Текст книги "Феноменология зла и метафизика свободы"

Рационалистическая философия нравственности рассматривает человека, фактически, не как цель, а как средство, то есть она в высшей степени антигуманна и бесчеловечна. Поведение человека предопределяется и манипулируется внешними силами. Более того, разум ему оказывается дан именно для нахождения этих сил и подчинения им. Это поведение марионетки, сознательно и ответственно выполняющей свой долг – быть марионеткой или вообще долг – не быть.

Человекоубийство: взаимодополнительность палачей и жертв

Уважение к общему универсальному закону, так или иначе, но ориентировано на определение автора и гаранта этого закона, подчинение его воле, выраженной в законе. Этим высшим субъектом у Канта является Бог, но при других установках, а в условиях практической «земной» нравственности – сплошь и рядом им может быть и лицо, присвоившее себе «божественное» пророчество. В принципе это может быть любой субъект, посчитавший как и Родион Раскольников, что он «право имеет» рассматривать максимы своего поведения в качестве универсального закона.

Субъект – носитель знания общих законов, неизбежно оказывается и всесильным, всемогущим. Зная все причины и все следствия, такой субъект действует безошибочно эффективно, абсолютно рационально. Он оказывается более чем всезнающ и всемогущ – он непогрешим. Человек такими качествами, очевидно, обладать не может. Поэтому если такой сверхчеловек – абсолютный субъект и не Бог, то он претендует на богоподобие. Самозванчество всегда в пределе есть человекобожие.

Так абсолютизация теоретического знания и рациональных концептуализаций оборачивается соблазном непогрешимости и всесилия для носителя этого знания. Все теоретически возможное представляется возможным без ограничений на практике. Субъект начинает считать себя вправе насаждать открывшееся ему, совершая насилие над другими, своего счастья не ведающими, не посвященными в знание – вплоть до убийства. Нравственные тупики одурившего самого себя разума были ярко высвечены Ф. М. Достоевским в духовных исканиях героев его произведений. Достоевский неоднократно подчеркивает «окалеченность» рационалистического сознания, «убивающего и парализующего жизнь», его внеморальность и аморальность, скрытую или явную тенденцию к насилию. «В научных отношениях между людьми… нет любви, и один лишь эгоизм» – эта оценка Достоевского перекликается с наблюдениями современных социологов и методологов науки, а также самих ученых, пытающихся осмыслить природу научной деятельности, что ее необходимым условием является существенная доля эгоцентризма и даже тщеславия исследователя[87]87
  Гилберт Дж. Н., Малкей М. Открывая ящик Пандоры. М., 1987; Селье Г. От мечты к открытию. М., 1987. С. 29, 55–56.


[Закрыть]. Запомнились тезисы Минца – крупнейшего специалиста по математической логике, представленные на Всесоюзной конференции по логике и методологии науки 1979 года. Согласно Минцу необходимым и достаточным условием создания и развития научной школы или направления является способность их основателей и лидеров не обращать внимания на критику, какой бы аргументированной она ни была.

В принципе, от рационалистического «гносеологического самозванства», узурпирующего право на знание целей и путей их достижения, всего один шаг до нечаевщины и бесовщины-шигалевщины, описанных Достоевским. Другие люди превращаются в средства реализации целей верховного разума – правителя, единолично определяющего «разумность» поведения каждого. Рационалистическое самозванство буквально берет на вооружение упоминавшийся принцип Бармалея: «всех сделать счастливыми, а кто не захочет…».

Рационалистический догматизм впрямую смыкается с экстремизмом в силу упрощенной схематизации действительности, утопичностью этих представлений и стремления с помощью насилия реализовать эти представления. Это насилие от бессилия, это не «сила есть – ума не надо». Это ум без силы. Но очень хочется. Идея есть. И искушение простоты решения. «Акт насилия есть жест слабости» (Н. А. Бердяев). Скорее – жест отчаянной слабости, слабости лишенного корней и питательных токов жизненной реальности самозванства.

Рационализм уповает на законы, причем законы уравнительные – как орудие против стихийного саморазвития. «Сила вещей всегда стремится уничтожить равенство, – писал Руссо, – сила законов… должна стремиться сохранить его»[88]88
  Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 189.


