

Столь же разнообразны и формы насилия… Примерами насилия могут служить:

– убийство или нанесение вреда физическому или психическому здоровью;

– отъем, кража, уничтожение, порча собственности;

– ограничение свободы передвижения и видов деятельности;

– принуждение к занятию какой-либо деятельностью или исповеданию какой-либо идеологии;

– силовое изменение политического режима и социально-экономического порядка.

Источниками, причинами, вызывающими насилие могут быть:

– психические причины: нездоровье, психотизм, состояние аффекта;

– социальные конфликты, конфликты интересов;

– криминал: хулиганство, разбой, грабеж, убийство;

– политические цели: войны (как международные, так и гражданские), революции, восстания…

Получается, что насилие – характеристика ситуации, но не сущности. Но тогда где критерии выбора и допустимости форм насилия? В случае с допустимостью насилия это должен быть выбор свободной и разумной воли, но где и каковы критерии, которыми она может руководствоваться?

Моральный выбор реализуется между двумя крайними полюсами насилия:

– либо человек человеку волк, и для того, чтобы выжить, чтобы завоевать место пол солнцем, надо быть безжалостным по отношению к другим, которые ограничивают твои возможности питания, продолжения рода. Крайним проявлением такой безжалостности будет убийство другого;

– либо, если ты понимаешь, что своим существованием ты мешаешь другим, ограничиваешь их возможности самореализации, то не мешай, уйди, в крайнем проявлении убей себя.

Этот своеобразный «парадокс ригоризма» – позиция либо палача, либо жертвы – задает две крайности (подобные ультрафиолетовой и инфракрасной границам, между которыми расположено все разноцветие солнечного спектра), между которыми и реализуются варианты морали и морального выбора. Тогда зона морали есть зона интерпретаций, оправдывающих применяемое действие.

Согласно М. Фуко, политическое насилие суть некая культура принуждения, реализующая конкуренцию моралей. Тогда получается, что политика – игра свободных воль, в которой взаимное насилие есть условие свободы и самоопределения, а история и жизнь в целом предстает в духе Ф. Энгельса или Л. Толстого не просто равнодействующей воль, но равнодействующей всеобщего взаимного насилия. А узурпация кем-то «свободного разума» порождает «угнетение тел», превращает власть в законное насилие, а еще точнее, властное насилие – в закон. Именно так понимал политическое насилие Ж. Сорель, различающий насилие власти, Господство, претендующее на Разум, и насилие революционное, творческое, действие Разума против Господства.

Насилие настолько распространено в социальной жизни, что можно говорить об определенной его культуре: символике, стилистике, правилах и нормах – национально-этнических, конфессиональных, корпоративных.

Несмотря на призывы к толерантности, специальные программы, направленные на снижение роли насилия, интерес к философии и практикам ненасилия в современном обществе сохраняется высокий уровень агрессии – как в политике, так и в обыденной жизни. Соответственно предпринимаются активные попытки осмысления феномена, если не «культуры» насилия, следствием чего является интенсивное формирование дискурса насилия, включая его наиболее радикальную форму – argumentum ad morti (аргумент к смерти). Этот тип аргументации проявляется не только в рассуждениях, использующих «смертные» термины, что придает доводам особую убедительность («Все люди смертны», «Все там будем» и т. п.), но и в апелляции к возможным практическим выводам, в прямой угрозе жизни оппонента или его близких («Стой! Стрелять буду!», «Если вам дорога жизнь вашей дочери, вы сделаете это»), угроза самоубийством. К подобного рода аргументам прибегают не только шантажисты, грабители, рэкетиры, но и органы охраны порядка, службы безопасности. Примерами argumentum ad morti являются угроза военных операций во внешней политике, законодательное требование смертной казни, настойчивость на необходимости введения чрезвычайного положения… Сила argumentum ad morti в апелляции к биологическому или (и) социальному пределу человеческого существования «Пусть тебя не будет!». «Я вычеркиваю вас из списка живых» – в такой высокопарной форме выражал эту идею главарь банды анархистов из кинофильма «Достояние республики». Широко пользовался этим приемом anti-dixi И. В. Сталин. «Есть человек – есть проблемы, нет человека – нет проблем!», «Смерть решает все проблемы» – не только рассуждения, но и практические, реализованные в общенациональном и международном масштабе программы действий – политических кампаний, репрессий, аппаратной работы, отношений в правящей элите.

Такая аргументация характерна для «до-логических» сообществ с неразвитой и невостребованной логической культурой социальной коммуникации, с целерациональностью, апеллирующей не к закону, а к силе, не к свободе, а к произволу. Если власть вне морали, творится, утверждается вне институциональных рамок, вне институциональной свободы и ответственности, в том числе насилием, то формирование легитимности напоминает «стокгольмский синдром» (когда у заложников формируется оправдание действий своих захватчиков и даже возникает симпатия к ним). С этих позиций утверждение легитимной власти предстает неким подобием садо-мазохистсккого комплекса. А мораль и культура возникают в процессе выработки объяснения и оправдания утверждения власти.

Так, в случае чрезвычайного положения, революции, переворота легитимность новой власти обеспечивается последующими интерпретациями. Иногда такой «первоакт насилия» не укладывается в сложившуюся систему институтов, выносится за рамки морали, представая сакральным действом. И чем чудовищнее такое преступление, тем более сакральна будет власть, возникшая на его основе. Неслучайно в большинстве традиционных мифов власть утверждается с помощью некоего действа, недопустимого в рамках про-фанной морали. У самого же суверена в момент совершения акта утверждения власти морального выбора нет. Он возникает не до, а после – как объяснение, как интерпретация, рационализирующая мотивация.

Однако власть и ее силу ни в коем случае нельзя отождествлять с насилием. Сила как способность к свершению (так, английское слово power, означающее власть и силу, производно от posse – быть способным) является основой жизни, существует во всех ее проявлениях: как жизненная сила (витальность), как самоутверждение, как способность к защите, и только потом как агрессия и насилие. Быть способным к самореализации, самоутверждению является основанием суверенной свободы, способностью к ее реализации. Добро отнюдь не является отрицанием силы, бессилием. Именно бегство от реальности, от ответственности за происходящее, политическая апатия и оборачиваются насилием.

Мотивация к применению насилия может быть связана с искушением простых решений; принудительным нововведением; симптомами слабости и некомпетентности. Поэтому нередко политический нравственный выбор заключается в альтернативе: либо принять ответственность за свои возможности, свои силы (потенциальное «зло в себе»), либо перекладывать ответственность на внешнее зло («приносить жертву Сфинксу за стеной»), которое оказывается проекцией собственной вины за собственное бессилие. Невыносимая вина за собственное бессилие вызывает в качестве оправдания за него некое могущественное внешнее зло. Неслучайно соскальзывание общества к авторитаризму, диктатуре, а то и тоталитаризму является следствием глубокой депрессии.

Поэтому избавиться от насилия можно, только избавившись от бессилия – этому служат способы распределения силы, власти и ответственности в обществе, чтобы любой его член имел возможность к самореализации и самоутверждению, чувствовал, что с ним и его возможностями считаются. Из существующих политических систем наибольшими возможностями решения этой задачи обладает демократия.

Террор и нравственная ловушка терроризма

Разновидностью политического насилия является террор – практика, связанная со страхом, ужасом насилия. Это может быть способ устрашения, а то и устранения политических противников. Чаще всего цель террористических действий – это воздействие на лиц и инстанции, которые принимают решения, а также расшатывание общей политической ситуации, нагнетание недовольства положением дел, а то и готовности идти на уступки террористам. Терроризм – способ осуществления террора: взятие и убийства заложников, взрывы и поджоги.

Есть террор со стороны государства, и есть террор как ответ на этот террор, например, в виде террористических актов по отношению к представителям власти. В конечном счете эти два вида террора предполагают друг друга и придают террору вид системы с положительной обратной связью, только усиливающей общее количество насилия: контртеррористические акции только ужесточают террор, вызывая еще более жесткие меры и т. д.

Последние десятилетия породили международный терроризм, охватывающий ряд государств. Примером может служить деятельность исламистских группировок, деятельность которых с Ближнего Востока распространилась на страны Севера Африки, Афганистан и Пакистан, проявляется в Европе и США.

Терроризм порождает нравственную ловушку борьбы с насилием… Террор и терроризм приняли столь ужасающие масштабы и сопровождаются столь катастрофическими последствиями, что все готовы признать необходимость борьбы с ним невзирая на возможные жертвы.

Применимы ли критерии нравственности, морали к терроризму как образу действия и мысли? Парадокс в том, что применимы – и вполне. Например, к терроризму оказывается применимым золотое правило этики: «Не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы он делал тебе». Террорист не только ожидает преследования и жесткого обращения по отношению к себе, он обычно и действует «адекватно в ответ» на репрессии по отношению к «жертвам», своим товарищам и т. д.