[Закрыть]. Поэтому практика абстрактного рационализма предполагает насаждение законов – стрижку всех под абстрактно-общее нормативного man. А требование равенства и справедливости неизбежно должно выливаться и выливается в диктаторские способы реализации этой справедливости. Но за распределительным равенством оказывается обоснованным и сохраненным фундаментальное неравенство массы и самозванных манипуляторов ею, иерархически распределенных по стратам с соответствующими привилегиями. Что они могут – так это формировать очереди и переставлять в них очередность. Например, инвалидам не гарантируется благо, а гарантируется получение его вне очереди – буде оно вообще в наличии, но сам факт наличия блага их уже не волнует – они не производители, а только классификаторы-инвентаризаторы существующего, данного – как и любые теоретики, жизнью не интересующиеся. А если жизнь не соответствует их концепциям и схемам, то тем хуже для самой жизни.

И. Кант подчеркивал, что на абсолютную истину, на универсальную значимость претендует букет из «материализма, фатализма, атеизма, неверия, свободомыслия, фанатизма и суеверия»[89]89
  Кант И. Собр соч.: В 6 т. Т. 6. С. 27.


[Закрыть]. С ним трудно не согласиться – так же как и с формулой Л. Г. Ионина: «Кант, не доверяя идеям, доверял людям, их умению самим ориентироваться в мире и обществе, тогда как Робеспьер, не доверяя людям, безраздельно верил в идею…»[90]90
  Ионин Л. Г. Слово и дело критики. М., 1989. С. 32.


[Закрыть]. То, что само собой подразумевалось философом Кантом, практикам его философии затмевалось простотой идеи.

Всякая самостоятельность мысли и действия подозрительна. В высшей степени показателен в этом плане «Декрет о подозрительных», принятый учениками Канта и Руссо 17 сентября 1793 года:

«Немедленно по распубликовании данного декрета все подозрительные лица, находящиеся на свободе на территории Республики, подлежат аресту.

Считаются подозрительными:

1. Те, кто своим поведением, своими связями, своими рассуждениями или писаниями выказывали себя сторонниками тирании, федерализма или врагами свободы;

2. Те, кто не может представить в предписанный законом от 21 сего марта форм к удостоверению о своих средствах к существованию и выполнении своих гражданских обязанностей;

3. Те, кому было отказано в удостоверении о благонадежности;

4. Общественные должностные лица, устраненные или смещенные со своих должностей Национальным Конвентом или его комиссарами и не восстановленные в своих правах, особенно те, кто был смещен или должен быль смещен на основании закона от 14 сего августа;

5. Те из бывших дворян, считая мужей, жен, отцов, матерей, сыновей или дочерей, и агентов-эмигрантов, кто не проявлял своего постоянного влечения к революции…».

Немудрено, что тюрьмы революционной Франции были наполнены моментально, никаких бастилий уже не хватало. А Александр Шометт в речи на Совете Коммуны 10 октября 1793 года предлагал также считать подозрительными:

«1. Тех, кто в народных собраниях мешает коварными речами, шумными криками и ропотом проявлению народной энергии;

2. Тех, кто будучи более осторожными, говорит загадочно о бедствиях Республики, сожалеет о судьбе народа и всегда готовы распространять дурные вести с притворной печалью;

3. Тех, кто смотря по обстоятельствам менял свое поведение и язык, кто, умалчивая о преступлениях роялистов и федералистов, с жаром распространяется о легких ошибках патриотов, и, чтобы казаться республиканцами, высказывает притворную суровость и строгость, которые исчезают немедленно, как только дело коснется какого-нибудь умеренного или демократа;

4. Тех, кто сожалеет об откупщиках и алчных торговцах, против которых закон обязан применить свои меры;

5. Тех, кто имея постоянно на устах слова “Свобода, Республика и Отечество”, часто посещает бывших дворян, контрреволюционных священников, аристократов, фельянов и умеренных и заботится об их судьбе…

8. Тех, кто, не совершил ничего против свободы, не сделал ничего и для нее».

Очень напоминает любую вспышку «света разума» и «справедливости» – в послеоктябрьской России, нынешних заклинаний против очернителей. Главное – всех «подозрительных в кутузку и в расход или на гильотину». Недаром в годы Великой революции орудие убийства стало национальным символом Франции – ее изображения были на тарелках, конфетных коробках, а на улицах распевалась очень милая песня «Перманентная гильотина»:

 
Депутат наш Гильотен
Знает медицину
И слабительным затем
Предписал машину —
Очистить Францию скорей
От подозрительных людей…
     Гильотина, веселей,
     Эй, на гильотину!
     Кто плетет и ночь и день
Козней паутину,
Получает тот мигрень
И мурашки в спину.
Чтоб вылечить этих господ,
Их всех придется в свой черед
     Послать на гильотину!
     Франция изгнала вон
     Сброд дворян старинный,
     Старый строй разбит, сметен
     И лежит руиной!
Но для дворян оставлен все ж
Вместо привилегий – нож
Острый гильотины!
     Силятся они сейчас —
     Тщетно без причины —
     Разделить войною нас
     На две половины.
И мы пошлем всю эту знать
Благородно умирать
На гильотину!
. . . . . . . . .
Промашки только не давай
Работать не переставай,
Машина, эй живее!
 

«Пыши, машина, шибче-ка!..». Кстати, о комсомолках. Решающим фактором успеха рационалистического насилия является личная убежденность, фанатичная вера вождям, личная преданность самоотверженных марионеток, их храбрость и жертвенность во имя идеи, жизнь как постоянный подвиг.

Рационализм порождает как бы две философии нравственности, к которым он тяготеет как своеобразным полюсам: с одной стороны – свобода, а точнее – своеволие «богоподобного» самозванца, с другой – «свобода» смиренного исполнителя долга по отношению к его воле как закону. Освященный рационализм дополняется рационалистической святостью. С одной стороны – «принцип Бармалея», с другой – «парадокс ригоризма». С одной стороны – насилие самозванца над другими, мировоззрение насильника, с другой – добровольное признание его права на насилие, мировоззрение жертвы. Фактически же речь идет о едином мировоззрении, требующем от личности поведения раба, который не может позволить себе даже мысли о сомнении и протесте против воли самозванца – абсолютного субъекта, учением, с помощью которого, как говорил Ф. Ницше, обманывают человечество, с одной стороны, а с другой – люди обманываются сами.

Это мировоззрение оправдывает самозванство и произвол. Властные структуры оказываются носителями высших ценностей просто потому, что они есть. Сами же ценности – типа тех же ума, чести и совести – из человеческого сердца, сердцевины души отчуждаются и изымаются. В принципе, каждая тирания опирается на такую двоякую философию поведения, рассматривает ее как идеал, к которому она всеми силами и средствами склоняет общество. Последнее рассматривается как безликая масса, послушная воле властителя и с благодарностью и благоговением («уважением» Канта) эту волю реализующая. Политические доктрины и практика диктатур XX века и прошлого дают наглядные и убедительные примеры воплощения такого двуединства крайних позиций рационалистической философии нравственности.

Причем крайности эти сходятся, поскольку крайними выражениями этих двух полюсов «логически последовательного» рационализма является убийство: либо другого человека, либо самого себя – «Смерть решает все проблемы», – говаривал великий вождь и учитель народов – И. Сталин.

Это мировоззрение, объединяющее насилие и самоотречение перед ним, убийцу и убитого, право убить и быть убитым. Это мировоззрение, которое способно объединить и оправдать идеологов геноцида и сталинщины, политиков им руководствующихся, исполнителей приказов и их жертв. Разумеется, ситуация уравнивания палачей и жертв экстремальна. Однако перед лицом нашего времени, порожденных им кошмаров тоталитаризма – от гитлеровско-сталинского до «мотыжного» полпотовского – современному человеку приходится иметь дело с массовой психологией и массовым сознанием палачей и жертв, с типологией человекоубийства от изощренно индивидуального до всеобщего ядерного конца света, с механизмами манипулирования поведением миллионов людей, с принуждением их к утрате способности и желания самостоятельного ответственного мышления и таких же поступков.