Применим к терроризму и категорический императив И. Канта: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом». Он еще лучше ложится в основание терроризма – террорист хочет, чтобы максима его воли приобрела всеобщий характер. Удивительно, но факт, что борцы с терроризмом убедительно и наглядно подтверждают это. Действия Израиля по отношению к палестинцам, США в Афганистане, России в Чечне демонстрируют, как борцы с терроризмом действуют фактически теми же самыми методами.

Применим к обоснованию терроризма и кантовский практический императив: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству». Любое самое страшное насилие на земле всегда творилось «во благо и во имя человека». Нравственное обоснование терроризма может носить глубоко религиозный характер.

Терроризм всегда стремился к рационалистическому оправданию террора. Это свойственно не только марксизму-ленинизму, претендующему на приведение общества в соответствие с познанными «научными» законами развития этого общества, исторической необходимостью. Этот стиль мышления был свойствен и якобинцам, рубившим головы, видимо, в силу того, что голова была лишним органом для «непонятливых». Терроризм апеллирует не только к рационализму, но и к гуманизму, оправдывая насилие борьбой за установление справедливого, счастливого общества. Таким образом, терроризм предстает готовностью и стремлением делать других счастливыми помимо, а то и вопреки их воле. Вполне в духе «слогана», висевшего при входе в Соловецкий лагерь особого назначения: «Через насилие сделаем всех счастливыми!»

Говоря о нравственной оценке терроризма, можно признать справедливость давней мысли: судить надо не по целям, а по используемым средствам. Зла не хочет никто. Все хотят *как лучше». Но используют при этом разные средства. В нравственной квалификации терроризма могут и должны использоваться простые критерии. В качестве таковых, суммируя сказанное, можно обозначить следующие «системообразующие» нравственность терроризма черты: игнорирование свободы воли, угроза жизни других людей.

Проведенное рассмотрение показывает, что проблемы мотивации к насилию не могут быть решены в рамках простых квалификаций. Так. ранее, было показано, что практическая мораль насилия может рассматриваться на шкале, крайними позициями, полюсами которой, с одной стороны, является насилие по отношению к другим, в пределе – убийство, а с другой – самоограничение, насилие над собой, в пределе – самоубийство.

Такая модель, однако, представляется упрощенной. Так, для квалификации таких форм мотивированного насилия как терроризм, профессиональное насилие (палач, солдат, спецагент) линейного соотншения между насилием над другими и самим собой оказывается недостаточно.

Благодатным материалом для попыток более глубоких квалификаций является российская литература и осмысление в ней различных аргументов к применению широкого круга практик насилия. Прежде всего, речь идет о творчестве Ф. М. Достоевского («Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Бесы»), текстах публицистов революционно-демократического направления. Не менее богатый материал дают горьковские «Песни» («О соколе» с ее противопоставлением «рожденных летать» «рожденным ползать», «О Буревестнике» с ее самоценностью бури), «Мать» с ее явно новозаветным сюжетом, и особенно «Старуха Изергиль» с легендой о Данко, огнем своего сердца осветившего путь заблудшим людям. Все эти произведения выросли непосредственно «в теле» революционно-демократической мысли России на рубеже столетий, в них нашло свое образно-мифологическое выражение содержание этой мысли, ее менталитет.

Во-первых, это противостояние нравственного героя и толпы. «Герой», осуществляющий, говоря словами П. Лаврова, «свою историческую деятельность во имя нравственного идеала», оказывается не только вне нравственной оценки – отрицается даже сама возможность такой оценки его деятельности[96]96
  Лавров, П. А. Исторические письма. 1906. C. 360.


[Закрыть]. Во-вторых, это необходимость безоговорочной веры идеалу и в идеал. Эта установка тесно примыкает к предыдущей. Вне– и без-нравственный «герой», противостоя толпе и ведя ее за собой, нуждается в том, чтобы толпа верила ему, а еще лучше – в него. Согласно тому же П. Лаврову, борющейся партии более всего опасны не противники, а неверующие: «во что верит человек, он уже не подвергает критике»[97]97
  Там же. C. 291.


[Закрыть]. Поэтому нужны мифы и их мученики, «легенда о которых переросла бы их истинное достоинство, их действительную заслугу. Им припишут энергию, которой у них не было. В их уста вложат лучшую мысль, лучшее чувство, до которого доработаются их последователи. Они станут недосягаемым, невозможным идеалом перед толпою. Число гибнущих тут неважно. Легенда всегда их размножит до последней возможности»[98]98
  Там же. C. 140–141.