Речь идет не просто о массовом сознании в условиях гитлеровской Германии, сталинщины, полпотовской Кампучии и подобных исторических «экспериментов», а о действительном проникновении и развитии в общественном самосознании идеи возможности, а то и необходимости человекоубийства. Фашизм, левый и правый экстремизм, терроризм, в том числе и международный, националистический и религиозный фанатизм – лишь крайние проявления такого самосознания. Призывы расправиться, отомстить, расстрелять и повесить всех, кто проявляет инакомыслие, проникающие на страницы газет, – свидетельство наличия таких тенденций в архетипах сознания. «Опыт» концлагерей, индустрии средств массового уничтожения, политический геноцид, экологические катастрофы, угроза ядерного самоуничтожения – все это создает массовую психопатологию феномена массовых убийств беззащитных людей. Это мир, в котором действуют не столько конкретные люди, сколько (в том числе и возможные) палачи и жертвы, «твари дрожащие» и «право имеющие». То, о чем только размышлял Достоевский, ставя мысленные эксперименты о возможности счастливого мира на основах разума, построенного на «слезе ребенка», обернулось реальностью, в которой дети просят сидя надо рвом под дулом автомата: «Дядя, скорей!».

Реплика В. В. Розанова о том, что есть только две философии – выпоротого и ищущего, кого бы еще выпороть, в начале века могла выглядеть остроумным парадоксом. Сейчас, в контексте опыта XX столетия, мысль эта выглядит зловещей, по-своему пророческой. Исторически человечество накапливало и теперь накопило такую силу, столько средств массового уничтожения, что их достаточно, чтобы убить каждого жителя планеты больше чем четыре раза! Вот и происходит расслоение на безвольных и рвущихся к «красной кнопке», готовых к решению вопроса «быть или не быть» в плане «быть – им», а «не быть – всем прочим».

Рационалистический утопизм: безответственная тотальность и тотальность безответственности

Обе стороны рационалистической нравственности – и «принцип Бармалея» и «парадокс ригоризма» – сходятся в главном – программируемости мира и поведения неким универсальным законом. Поэтому буквально «все разумное действительно, а все действительное разумно» и, значит, – справедливо. Причем справедливо и для палачей и для жертв, для выпоротых и для ищущих, кого бы еще выпороть. Раньше уже говорилось о «синдроме палача» – его обиде на непонятливость жертв в справедливости их казни. На воротах фашистского комбината смерти красовалась умиротворяющая надпись «каждому свое».

Естественная человеческая потребность – видеть мир осмысленным и справедливым, оправданным. По воспоминаниям жертв сталинских репрессий, их близких, видно, на какие отчаянные ухищрения идет сознание, чтобы объяснить и оправдать происходящее. Но на каких основаниях сравниваются сущее и должное, во имя каких интересов будет осуществлено в их единой плоскости действие? Тотально общая рационалистическая нравственность отбирает у человека обоснование интереса, даже саму возможность такого обоснования и выбора. Человек обязан принять за него выработанную программу, без него принятые решения и реализовать их без сомнений и раздумий.

Л. Г. Ионин видит водораздел между конструктивным и экстремистским поведением по линии «уверенность – неуверенность». Что движет человеком: сомнение в обоснованности предстоящих действий и сознательный выбор в итоге сомнений или наоборот – стремление к самоподтверждению?[91]91
  Там же. С. 42.


[Закрыть] Но разве Сократ был неуверен в правильности своих действий, в том числе относительно собственной казни? Разве И. Кант, Т. Адорно, К. Поппер – ряд можно продолжать – люди неуверенные? Представляется, что дело не в субъективной уверенности, а именно в стремлении к самоподтверждению. В случае экстремистски-самозванческой мотивации даже неудачи оказываются подтверждением первоначальной схемы – как результат жестокого противоборства сил зла, классовой борьбы и т. д. Утрата собственного авторитета оказывается следствием вражеской пропаганды, очернительства прессы и т. д.

Так или иначе, но человек оказывается абсолютно несвободен в обосновании своих поступков, но зато он полностью свободен от ответственности за его последствия и результаты. Ведь это было не его решение! Он только исполнял приказ, подчиняясь чужой воле. Он всего лишь средство и орудие этой воли – не более. Тем самым рационализм лишает философию нравственности собственно поступка – сознательного и вменяемого действия.

Социум, руководствующийся внешним «надо», оказывается принципиально антигуманным, внечеловеческим, отрицающим человеческое достоинство. И это неизбежно. Как экологическим следствием буквальной технической реализации научных абстракций является разрушение живой природы, так и буквальное отождествление рациональных представлений о природе этического с реальной практикой нравственной жизни превращает социальную жизнь в кошмар бюрократической рациональности. Безжизненные рационалистические абстракции для своего воплощения предполагают административный нажим специального бюрократического аппарата. Рационалистические абстракции в теории оборачиваются бюрократическим рационализмом в жизни. Целью любой рационалистически-бюрократической утопии является внеэтическое законосообразное функционирование общего и отрицание – вплоть до уничтожения – человеческой индивидуальности. Так не только в литературных утопиях Ф. М. Достоевского, А. Платонова, Е. Замятина, Д. Оруэлла, так и в жизни: сталинщина, полпотовский режим и т. п.

Торжествующий гуманизм – источник самозванства. Пан-разумность действительности предопределяет ее внеморальность. Оправданная разумом жизнь – оправдана вне морали, в лучшем случае – эстетически. Поэтому можно утверждать, что гегельянство – источник ницшеанства. Мир предстает как объект воли. Дорога метафизическому самозванству открыта, ее открывает рационалистический разум. «Всякое знание абсолютного бытия, – писал Н. А. Бердяев, – есть акт самоотречения отпавшего разума во имя Разума универсального, и благодать интуиции дается этим смирением, отказом от самоутверждения…». Рационализм, эмпиризм и позитивизм, апеллируя к разуму или чувствам индивидуального субъекта, становятся самоутверждением отпавшего малого разума, его претензией на верховенство над разумом абсолютным. Следствием этого является не что иное, как отрицание реально общего, во имя общего концептуального.

Можно говорить о метафизической вине разума и рационализма. Сознание, совесть и ответственность как факторы личностного поведения, требуют именно личных усилий понимания и осмысления действительности, реализуют личную экзистенцию человека. Разум же бессовестен. Он нуждается только в объективности знаний, их ясном выражении и эффективности оперирования ими. Интимное тождество рациональности и эффективности уже рассматривалось мною специально в книгах «Логика целевого управления», «Разум, воля, успех» и «Проблема осмысления действительности» – не буду повторяться. Рационально то, что позволяет достичь цели и желательно – с меньшими средствами.

Разум способен объяснить что угодно в каких угодно целях. «Ум – подлец», – писал Ф. М. Достоевский, – потому что «виляет». Разум не только бессовестен, но и внеличностен, стремится к обезличиванию знаний, изживанию из них субъективных деталей, страстей, интересов. Более того, рациональность, особенно ее сердцевина – научная рациональность, ориентированы не только на внеличность, но, в погоне за объективностью, даже на вне (бес?) человечность, на максимально возможное вычищение человека из картины мира. Неспроста именно в эпоху Просвещения и прочие эпохи «просветительства» и культа разума возникает стремление вывести разум из-под контроля совести и ответственности. Утверждение просветителя XVIII века Ламетри, согласно которому «… самое важное… это освободить человека от угрызений совести», впрямую смыкается с обещанием Гитлера освободить немцев от химеры совести» и со сталинской сентенцией «Наивно читать мораль людям, не признающим человеческую мораль».

Для самозванца, которому «все ясно», главный вопрос – вопрос о власти. Он один имеет для него смысл. Вопрос о цели для него ясен, главное – заполучить средства достижения. Поэтому единственная мировоззренческая защита от самозванства, фильтр от него – акцент не на власти, а на средствах, гарантия от насилия. Судить не по целям, а по средствам. Не цель – желаемый результат оправдывает средства, а средства определяют и формируют конечный результат. И правы были российские левые эсеры, задолго до Сартра провозгласившие понимание гуманистического общества: «Социализм это свободный поступок». Но кто их тогда понял? и вообще услышал?

Воплощение идеала главного чевенгурского «теоретика» Проши Дванова: «… думает не более одного человека, а остальные живут порожняком и всегда вслед первому… все себя знают, а никто себя не имеет» – практический итог рационалистической философии нравственности. Разум оказывается данным человеку единственно для того, чтобы, говоря современным языком, встроиться в качестве средства, «винтика» в некую целевую программу замысла высшего субъекта. Стремление человека к свободе оказывается послушанием, а свобода воли – волей к неволе.