[Закрыть].

Среди других составляющих менталитета «самозванного Данко» конспиративность, установка на тайну и секретность замыслов, следствием чего, помимо прочего, является и допущение «лжи во благо». Толпе не только незачем знать подлинное лицо и мысли «героев», ее можно сознательно вводить в заблуждение. Секретность практически любой информации, запрет на гласность и открытость, прямая ложь – концентрированное выражение «героического» самозванчества.

Еще одним компонентом этого менталитета, вытекающим из предыдущих и дополняющим их, является самоценность беспрекословного единства – не все вместе, а все как один. И наконец, следует упомянуть неконструктивность, нетворческую, а потребительски-исполнительскую ориентацию этого сознания на присвоение результатов чужого труда: от теоретического «экспроприация экспроприаторов» и практического «грабь награбленное» до мечты чевенгурцев, что «солнце-вечный пролетарий будет работать на нас». Это сознание органически неспособно к творчеству и созиданию.

Сознание самозванцев, конспиративно, заговорщицки, в тайне от других людей и вопреки их воле делающих их счастливыми – удивительно целостно. Несогласие с существующим – духовный опыт всей российской культуры. Все мыслящие так или иначе, но всегда были «против». Формы этого изначального, «онтологического» несогласия были многообразны. Но начало XX века, сочетание народнических традиций с модернизмом и авангардизмом породило эпически парадоксальную форму – сплав эгоцентризма, элитарности и жертвенности.

Опираясь на этот материал, В. Страда попытался определить мораль террора и революционера<sup>[99]99
  Страда В. Этика террора. От Федора Достоевского до Томаса Манна. М.: РОССПЭН, 2014


[Закрыть]</sup>, как промежуточную между выполнением приказа солдатом, которого ждет слава и честь, и убийцей, которого ждет осуждение. В первом случае мы имеем дело с позитивной оценкой полностью социализированного поведения, во втором – 100 % девиацией, нетерпимой в социуме. Вершащий убийство людей, обозначенных врагами приветствуется и приводится в пример. Убийство членов социума влечет купирование, изъятие из социума, а то и из жизни, творца таких действий.

Но и эта модель линейна и ограниченна. Мотивация терроризма многофакторна. В случае с идейным терроризмом мы имеем дело не с безудержным эгоизмом или корыстной девиацией, как полагал, например Н. Страхов в своей критике революционного «нигилизма».<sup>[100]100
  Страхов Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Т. 2, Киев, 1897. С. 57–90.


[Закрыть]</sup> [Страхов, 1897. с. 59–90] Это и не ограниченный фанатизм. Это позиция, основанная на принципиальном самоотречении ради великой цели, понимаемой как универсальное благо. Достижение этой цели предполагает отрицание и разрушение всего настоящего, а своя жизнь, как и чужая, рассматриваются только как средства. Отличительной чертой таких «людей будущего» является то, что «вся их деятельность, даже весь образ их жизни определяется одним желанием, одною страстною идеею – сделать счастливыми большинство людей»[101]101
  Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в 4 томах. Т.1. М., 1932. C. 174.


[Закрыть]. В отличие от выполняющего приказ солдата и безответственного убийцы, террорист – мотивирован гиперответственно.

Различия между П. Нечаевым и народовольцами, большевистскими, нацистскими и исламистскими радикалами только в масштабе объекта их террора. В мотивации принципиальных различий нет. Это поясняет пример, приводимый Б. Савинковым – классиком теории и практики российского террора в «Записках террориста». Когда он приехал в Киев создавать очередную группу боевиков, в числе которых ему представили интеллигентную красавицу – выпускницу гимназии. На его вопрос – зачем она идет в террор, та ответила весьма красноречиво, с «Новым заветом в руках». «Почему я иду в террор? Вам не ясно? “Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою Мене ради, сей спасет ю” – Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу». Российский экстремизм – сознательное душегубство по высоким нравственным мотивам. Причем пусть это не покажется парадоксальным, но – сознательное убийство собственной души. Убить другого можно только сначала погубив свою душу. Но террорист, как самозваный благодетель, в итоге этого душегубства видит спасение души, видящееся ему в идее, ради которой творится двойное, если не тотальное душегубство. Философия нравственности полна таких ситуаций, в которые загоняет себя абстрактный разум, играя с нравственным беспределом.