С человека, отрекшегося от своей воли, снимается и всякая ответственность за совершаемое им. Он действует во имя высших целей, исполняя некую высшую волю. Это не только избавляет от сознания ответственности, но и наполняет жизнь целью и смыслом, которых она до сих пор была лишена. Чем и привлекательна власть деспота и тирана, различные виды фюрерства и дучизма для обывателя. Они приобщают его к истории и «великим свершениям», оправдывая возможно не сложившиеся жизнь и судьбу. Для этого надо сделать так немного – вверить свою судьбу воле вождя. Особенно такая перспектива привлекательна различным маргиналам, личностям неукорененного бытия, несложившихся судеб. Поэтому именно к ним – и маргиналам и люмпенам – апеллирует всегда рационалистический утопизм. И это столь же неизбежно, как и конечный разгром Советов большевиками в 1918 году с помощью комбедов – реальное начало гражданской войны, реальная антисоветская узурпация власти от имени власти Советов.

Рационалистическое – познание, объяснение и оправдание ответственного поступка, абсолютизация его рациональных сторон, отрыв его от вменяемости – ведет не только к самозванству, но и к психологии иждивенчества, духовной апатии, халатности и безответственности – наследию сталинщины в нашем обществе. Здесь кроется одно из объяснений живучести бюрократии, атрибутами которой являются личная преданность в сочетании с полной личной безответственностью, бездушие и «таинство для посвященных» бюрократического аппарата. Тотальная якобы ответственность – громоздкий аппарат контроля, строгая личная ответственность нижестоящих перед вышестоящими, наличие ответственных работников – не может иметь, как уже отмечалось, практическим следствием ничего, кроме столь же тотальной безответственности. Работа делается не для дела, а «для комиссии». Инициатива направлена на поиски ухода от личной ответственности в случае возможной проверки, следствием чего является поиск и обоснование запретов, как «не надо», а не на конструктивное «как надо». Силы и энергия направлены не на решение реальных проблем, а на поиски объективных причин, мешающих их решить. Виноват при этом будет кто угодно – жена, дети, соседи, железная дорога, смежники, суровая зима, жаркое лето, происки врагов – только не сам работник, не сама личность. И такой работник знает, что чем более он будет лично предан руководству, тем большее ему спишется: и начальством и собственной совестью.

Беспомощность, мизология и иррациональность рационалистического активизма

Абстрактна и формальная философия нравственности – мировоззрение не только антигуманное, но, фактически, и не действенное в качестве основания поступков. Оно выражается в запретах и заповедях типа категорического императива, которые остаются теоретическими обобщениями, не наполненными действенной силой. В самих заповедях и запретах действенной силы поступка нет и быть не может. Вопреки чаяниям абстрактных гуманистов, люди не спешат руководствоваться «абсолютными» принципами. Даже такой абсолютный запрет, как «не убий», если посмотреть на него исторически, выглядит не более чем заклинанием или даже мольбой жертвы, перевернутым отражением правды жизни, если не издевательством над нею.

Антигуманность и практическая бездейственность абстрактно-рационалистической философии обусловлены тем, что она оторвана от живой ткани бытия, от его источника в сердце души. Ее исходной отправной точкой служит абстрактное понимание категории общего: принципа, закона, императива и т. д. Как в математической теории множеств, социальный человек понимается как элемент некоего множества, объединяемого лишь каким-то общим свойством – в данном случае – подчиняется какому-то принципу или закону. Такая трактовка неизбежна, хотя бы в силу чисто классификационной установки, приводит к утрате идеи движения, развития, действенности. В социально-культурной и политической практике это оборачивается ориентацией не на дело, а на контроль за ним, не на учет живых интересов живых людей, а на насилие над ними. Насилие от собственного бессилия. Дело философов объяснять мир и не дай Бог им браться за его переделку.