Нелинейная модель мотивации к насилию

Представляется важным отойти от линейных моделей мотивации к насилию к моделям, вводящим другие измерения.

Как минимум, речь может идти о трех двумерных моделях. Во-первых, это соотношение моральных крайностей полной 100 % девиации (убийца), гипер-девиации (самоубийца) и гиперсоциализации (самозванец-террорист).

Каждая из сторон треугольника представляет собой шкалу самоопределения. В политическом плане нижняя сторона характерна для общего морального самоопределения. Левая – для самоопределения лидеров. Правая – в плане самоотверженности, трактовки себя как инструмента и средства.

Вторая модель демонстрирует соотношение 100 % девиации (убийца), 100 % социализации (солдат, спецагент, выполняющие приказ) и гиперсоциализации террориста.

На этой модели добавляются еще две шкалы самоопределения. Нижняя сторона – соучастника – с вектором легализации, вплоть до палача. Правая сторона – самоопределения спецагента с обратной направленностью к нелегальному насилию.

Третья модель иллюстрирует соотношения 100 % социализации, гиперсоциализации и гипердевиации.

В этой модели добавляется еще одно соотношение полной социализации (солдат) и гипердевиации (самоубийство). На этой шкале задаются приоритеты внешней оценки и признания (честь, достоинство) и самооценки (стыд, совесть).

Все три двухмерные модели можно свести в одну трехмерную – в виде пирамиды с четырьмя вершинами и шестью ребрами.

Внутреннее пространство данной пирамиды представляет пространство самоопределения мотивации к насилию между полюсами (крайностями): убийства, самоубийства, терроризма и исполнения долга. Вписанная в это пространство сфера дает представление о возможности выработки отношения к насилию, избегающего крайности. Характерно, что такое отношение изначально трехмерно и не может вырабатываться только на линейных шкалах – ребрах пирамиды (сторонах треугольников). А центр такой сферы будет совпадать с точкой пересечения перпендикуляров из центров пересечения медиан исходных треугольников. Но это касается некоей абстрактной модели. Конкретный же анализ зависит от нравственной культуры конкретного социума и политической ситуации, в которой он находится. В это ситуации конкертные позиции на шкалах сдвигаются в сторону того или иного полюса. Это открывает возможности нетривиальной математической операционализации модели.

Предложенная модель может иметь несколько расширений. Так, ранее нами был выработан критерий различения самозванства и призванности, что открывает перспективу моделирования других моральных пространств мотивации. Однако, если продолжить осмысление насилия, то особый интерес представляет его альтернатива – этика ненасилия – идея, не менее глубоко осмыслявшаяся в российской литературе и культуре.

Мифологичность рационалистической идеологии: три источника и три составные части сталинизма

До сих пор рассматривалась лишь общая схема метафизики самозванства. Имеет смысл, однако, разобраться с одной из наиболее совершенных реализаций общей схемы самоодурения разума. Речь идет о сталинизме. Его следует отличать от сталинщины. Сталинизм – ее идеологическое выражение, но он же претендовал и до сих пор претендует на статус универсальной методологии познания, социального строительства, политической практики. Сама сталинщина – во многом есть продукт, реализация и порождение конкретного мировоззрения, которое и называется в данной работе сталинизмом. Под ним понимается наиболее оформившаяся часть советского общественного сознания конца 20-х – начала 80-х годов, его сердцевина. Это не означает, что рамки существования сталинизма ограничены именно этими годами. Его корни глубоко уходят в историю мировой и отечественной мысли, а влияние этого мировоззрения заметно ощутимо и в наши дни.

Сталинизм пропитывает обыденное и художественное сознание, сказывается в методологии науки и идеологии советского общества. Вообще, как мировоззрение он является явлением чрезвычайно специфическим и устойчивым, с огромным трудом и нравственным напряжением преодолеваемым как обществом, так и личностным сознанием. Его черты постоянно проглядывают в нынешних спорах и дискуссиях не только у его сторонников и защитников, но и – парадоксальным образом – у его противников. Поэтому духовное обновление предполагает – слабости хрущевской «оттепели» это убедительно подтвердили – не только и не столько осуждение сталинщины – насилия, доведенного до геноцида по отношению к собственному народу, а преодоление именно сталинизма как мировоззрения, миропонимания и мирообъяснения, оправдывавшего, объяснявшего, обосновывавшего и благословлявшего это насилие и продолжающего это делать до сих пор.