В конечном счете сам разум оказывается вещью сомнительной и весьма проблематичной. Так, несмотря на отстаиваемую им идею разумности доброй (свободной) воли, Кант подчеркивал, что разум не дает пути к счастью, наоборот – уводит человека от «истинной удовлетворенности» в мир все большего «количества тягот и забот». Поэтому, отмечает Кант, «у многих людей, и притом самых искушенных в применении разума, если только они достаточно искренни, чтобы в этом признаться, возникает некоторая степень ми-зологии, т. е. ненависть к разуму… Поэтому они в конечном счете не столько презирают, сколько завидуют той породе более простых людей, которая гораздо более руководствуется простым инстинктом и не дает разуму приобретать большое влияние на их поведение»[92]92
  Кант И. Собр соч.: В 6 т. Т. 4. Ч. I. С. 230–231.


[Закрыть]. Кант относится к разуму, как Пьер Безухов, завидующий цельности и природной простоте натуры Платона Каратаева, не разъединенной рефлексиями просвещенного разума. По истине, разум и счастье – две вещи несовместные.

В этом Кант вновь противоречит себе же. С одной стороны, он обосновывал благоразумие как умение выбрать оптимальные и рациональные средства для достижения желаемого – в конечном счете счастья (с. 254 «Основ метафизики нравственности»). А на с. 230 он же писал: «Если бы в отношении существа, обладающего разумом и волей, истинной целью природы было бы сохранение его, его преуспеяние – одним словом, его счастье, то она распорядилась бы очень плохо, возложив на его разум выполнение этого своего намерения…». Эта цель, согласно Канту, гораздо легче и точнее достигалась бы инстинктом, а на долю разума выпало бы «размышлять о счастливой склонности своей природы, восхищаться ей и благодарить за нее благодетельную причину, но не для того, чтобы подчинять слабому и обманчивому руководству его свою способность желания и ввязываться в намерение природы… Одним словом, – продолжал Кант, – природа воспрепятствовала бы практическому применению разума и его дерзким попыткам своим слабым пониманием измышлять план счастья и средства его достижения; природа взяла бы на себя не только выбор целей, но и выбор самих средств и с мудрой предусмотрительностью доверила бы и то и другое одному только инстинкту».

Таким образом, хотя счастье и является следствием благоразумия, сам разум к счастью не ведет. Истинно рациональным (рассудительным, разумным и логичным) оказывается «поступок» безрассудный, инстинктивный, лишенный разумного начала – это ли не парадоксальный итог рационализма?

Между прочим, этот итог, с одной стороны, вполне соответствует приводившимся предположениям Вс. Вильчека о том, что разум коренится не в силе, а в генетической слабости человека, неспособного к инстинктивному поведению, лишенного его программы.

С другой – вполне соответствует также приводившейся гипотезе В. Ф. Поршнева о происхождении языка – как компенсации недостаточности в человеческом поведении 1-й сигнальной системы. А с третьей – вполне подтверждается развитием постиндустриального общества «потребления» и «благоденствия», которому на современном этапе характерны рост иррационалистических, мистических умонастроений, отказ от рациональных, разумных аргументов обоснования не только обыденной жизнедеятельности, но и даже научной деятельности – как это имеет место в «анархической» теории познания П. Фейерабенда или в нынешней критике сайентизма.

Отказ от разума – достойное «логическое» следствие рационализма. «Поглупеть» призывал Б. Паскаль, «быть проще» – Л. Н. Толстой, «избавиться от логики» – Ф. М. Достоевский. Более того, в обществе, которое соответствует идеалу «тоталитарного рационализма» сами разум и знание становятся опасными для их носителя. Любое отклонение от «разумного порядка», в том числе и от естественного – стихийное бедствие, несчастный случай, поломка технического устройства – будет рассматриваться как проявление злой воли, как результат заговора, диверсии, происков. Следствием этого неизбежно будет своеобразная «охота на ведьм». Поэтому человек, хотя бы самую малость знакомый с предметом несчастья, бедствия или поломки, – «специалист» – будет рассматриваться как знакомый с этой злой волей, причастный ее силе, а значит, и разделяющим ее ответственность. Фактически специалист становится подобным шаману, который может действовать с этой темной силой заодно, может, если захочет, подчинить ее себе. Он постоянно находится под угрозой гнева «соплеменников» и их возмездия. Очень небезопасно быть носителем знаний и просвещенного разума в обществе, построенном тотально «разумно».